– Аркадий? – спросила она.
Я кивнул.
Мама взяла меня за руку и твердо сказала:
– Пойдем в дом. Нам надо поговорить.
Я обнял ее за талию, и мы двинулись к крыльцу. На пороге я увидел полностью одетого Абрахама, а позади – Герду. Ее темные волосы ниспадали все на ту же шелковую ночную сорочку, сразу напомнившую мне о нашем полночном свидании.
Герда не сказала мне ни слова. Ее большие глаза были полны радости и слез. Я чувствовал: она едва сдерживалась, чтобы не броситься мне на шею. Это не укрылось от Брама, и лицо брата мгновенно помрачнело.
Мы посмотрели друг на друга. Глаза брата были полны боли, а еще я прочел в них упрек. Теперь я не сомневался: он все знает!
Но потом лицо Брама смягчилось, став таким же, как всегда. Передо мною опять был мой надежный и любящий брат. Он сорвался с места, подбежал и обнял меня.
Не знаю почему, но страдания матери я перенес спокойнее, чем его объятия. Здесь я не выдержал и заплакал. Слезы текли у меня по щекам, а я смотрел через плечо Брама на обычно бледное лицо Герды, сейчас порозовевшее от стыда и радости. Я не смел встретиться с нею глазами.
Как и мама, Брам внимательно оглядел меня с головы до пят. Увидев коляску и двух ладных лошадей, он покачал головой и прошептал:
– Откуда все это? И вообще, что с тобой приключилось, Стефан?
В его голосе не было ни осуждения, ни раздражения, только забота и обычное спокойное любопытство.
Одной рукой я обнял его (я радовался, что между нами не возникло отчуждения), другой – маму, и мы втроем поднялись на крыльцо.
– Думаю, вы сочтете меня сумасшедшим, – предупредил я.
– В таком случае ты будешь не первым, – тихо ответил мне Брам и выразительно кивнул в мамину сторону.
Наверное, он хотел пошутить, однако мама не улыбнулась.
– Я была бы только рада, если бы эту правду можно было объяснить с позиций здравого смысла, но, к моему величайшему сожалению, Брам, это не так.
Мне было нечего добавить, и я молча чмокнул Герду в щеку – таким невинным приветствием мы обменивались всегда. Но сейчас оно лишь добавило мне душевных терзаний. Ну почему мы должны таиться? Почему этот короткий и вполне благопристойный поцелуй лишь разжигает воспоминания о той ночи? Я опустил глаза, иначе и Герде, и Браму они сказали бы слишком много.
Мы прошли в кухню. Герда поднялась наверх, сказав, что ей нужно проведать малыша. Естественно, то был просто удобный предлог. По правде говоря, мне не хотелось, чтобы Герда слышала мой рассказ, ведь я и так уже доставил ей немало бед. К тому же у нее чрезвычайно восприимчивая натура, и я опасался, что нарушу хрупкое эмоциональное равновесие, в котором она пребывала последние четыре года.
Выпив несколько чашек крепкого кофе, я поведал маме и Браму о своем странном путешествии в Брюссель и обратно. Правда, материалистические воззрения, привитые мне с детства, возобладали, и я не стал упоминать ни о чем сверхъестественном. В моем изложении это происшествие выглядело так: мой спаситель, который оказался сильнее похитителя, оглушил последнего и в бессознательном состоянии затолкал его в чемодан, предварительно выбросив оттуда содержимое. Я ни словом не обмолвился ни о ритуале, ни о том, что таинственный незнакомец назвался моим отцом. Мне вообще не хотелось вдаваться в подробности, все эти события вполне закономерно начали обретать черты кошмарного сна, вызванного изрядной дозой хлороформа.
Но едва я назвал имя своего спасителя – Аркадий Дракул, – Брам порывисто вскочил, чуть не выронив чашку. Половина кофе выплеснулась на белую скатерть. Брат и мама переглянулись, потом она обратилась ко мне:
– Стефан, не надо ничего умалчивать. Этим ты не защитишь ни нас, ни себя. Все, о чем тебе поведал Аркадий, – правда. Я давно знала и о существовании Влада, и о договоре. Пока ты отсутствовал, я попыталась обо всем рассказать Браму, но, похоже, он до сих пор не верит. Стефан, прошу тебя, опиши еще раз, что случилось с тобой, и ничего не утаивай. Это очень важно.
Нехотя я исполнил мамину просьбу. Брам слушал очень внимательно. Он ни разу не перебил меня, на его лице не мелькнуло даже тени недоверия. Но, хорошо зная брата, я представлял, какая яростная борьба происходит сейчас у него внутри. Такова уж особенность Брама: чем сильнее он встревожен, тем спокойнее держится.
Закончив рассказ, я тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Только сейчас я почувствовал, насколько устал. Брам еще какое-то время сидел неподвижно, затем, обратившись к нам обоим, спросил:
– И что нам теперь делать?
– Скрыться!
Мама произнесла это слово непререкаемым тоном. Ее отливающие серебром волосы разметались по плечам, лицо пылало, озаренное пламенем, полыхавшим у нее в душе. Передо мною была не пожилая, измученная женщина, а та юная и прекрасная, которую когда-то любил порывистый и страстный Аркадий Дракул.
– Мы должны покинуть дом и разъехаться в разные стороны. Только это нас спасет. Если же мы останемся здесь, Влад превратит каждого из нас в орудие расправы над остальными.
Брам тяжело встал и воззрился на нас с мамой возмущенным взглядом. Долго сдерживаемое раздражение наконец прорвалось наружу.
– Ты предлагаешь совершенно дикие вещи. Я не собираюсь из-за какого-то бреда бросать работу, дом и расставаться с близкими мне людьми. Не знаю, что за помутнение нашло на вас обоих. Остается лишь надеяться, что оно не окажется затяжным!
Он повернулся и вышел, и коридор наполнился эхом твердых, решительных шагов. Потом громко хлопнула входная дверь.
Я не знал, кто из них прав и как нам быть дальше. Я уронил голову на ладони, чувствуя, что сейчас усну прямо за кухонным столом. Мама за руку, как малыша, отвела меня в мою комнату. Словно заболевший ребенок, я позволил себя раздеть и уложить в постель. Мама села рядом. Ее нежные пальцы приятно холодили мой пылающий лоб.
– Я поступала гадко, скрывая от вас с Брамом правду. Ты вправе ненавидеть меня за то, как с тобой обошлись. Но только я одна могу поведать тебе всю правду. Слушай...
Она рассказала мне такое, чего я себе и вообразить не мог и о чем по соображениям безопасности не рискну писать на страницах дневника. Мамина исповедь поставила меня перед выбором, и, когда я его сделал, мы оба заплакали, объединенные общей бедой.
Потом мама ушла, но я не мог спать. Я должен был облегчить свое истерзанное сердце и записать хотя бы то, что можно доверить бумаге. Когда я закончил, солнце уже вовсю сияло на небе.
Молю только об одном: чтобы помощник Аркадия действительно охранял наш дом в эти часы. Мои силы на исходе. Теперь спать. Спать...
Глава 7
ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
22 ноября 1871 года
Неужели ужасные потрясения еще не закончились и нужно ожидать новых? Если вдуматься, не прошло и недели, как умер мой отец. Только три дня назад мы его похоронили. За эти дни распалась моя семья, и каждый из моих близких так или иначе оказался для меня потерян.
После фантастического исчезновения Стефана и не менее фантастического его возвращения, а также после маминых рассказов (даже не знаю, какое определение им подобрать) о дьявольском проклятии, тяготеющем над нашей семьей, мой рассудок попал в ловушку. Что-то мешает мне безоговорочно поверить во все это или столь же безоговорочно отмести. Знания, логика, наконец, собственный опыт убеждают меня, что безумие не является заразным. Тогда почему же мама и Стефан пали жертвами одинаковой формы помрачения рассудка?
Я еще мог заставить себя спокойно выслушать рассказ Стефана. Но мамино предложение... Почему мы должны расколоть семью – наше главное достояние и, повинуясь неведомо чьим предостережениям, куда-то бежать? Меня взбесила эта нелепая идея. И не только она. Я не понимал: почему именно сейчас на самых близких мне людей нашло какое-то непонятное помрачение? Разве смерть отца принесла нам мало страданий?
Мне не хотелось признаваться, но, если быть с собой честным, у меня имелась еще одна причина для горечи и раздражения. Я видел, как вернувшийся Стефан посмотрел на Герду и каким взглядом ответила она.
Ну и утро! Сначала немыслимые рассказы Стефана, потом настойчивые мамины призывы бежать из Амстердама... Почувствовав, что сейчас сорвусь и наговорю им обоим резкостей, я отправился в больницу раньше обычного. Дежурство с его заботами принесло некоторое облегчение, но желаемого успокоения так и не наступило. Более того, я был настолько рассержен, что впервые не пошел домой обедать. Частных пациентов я сегодня не ждал, поскольку никого не записывал на этот день, а из тех, кто может прийти без записи... Если Стефан выспится, он их примет, или пусть обращаются завтра. Почему это всегда должно волновать только меня?
Впервые в жизни я вдруг почувствовал, как меня захлестывает волна жалости к самому себе. «Пусть-ка теперь поволнуются, где я и что со мной!» – совсем по-мальчишески подумал я и решил вообще не обедать, словно забыв, что своим упрямством делаю хуже только себе. Скажу больше: мне нравилось себя жалеть. Я получал какое-то извращенное наслаждение. Откуда-то полезли детские обиды. Я вспоминал, как родители баловали Стефана и спрашивали с него меньше, чем с меня. Зато от меня – старшего брата – всегда требовали понимания, терпения и уступчивости.
Ах, Стефан, Стефан! Если бы я преодолел свой дурацкий эгоизм и прислушался к твоим словам!
Я провел в больнице еще несколько часов (крайне разозленный, что никто из близких не хватился меня и не попросил кого-нибудь из соседских мальчишек сбегать узнать, в чем дело), а под вечер отправился навещать пациентов на дому.
Свои визиты я опять начал с Лилли. Я уже упоминал, что у этой старухи нет никого и по вечерам ей бывает особенно одиноко. Я направился к ее дешевому пансиону, находящемуся на другом конце города. Солнце уже село, однако я не испытывал ни малейшего желания возвращаться домой. Наверное, не побывай я у Лилли (сейчас я склонен считать увиденное там знаком), я бы вообще не пошел домой и провел ночь в какой-нибудь гостинице.
Хозяйка пансиона сообщила мне, что со вчерашнего вечера Лилли стало хуже. Она ничего не ела и весь день проспала. Должно быть, она и сейчас спит. Я постучал в дверь, но ответа не последовало. Я на цыпочках вошел в комнату и практически сразу же понял, что Лилли не разбудил бы даже пушечный выстрел. Скорее всего, она умерла еще утром и лежала в такой позе, будто спала, что и ввело хозяйку в заблуждение. Теперь и она убедилась, что ее постоялица мертва. Лицо Лилли успело приобрести восковую бледность, а тело окоченело.
Это был знак. Я, как обычно, присел на стул возле постели старухи и заплакал. Не знаю, действительно ли я оплакивал смерть одинокой предсказательницы, или просто мое внутреннее напряжение наконец нашло выход и выплеснулось наружу. Потом я оформил все необходимые документы и сказал хозяйке, что она может звать гробовщика. В иное время я бы сам взял на себя эти печальные хлопоты, но меня вдруг неодолимо потянуло вернуться домой.
Быстро темнело. Извозчиков, как назло, не было. Я зашагал к дому, чувствуя, как бешено колотится сердце, внезапно наполнившееся непонятным ужасом.
Вид родного дома не унял моего беспокойства, а лишь усилил его. Я содрогнулся, глядя на темные окна. Света не было нигде. Глянув в узкое окошко передней, я не увидел даже привычного тусклого огонька лампы, которую мама всегда оставляла для меня, когда я задерживался. Мне стало страшно.
Я взбежал по ступеням крыльца, на ходу вынимая ключ. В доме было темно и холодно. Сколько я себя помню, в это время у нас в гостиной всегда пылал камин. Похоже, сегодня его вообще не растапливали.
Сначала мне показалось, что дом вымер. Но нет: сверху доносился тихий не то плач, не то вой. Он звучал на высокой ноте, нечеловеческий и полный беспредельного отчаяния. Я мигом помчался на второй этаж.
Дверь в нашу спальню была распахнута настежь, а внутри царил пронизывающий холод – половина окна оказалась открыта, и ветер раздувал белые портьеры, словно морские паруса. Я торопливо закрыл окно, ощупью нашел спички и зажег лампу.
Рядом с кроватью, на полу, сидела Герда. Воротник ее кофты был расстегнут, спутанные волосы обрамляли абсолютно белое лицо, на котором темнели три бездонных колодца – глаза и рот. Увидев жену, продолжавшую издавать эти леденящие кровь звуки, я опустился рядом с ней. С ужасом и состраданием глядел я на свою дорогую Герду. Что, какое потрясение вновь ввергло ее в омут безумия? Такой я увидел ее четыре года назад, в больничной палате.
Глаза Герды смотрели и не видели, словно взор ей застилала пелена невыразимой душевной боли или она глядела в иной, неизвестный и мрачный мир. Я осторожно обнял жену за плечи и позвал по имени. Она меня не услышала, продолжая тихо выть на высокой, душераздирающей ноте. Мне было жутко видеть ее лицо, искаженное отчаянием.
Все мои попытки успокоить ее окончились ничем. Герда не отвечала на мои вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41