А потом у них родился сын.
Через какое-то время я стал замечать, что Герда снова погрустнела. В ее глазах появилось прежнее беспокойство. Ей было не в чем упрекнуть Брама, ибо он оставался любящим мужем и заботливым отцом. Но у него есть своя страсть, точнее, две – работа и научные изыскания. Он погружен в мир медицины, не забывая и про юриспруденцию (Брам не сразу стал врачом, поначалу он хотел быть адвокатом). Решив, что у Герды теперь вполне нормальная, счастливая жизнь, Брам, естественно, переключил свое внимание на других несчастных, нуждающихся в его помощи.
Я не столь усерден в медицинской практике и никогда не задерживался в больнице до позднего вечера. Пока Брам возился с очередным умалишенным или изучал какую-нибудь экзотическую болезнь, я прилагал все усилия, чтобы развлечь Герду и стать заботливым дядюшкой для маленького Яна. Думаю, я изучил характер мальчика лучше, чем родной отец. Однако я держался в рамках приличий и никак не проявлял своих чувств к Герде. Правда, подчас мне казалось, что Герда тоже любит меня. Иногда я ловил ее странные улыбки, иногда она как-то по-особому смотрела на меня или произносила фразу, имеющую двойной смысл.
Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.
Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.
Отец умер позавчера. Вечером того дня, оцепенев от горя, я сидел в любимом отцовском кресле. Время перевалило за полночь, и, кроме меня, в гостиной не было никого. Мама несла скорбную вахту, сидя возле покойного. Я и не помышлял о сне. Мне было не заставить себя подняться, чтобы подбросить дров в очаг и зажечь лампу. Я сидел, тупо уставившись на мерцающие угли.
Вначале мне показалось, будто я вижу призрак – в гостиной появился белый силуэт. Я решил, что у меня начались галлюцинации, но вскоре узнал в «призраке» Герду. Она шла крадучись, направляясь к каминной полке. На ней была только ночная сорочка. Наверное, я доконца жизни не забуду, как золотистые отблески умирающего огня сквозь тонкий белый шелк нежно осветили удивительно красивую грудь Герды. Жена моего брата взяла бокал, открыла отцовский графин и налила туда портвейна. Затем она повернулась, намереваясь тихо исчезнуть из гостиной.
Заметив меня, Герда вскрикнула и выпустила бокал из рук.
До сих пор не знаю, каким чудом мне удалось вскочить и поймать злополучный бокал. Вино выплеснулось на сорочку Герды и на мою домашнюю куртку. В воздухе повис сладковатый терпкий запах. Спасая бокал, я не заметил, что почти прижался к Герде. Первым моим стремлением было немедленно вернуться в кресло. Но вместо этого я придвигался к ней все ближе и ближе. Я уже слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Окружающий мир перестал существовать. Я не видел ничего, кроме глаз Герды. В них не было ни стыда, ни жеманства. Они смотрели на меня простодушно, как глаза животного, которое ждет, когда его погладят и приласкают.
Герда стояла, не шевелясь. Тогда я понял, что мои догадки были верны: она любит меня, как и я ее. Мы замерли, готовые слиться в поцелуе.
Наконец я с величайшей неохотой все-таки отстранился от нее. Задержавшись еще на несколько секунд, Герда побрела с полупустым бокалом наверх.
Трудно описать смятение, наполнившее мою душу. Скорбь по умершему отцу странным образом перемешалась с радостью долгожданной взаимности. В ту ночь я окончательно освободился от чувства вины и поклялся себе: если подобная встреча еще раз повторится, я больше не буду рабом приличий.
Сегодня, после похорон, в дом без конца приходили бывшие пациенты отца, чтобы выразить свои соболезнования. Их принимали мама и Брам, а я отсиживался у себя в комнате, не желая никого видеть. Под вечер поток скорбящих иссяк. Мама заперлась в спальне, а Брам, как обычно, отправился навещать больных. Я опять занял отцовское кресло в гостиной и стал ждать. Серый ноябрьский день за окном незаметно сменили сумерки. Я смотрел на мокрую улицу, на проезжающие кареты и телеги, на аккуратные ряды одинаковых кирпичных домиков, за которыми темнели силуэты ветряных мельниц. Дальше начиналось море. Сидя в этом старом кресле, я не так остро чувствовал боль утраты, ибо оно хранило запах отца и его трубки. На мягкой спинке я нашел светлый, тронутый сединой отцовский волос, а на столике по-прежнему лежал его кисет с табаком.
Я налил себе в бокал портвейна и вдруг понял, почему Герде понадобилось вино. Вкус и запах воскрешали для нее свекра, причем не осунувшегося и скрученного болезнью, каким он был в последние дни перед кончиной, а рослого, веселого, похожего на медведя, любящего жену, детей, пациентов. Его любовь была удивительно светлой, и ее хватало на всех.
Я медленно потягивал портвейн. Сумерки перешли в унылую вечернюю мглу. Улица опустела. В доме стало совсем тихо, если не считать размеренного тиканья дедушкиных часов. Я продолжал пить вино и ждал, пока не услышал мягкие шаги на лестнице. Тогда я встал и поправил дрова в камине.
Герда остановилась на пороге. Как и позавчера, на ней была только шелковая ночная сорочка. Но сегодня ее темные волосы свободно струились по плечам и груди, доходя почти до талии. Некоторое время мы разглядывали друг друга, будто заговорщики, затем Герда сказала:
– Я услышала шум и решила взглянуть, не вернулся ли Абрахам.
Выпитый портвейн придал мне смелости. Я выдержал ее взгляд и ответил:
– Мы оба знаем, что он вернется еще не скоро.
Моя прямота насторожила Герду. Она отвела глаза. Сейчас Герда напоминала мне загнанного в угол зверя, готового обороняться. Мне даже показалось, что она готова ударить меня. Но я ошибся. Герда расправила плечи и тихо сказала:
– В этом кресле ты похож на своего отца. Он был поистине замечательным человеком.
Я покачал головой.
– Я бы очень хотел быть таким, как он. И как Брам.
Герда приблизилась ко мне. В ее голосе звучала непоколебимая внутренняя убежденность.
– Ты ничем не хуже их, и тебе не надо быть ни на кого похожим. Ты лучше, чем они все!
– Нет, Герда Я – ужасный человек. Моя радость обернется страданиями для тех, кто мне дорог.
Она молчала. Затем едва слышно (я с трудом разбирал слова) она прошептала:
– Тогда, Стефан, я тоже – ужасный человек.
В ее взгляде было столько муки, что я не выдержал и заплакал. Горе утраты усугублялось невозможностью нашего с Гердой счастья.
Герда потянулась ко мне. Мы обнялись, но как брат с сестрой, без страсти. Она стала гладить меня по волосам, приговаривая:
– Ну не надо так. Успокойся.
Герда всегда говорила эти слова, утешая расплакавшегося маленького Яна.
Мне стыдно описывать то, что произошло потом... Выпитое вино? Острота горя? Близость ее тела? Не берусь гадать, что именно послужило толчком, сломавшим во мне последние преграды. Но мои губы прижались к белой щеке Герды, потом скользнули к шее, оттуда еще ниже. Теперь мною двигала прорвавшаяся страсть, и я, дрожа от возбуждения, набросился на жену своего брата, словно голодный – на корку хлеба. Шелковая ночная сорочка чудесным образом распахнулась и упала вниз, обнажив тело Герды.
Она прижалась спиной к теплой стене у камина. Обезумев от желания, я овладел Гердой. Или это она овладела мной? В тот момент она была львицей, богиней, полной огня и неистового желания. Без капли стыда она отдалась мне. Зубы и ногти Герды впились мне в плечо. Трудно поверить, чтобы в хрупкой женщине оказалось столько силы. Никогда еще я не испытывал такого ликования, как сейчас; ни в одной церкви я не подходил столь близко к ощущению чего-то непостижимого и неземного. Я вдруг понял: это не я, а мир сошел с ума, если любовный экстаз считается грехом.
Если рай действительно существует, я находился у самых его врат. Разве можно называть злом слияние двух душ, искренне любящих друг друга?
Наше соитие было молчаливым и стремительным. Мое возбуждение достигло высшей точки; я выплеснул в нее семя и мгновенно ослаб. Герда тут же высвободилась из моих объятий и побежала наверх. У меня подкашивались ноги. Держась за стену, я опустился на колени.
Мысли путались. Я верил и не верил в случившееся. Я пытался встать. Мне хотелось броситься вслед за Гердой, сказать ей о своей любви и услышать ее ответные слова Я чувствовал сильнейшую потребность просто быть рядом с нею.
Но не успел я встать, как громко хлопнула входная дверь и в передней послышались знакомые шаги. Вернулся Брам. Я кое-как застегнул на себе одежду и пригладил разлохмаченные волосы. Спрятавшись в дальнем темном углу, я всеми силами пытался утихомирить дыхание и молил небеса, чтобы Брам не зашел в гостиную.
Мои молитвы были услышаны – Брам направился на кухню. Я взлетел по лестнице и скрылся у себя в комнате.
Если бы не следы на плече, я бы счел случившееся хмельным сном или визитом инкуба. Но на моем теле остался запах Герды (я не могу себя заставить его смыть), а исцарапанное плечо – зримое доказательство ее страсти.
Что теперь делать? Скоро наступит утро. Что возобладает во мне? Раскаяние или томительное ожидание новой встречи?Стану ли я делать вид, будто ничего не было, и подвергать себя ежедневным пыткам? Или постараюсь вновь встретиться с нею? Даже сейчас при мысли о Герде во мне вспыхивает огонь страсти. Я воображаю, как на цыпочках подкрадываюсь к двери их супружеской спальни, осторожно захожу внутрь и вижу крепко спящего Брама и ее – лежащую и ждущую меня...
Абрахам, брат мой! Я жестоко обманул тебя – и с дрожью в душе думаю о том, как повторить свой подлый поступок!
Наконец-то я нашел свою любовь. И сердце отказывается внимать доводам разума о том, в каком немыслимом положении я оказался. Ну почему мое счастье должно быть сопряжено с ложью и чувством вины? Почему моя радость должна приносить другим только горе?
* * *
ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
19 ноября 1871 года
«Дьявол и смерть» – так сказала Лилли и оказалась права. Дьявол явился и поразил меня в самое сердце.
А я-то по глупости думал, что ничего более страшного сегодня уже не случится... Утром мы похоронили отца. Тяжело видеть, как гроб с телом человека, сделавшего окружающим столько добра, опускают в холодную, сырую землю. Это ждет каждого из нас, но мысли о неизбежной кончине не тревожат душу, пока не увидишь смерть любимого человека. Отчасти меня утешает мысль, что о папиных добрых и благородных делах помнить будут еще очень долго.
Похороны дались мне нелегко, но необходимость утешать других отчасти притупляла собственную боль. Мама держалась на удивление стойко, хотя ее горе куда сильнее и острее нашего с братом. Зато бедняга Стефан все время находился на грани обморока. Когда гроб опустили в могилу и мы бросили туда по горсти влажной земли, брату стало совсем плохо. Думаю, если бы не моя поддержка, Стефан наверняка потерял бы сознание. Я стоял между ним и Гердой. Как и Стефан, она плакала, не стесняясь слез, лившихся, словно осенний дождь, из ее больших темных глаз. Чтобы не заплакать навзрыд, она плотно сжимала побелевшие губы.
Герда, моя дорогая, измученная горем жена. Я знаю: в твоей душе нет ни обмана, ни жестокости. Почему же я не сумел дать тебе той любви, какой ты от меня ждала?
После похорон мы вернулись домой, чтобы еще несколько часов подряд выслушивать соболезнования от знакомых и незнакомых людей. Гостиная, наполняющаяся цветами, тарелки с поминальным угощением. Можно без преувеличения сказать, что Яна Ван-Хельсинга знал весь Амстердам. Его любили и бедные, и богатые. Стефан не выдержал еще и этого испытания и ушел к себе. Мама, Герда и маленький Ян остались на мне. Отчасти я был рад этому, поскольку мог отвлечься от собственных горестных переживаний. Мой сынишка, названный в честь деда, еще слишком мал – ему не понять, куда же исчез Ян-старший. Нам было никак не увести его из передней. Едва только открывалась входная дверь, малыш, громко топая, бежал к ней и с надеждой спрашивал:
– Деда?
Со временем какие-то подробности сегодняшнего дня померкнут и забудутся, но эта картина навсегда останется в моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Через какое-то время я стал замечать, что Герда снова погрустнела. В ее глазах появилось прежнее беспокойство. Ей было не в чем упрекнуть Брама, ибо он оставался любящим мужем и заботливым отцом. Но у него есть своя страсть, точнее, две – работа и научные изыскания. Он погружен в мир медицины, не забывая и про юриспруденцию (Брам не сразу стал врачом, поначалу он хотел быть адвокатом). Решив, что у Герды теперь вполне нормальная, счастливая жизнь, Брам, естественно, переключил свое внимание на других несчастных, нуждающихся в его помощи.
Я не столь усерден в медицинской практике и никогда не задерживался в больнице до позднего вечера. Пока Брам возился с очередным умалишенным или изучал какую-нибудь экзотическую болезнь, я прилагал все усилия, чтобы развлечь Герду и стать заботливым дядюшкой для маленького Яна. Думаю, я изучил характер мальчика лучше, чем родной отец. Однако я держался в рамках приличий и никак не проявлял своих чувств к Герде. Правда, подчас мне казалось, что Герда тоже любит меня. Иногда я ловил ее странные улыбки, иногда она как-то по-особому смотрела на меня или произносила фразу, имеющую двойной смысл.
Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.
Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.
Отец умер позавчера. Вечером того дня, оцепенев от горя, я сидел в любимом отцовском кресле. Время перевалило за полночь, и, кроме меня, в гостиной не было никого. Мама несла скорбную вахту, сидя возле покойного. Я и не помышлял о сне. Мне было не заставить себя подняться, чтобы подбросить дров в очаг и зажечь лампу. Я сидел, тупо уставившись на мерцающие угли.
Вначале мне показалось, будто я вижу призрак – в гостиной появился белый силуэт. Я решил, что у меня начались галлюцинации, но вскоре узнал в «призраке» Герду. Она шла крадучись, направляясь к каминной полке. На ней была только ночная сорочка. Наверное, я доконца жизни не забуду, как золотистые отблески умирающего огня сквозь тонкий белый шелк нежно осветили удивительно красивую грудь Герды. Жена моего брата взяла бокал, открыла отцовский графин и налила туда портвейна. Затем она повернулась, намереваясь тихо исчезнуть из гостиной.
Заметив меня, Герда вскрикнула и выпустила бокал из рук.
До сих пор не знаю, каким чудом мне удалось вскочить и поймать злополучный бокал. Вино выплеснулось на сорочку Герды и на мою домашнюю куртку. В воздухе повис сладковатый терпкий запах. Спасая бокал, я не заметил, что почти прижался к Герде. Первым моим стремлением было немедленно вернуться в кресло. Но вместо этого я придвигался к ней все ближе и ближе. Я уже слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Окружающий мир перестал существовать. Я не видел ничего, кроме глаз Герды. В них не было ни стыда, ни жеманства. Они смотрели на меня простодушно, как глаза животного, которое ждет, когда его погладят и приласкают.
Герда стояла, не шевелясь. Тогда я понял, что мои догадки были верны: она любит меня, как и я ее. Мы замерли, готовые слиться в поцелуе.
Наконец я с величайшей неохотой все-таки отстранился от нее. Задержавшись еще на несколько секунд, Герда побрела с полупустым бокалом наверх.
Трудно описать смятение, наполнившее мою душу. Скорбь по умершему отцу странным образом перемешалась с радостью долгожданной взаимности. В ту ночь я окончательно освободился от чувства вины и поклялся себе: если подобная встреча еще раз повторится, я больше не буду рабом приличий.
Сегодня, после похорон, в дом без конца приходили бывшие пациенты отца, чтобы выразить свои соболезнования. Их принимали мама и Брам, а я отсиживался у себя в комнате, не желая никого видеть. Под вечер поток скорбящих иссяк. Мама заперлась в спальне, а Брам, как обычно, отправился навещать больных. Я опять занял отцовское кресло в гостиной и стал ждать. Серый ноябрьский день за окном незаметно сменили сумерки. Я смотрел на мокрую улицу, на проезжающие кареты и телеги, на аккуратные ряды одинаковых кирпичных домиков, за которыми темнели силуэты ветряных мельниц. Дальше начиналось море. Сидя в этом старом кресле, я не так остро чувствовал боль утраты, ибо оно хранило запах отца и его трубки. На мягкой спинке я нашел светлый, тронутый сединой отцовский волос, а на столике по-прежнему лежал его кисет с табаком.
Я налил себе в бокал портвейна и вдруг понял, почему Герде понадобилось вино. Вкус и запах воскрешали для нее свекра, причем не осунувшегося и скрученного болезнью, каким он был в последние дни перед кончиной, а рослого, веселого, похожего на медведя, любящего жену, детей, пациентов. Его любовь была удивительно светлой, и ее хватало на всех.
Я медленно потягивал портвейн. Сумерки перешли в унылую вечернюю мглу. Улица опустела. В доме стало совсем тихо, если не считать размеренного тиканья дедушкиных часов. Я продолжал пить вино и ждал, пока не услышал мягкие шаги на лестнице. Тогда я встал и поправил дрова в камине.
Герда остановилась на пороге. Как и позавчера, на ней была только шелковая ночная сорочка. Но сегодня ее темные волосы свободно струились по плечам и груди, доходя почти до талии. Некоторое время мы разглядывали друг друга, будто заговорщики, затем Герда сказала:
– Я услышала шум и решила взглянуть, не вернулся ли Абрахам.
Выпитый портвейн придал мне смелости. Я выдержал ее взгляд и ответил:
– Мы оба знаем, что он вернется еще не скоро.
Моя прямота насторожила Герду. Она отвела глаза. Сейчас Герда напоминала мне загнанного в угол зверя, готового обороняться. Мне даже показалось, что она готова ударить меня. Но я ошибся. Герда расправила плечи и тихо сказала:
– В этом кресле ты похож на своего отца. Он был поистине замечательным человеком.
Я покачал головой.
– Я бы очень хотел быть таким, как он. И как Брам.
Герда приблизилась ко мне. В ее голосе звучала непоколебимая внутренняя убежденность.
– Ты ничем не хуже их, и тебе не надо быть ни на кого похожим. Ты лучше, чем они все!
– Нет, Герда Я – ужасный человек. Моя радость обернется страданиями для тех, кто мне дорог.
Она молчала. Затем едва слышно (я с трудом разбирал слова) она прошептала:
– Тогда, Стефан, я тоже – ужасный человек.
В ее взгляде было столько муки, что я не выдержал и заплакал. Горе утраты усугублялось невозможностью нашего с Гердой счастья.
Герда потянулась ко мне. Мы обнялись, но как брат с сестрой, без страсти. Она стала гладить меня по волосам, приговаривая:
– Ну не надо так. Успокойся.
Герда всегда говорила эти слова, утешая расплакавшегося маленького Яна.
Мне стыдно описывать то, что произошло потом... Выпитое вино? Острота горя? Близость ее тела? Не берусь гадать, что именно послужило толчком, сломавшим во мне последние преграды. Но мои губы прижались к белой щеке Герды, потом скользнули к шее, оттуда еще ниже. Теперь мною двигала прорвавшаяся страсть, и я, дрожа от возбуждения, набросился на жену своего брата, словно голодный – на корку хлеба. Шелковая ночная сорочка чудесным образом распахнулась и упала вниз, обнажив тело Герды.
Она прижалась спиной к теплой стене у камина. Обезумев от желания, я овладел Гердой. Или это она овладела мной? В тот момент она была львицей, богиней, полной огня и неистового желания. Без капли стыда она отдалась мне. Зубы и ногти Герды впились мне в плечо. Трудно поверить, чтобы в хрупкой женщине оказалось столько силы. Никогда еще я не испытывал такого ликования, как сейчас; ни в одной церкви я не подходил столь близко к ощущению чего-то непостижимого и неземного. Я вдруг понял: это не я, а мир сошел с ума, если любовный экстаз считается грехом.
Если рай действительно существует, я находился у самых его врат. Разве можно называть злом слияние двух душ, искренне любящих друг друга?
Наше соитие было молчаливым и стремительным. Мое возбуждение достигло высшей точки; я выплеснул в нее семя и мгновенно ослаб. Герда тут же высвободилась из моих объятий и побежала наверх. У меня подкашивались ноги. Держась за стену, я опустился на колени.
Мысли путались. Я верил и не верил в случившееся. Я пытался встать. Мне хотелось броситься вслед за Гердой, сказать ей о своей любви и услышать ее ответные слова Я чувствовал сильнейшую потребность просто быть рядом с нею.
Но не успел я встать, как громко хлопнула входная дверь и в передней послышались знакомые шаги. Вернулся Брам. Я кое-как застегнул на себе одежду и пригладил разлохмаченные волосы. Спрятавшись в дальнем темном углу, я всеми силами пытался утихомирить дыхание и молил небеса, чтобы Брам не зашел в гостиную.
Мои молитвы были услышаны – Брам направился на кухню. Я взлетел по лестнице и скрылся у себя в комнате.
Если бы не следы на плече, я бы счел случившееся хмельным сном или визитом инкуба. Но на моем теле остался запах Герды (я не могу себя заставить его смыть), а исцарапанное плечо – зримое доказательство ее страсти.
Что теперь делать? Скоро наступит утро. Что возобладает во мне? Раскаяние или томительное ожидание новой встречи?Стану ли я делать вид, будто ничего не было, и подвергать себя ежедневным пыткам? Или постараюсь вновь встретиться с нею? Даже сейчас при мысли о Герде во мне вспыхивает огонь страсти. Я воображаю, как на цыпочках подкрадываюсь к двери их супружеской спальни, осторожно захожу внутрь и вижу крепко спящего Брама и ее – лежащую и ждущую меня...
Абрахам, брат мой! Я жестоко обманул тебя – и с дрожью в душе думаю о том, как повторить свой подлый поступок!
Наконец-то я нашел свою любовь. И сердце отказывается внимать доводам разума о том, в каком немыслимом положении я оказался. Ну почему мое счастье должно быть сопряжено с ложью и чувством вины? Почему моя радость должна приносить другим только горе?
* * *
ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
19 ноября 1871 года
«Дьявол и смерть» – так сказала Лилли и оказалась права. Дьявол явился и поразил меня в самое сердце.
А я-то по глупости думал, что ничего более страшного сегодня уже не случится... Утром мы похоронили отца. Тяжело видеть, как гроб с телом человека, сделавшего окружающим столько добра, опускают в холодную, сырую землю. Это ждет каждого из нас, но мысли о неизбежной кончине не тревожат душу, пока не увидишь смерть любимого человека. Отчасти меня утешает мысль, что о папиных добрых и благородных делах помнить будут еще очень долго.
Похороны дались мне нелегко, но необходимость утешать других отчасти притупляла собственную боль. Мама держалась на удивление стойко, хотя ее горе куда сильнее и острее нашего с братом. Зато бедняга Стефан все время находился на грани обморока. Когда гроб опустили в могилу и мы бросили туда по горсти влажной земли, брату стало совсем плохо. Думаю, если бы не моя поддержка, Стефан наверняка потерял бы сознание. Я стоял между ним и Гердой. Как и Стефан, она плакала, не стесняясь слез, лившихся, словно осенний дождь, из ее больших темных глаз. Чтобы не заплакать навзрыд, она плотно сжимала побелевшие губы.
Герда, моя дорогая, измученная горем жена. Я знаю: в твоей душе нет ни обмана, ни жестокости. Почему же я не сумел дать тебе той любви, какой ты от меня ждала?
После похорон мы вернулись домой, чтобы еще несколько часов подряд выслушивать соболезнования от знакомых и незнакомых людей. Гостиная, наполняющаяся цветами, тарелки с поминальным угощением. Можно без преувеличения сказать, что Яна Ван-Хельсинга знал весь Амстердам. Его любили и бедные, и богатые. Стефан не выдержал еще и этого испытания и ушел к себе. Мама, Герда и маленький Ян остались на мне. Отчасти я был рад этому, поскольку мог отвлечься от собственных горестных переживаний. Мой сынишка, названный в честь деда, еще слишком мал – ему не понять, куда же исчез Ян-старший. Нам было никак не увести его из передней. Едва только открывалась входная дверь, малыш, громко топая, бежал к ней и с надеждой спрашивал:
– Деда?
Со временем какие-то подробности сегодняшнего дня померкнут и забудутся, но эта картина навсегда останется в моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41