Чарльз сразу решил, что она исполняет какую-то благую миссию. Она обрадовалась ему, но проявила сдержанность. Они пошли в кабачок, где голова у него пошла кругом от вида «ангельского лика на смертной женщине» и от ее улыбок. Она предложила ему проводить его до дома; у него они провели три дня. Три дня, в месяц теплых дождей и желтеющих листьев. Три дня счастья. Она сказала: «Да, теперь мы должны пожениться, но еще не время» – и опять не сказала, как ее зовут. На четвертый день, когда он еще спал, она потихоньку собралась и ушла, оставив записку.
Он ничего не мог поделать. Он ждал долго. Он ни разу не встретил ее до промозглого января, когда был обезглавлен Людовик Капет, бывший французский король. Чарльз Бриксгем был свидетелем казни. Он видел все с большого расстояния, из толпы. В тот день взлетели цены на лестницы и театральные бинокли. В какой-то момент сосед одолжил ему подзорную трубу, и он увидел забрызганную кровью машину смерти и двух палачей в сером – они надевали рабочую одежду поверх обычной, чтобы не забрызгать ее. Трубу забрали у него в тот момент, когда к лестнице подвели маленького коренастого человечка, показавшегося Чарльзу удивленным. С Людовика Капета в одно мгновение сняли головной убор и зашпилили волосы. С удивительной слаженностью палачи подвели его к гильотине и нагнули так, что его шея оказалась точно под ножом. Чарльз закрыл глаза; за мгновение до того, как на площади поднялся оглушительный, невозможный рев, он услышал три глухих удара – это сработала гильотина.
Когда к гильотине подъехала телега, на которую погрузили голову и тело, Чарльз, спотыкаясь, пошел прочь. Он вспомнил, как ругался его сосед в толпе. Сосед с завистью сказал, что палач Сансон неплохо заработает на продаже волос с головы Луи Капета. И неожиданно, еще не оправившись от потрясения, Чарльз задумался над механикой всего действа. Куда увозят тела казненных – огромное количество трупов? Что делают с их одеждой и личными вещами? Как часто точат или заменяют лезвие у «Луизетты», как называли гильотину? Не к добру были такие мысли. Но как вы можете видеть, подобная смесь темного романтизма с практицизмом типична для большинства представителей нашей семьи. Я, например, весьма практически подхожу к изучению магии, а Алан из романтических побуждений убивает носорогов.
Жилье Чарльза Бриксгема находилось недалеко от тюрьмы Консьержери. Время от времени он ходил посмотреть, как из тюрьмы выводят приговоренных. Их вели, подталкивая мушкетными прикладами, руки у них были связаны за спиной «так, – писал он в своем дневнике, – что они с трудом могли забраться в телеги. Многие падали – от неловкости ли, от страха ли, – и зеваки насмехались над упавшими. В холодный или дождливый день приговоренные крепко прижимали руки к телу, чтобы согреться и меньше дрожать». Чарльз стал пить дорогую французскую водку. Он задавал вопросы приветливому владельцу кабака на набережной, который боялся, что навлечет на себя подозрения, потому что якшается с небритым молодым англичанином, который сорит деньгами, не носит кокарды и часто забывает называть собеседника «гражданин». Но, поразмыслив, кабатчик решил, что англичанин – мелкая сошка, недостойная «Луизетты», и что доносить на него не стоит. Если гражданину так уж хочется знать, как республика избавляется от своих врагов, то пусть сходит ночью на холм за Пер-Лашез – он легко найдет нужное место, если пойдет на свет костров, – и посмотрит сам.
Гражданин англичанин так и поступил и потом уж не смог избавиться от страшных видений. Огромные костры были разведены не только для освещения – они отгоняли заразу от тех, кто копал длинные рвы, которым не было конца. Рвы заполнялись освобожденными от одежды телами врагов республики. Одежда рассортировывалась по аккуратным кучкам, в соответствии с тем, какую цену на нее установит контролер с книгой, а затем развозилась для стирки и последующей продажи. Картина этого адского лагеря (контролер в грязной синей блузе, красной шапке, с бородавкой на носу, из кармана торчит бутылка вина; он был единственным, у кого были относительно чистые руки) навсегда запечатлелась в его мозгу. И еще одна картина врезалась в память: начало февраля; ползут слухи, что проклятый Питт, министр из партии тори, почти убедил английский парламент объявить войну Франции. Чарльз идет за телегой почти до самого эшафота и видит палачей с близкого расстояния. Один из них, тот, что за старшего, – осанистый молодой человек, немного даже щеголь. Его волосы собраны в аккуратную косицу, в зубах – роза.
Лишь одно удерживало его в Париже, по его словам, «белое сияние» – он никак не мог найти прекрасную незнакомку. Приходящие письма он даже не распечатывал, среди них было одно от отца, который писал: «Предупреждаю, тебе нужно убираться оттуда. Вчера играл в карты с Ш. Он был пьян, но клялся, что Чатам скоро сделает публичное заявление о начале войны. Высылаю чек на двести фунтов».
Гром над головой Чарльза Бриксгема разразился третьего февраля 1793 года. Двумя днями ранее в его квартире появилась Мари-Гортензия, и он чуть не сошел с ума от радости. Он засыпал ее множеством вопросов, которые «растрогали ее до чрезвычайности, глаза ее наполнились слезами, и она смогла вымолвить только: «Я все решила. Если я все еще тебе нужна, мы поженимся, но сразу после этого мы должны покинуть Францию».
Он побрился и впервые за много дней сменил рубаху. Они поженились в тот же день, без свидетелей (во время расцвета культа Богини Разума это было простой процедурой). Он не видел, какое имя она написала в книге регистрации браков, но ему она сказала, что ее зовут Мари-Гортензия Лонгваль…
…Терлейн завороженно смотрел, как настольная лампа наполняет красным свечением стоящий на столе стакан с портвейном. Он вздрогнул, когда низкий голос прервал течение вкрадчивого голоса Гая, и вернулся из Франции времен революции в кабинет Мантлинга.
– Лонгваль? – спросил Г. М. – Вы уверены? Это точно?
Заклятие не отпускало. Сэр Джордж Анструзер сидел, наклонившись вперед, с потухшей сигарой в пальцах, и лампа выхватывала из сумрака только верхнюю часть его тела. Мартин Лонгваль Равель странным жестом тер глаза; он уже не улыбался. Но больше всех под впечатлением оказался сам рассказчик. «Этот рассказ – дело всей его жизни», – подумал Терлейн.
– Да, ее и в самом деле так звали, – ответил Гай. – По крайней мере, у нее было право носить фамилию Лонгваль. Потом вы поймете почему. Вас заинтересовала моя легенда, не правда ли, джентльмены? Я множество раз повторял ее сам себе.
Он сделал глоток портвейна и продолжил – так человек, проснувшийся среди ночи от шума, снова погружается в сон.
– Чарльз нанял карету, и в ней они доехали до деревни Пасси, что на Сене. В тамошней гостинице они собирались провести неделю, затем отправиться в Англию. Все ее пожитки были с ней в сундуке. Когда Чарльз спросил жену, есть ли у нее родители, она ответила, что это не важно. Такой ответ вполне удовлетворил нашего юного идеалиста, который был невыносимо счастлив. Записи в его дневнике теряют связность. Он пишет, что теперь может спать по ночам; что спит как мертвый; спит, наслаждаясь счастливой усталостью, видит во сне свою новообретенную жену и просыпается обновленный. Погода стояла теплая, а во дворе уже зацветала сирень; она обожала его, а он боготворил ее; из окна гостиницы, стоявшей на холме, молодожены смотрели, как на реку опускаются розовые сумерки. Они были счастливы. Но вот в один миг их идиллия рассыпалась в прах. Даже в Аркадии слышат плачущих. Однажды Гортензия вошла к Чарльзу с белым лицом и рассказала ему, что случилось.
Франция объявила Англии войну. Жорж-Жак Дантон кричал, что развешает проклятых англичашек на каждом фонаре улицы Сен-Антонин. Французы снова надели фригийские колпаки. Хозяин гостиницы побежал доносить, что под его крышей пригрелся один из проклятых англичашек. Нашего дурачка хватило только на то, чтобы презрительно рассмеяться. Он возродился к жизни. Он возликовал, вспомнив, что по Ла-Маншу курсируют корабли лорда Гоу, готовые разнести в прах этих идиотов французов с той же легкостью, с какой ребенок отрывает головку у одуванчика. Англия, наконец, двинулась в бой, бьют барабаны! Ура английским гренадерам! Жена быстро и презрительно охладила его пыл. Она сказала: «Tu es fou, imbecile! Нам нужно бежать. В моем доме ты будешь в безопасности». Еще она сказала нечто, что поразило Чарльза. «Ты теперь мой муж и я не позволю тебе покинуть меня, что бы ни случилось. Что имею, я храню».
Его удивил тон ее голоса. Пока новости не успели широко распространиться, они наняли почтовую карету и понеслись в Париж; к ночи они уже были в городе и мчались по грязным улицам, а с неба лил дождь. Чарльз все старался расспросить Мари-Гортензию о ее «доме». Она отмалчивалась и лишь загадочно обронила: «Помни, что ты мой муж» – и с гордостью: «Не удивляйся, увидев богатый дом».
Он пишет, что у него были дурные предчувствия, но они явно возникли потом. На улице Нев-Сен-Жан их остановила толпа людей, выкрикивавших, что только проклятые аристократы и англичане могут позволить себе ездить в карете. Мари-Гортензия высунула голову из окна, в свете висевшего на карете фонаря сняла шляпку и спросила: «Вы узнаете меня, граждане?» И к ужасу жениха, остановивший карету человек отшатнулся. Французы торопливо извинились, и их поглотила тьма.
Они остановились во внутреннем дворе на Нев-Сен-Жан. Дом действительно выглядел богато, «однако, – пишет он, – в обстановке его присутствовало слишком много разнородных, никак не сочетающихся друг с другом предметов, будто их только недавно принесли и не успели как следует разместить, а на полу, еще не развешанные, лежали большие портреты». Его поразило, как пугливы были слуги. Они не разговаривали и старались производить как можно меньше шума. В доме стояла тишина, только из какой-то дальней комнаты доносился звук голосов.
– Отец здесь? – спрашивает Мари-Гортензия у напудренного мажордома с жезлом. Чарльз Бриксгем подумал, что ее родители и в самом деле аристократы, дни которых сочтены.
– Месье де Париж трапезничает, – отвечает мажордом, использовав странный аристократический оборот, – с мадам бабушкой и четырьмя месье-братьями из провинций. Пятый месье задерживается, но здесь господин Лонгваль из Тура. Мадемуазель же не забыла про день рождения мадам Марты?
– Передай отцу, что я сейчас приду, – отвечает Мари-Гортензия. И обращается к мужу: – Это моя прабабушка, она деспот, ей завтра исполняется то ли девяносто семь, то ли девяносто восемь. Хорошенький мы выбрали момент, чтобы познакомить тебя с моей семьей. Подожди, я должна предупредить их.
Она отвела его в комнату, двойные двери которой определенно вели в столовую. Оттуда доносились громкие голоса.
Несмотря на то что Чарльз испытывал некоторый трепет – он ведь не знал, что женился на представительнице знати, – он не очень волновался. Разговор в столовой стал громче и резче, кто-то стучал палкой по полу; один раз прорезался голос Мари-Гортензии: «Он английский милорд, и он богат!» Она вышла с разгоряченным лицом и пригласила его войти.
Ярко освещенная столовая отличалась богатством интерьера. Представьте себе «вдовью комнату» во всем ее былом великолепии, и вы увидите то, что вижу я. В центре комнаты стоял большой стол атласного дерева, окруженный шестью креслами. Там было и седьмое кресло, почти трон, и в нем сидела горбоносая, раскрашенная, как деревянная кукла, старуха в чепце. В одной руке у нее был бокал красного вина, в другой – костыль. Пятеро мужчин, плотных, коренастых, с вплетенными в косицы разноцветными лентами, явно были братьями; шестой – вертлявый человечек – казался дальним родственником. Когда Чарльз вошел, поднялся легкий шум. Со своего места поднялся старший из братьев, седовласый мужчина в зеленом сюртуке, с проницательными глазами и ироническим выражением лица. Он учтиво поклонился.
– Вы должны знать, гражданин англичанин, – сказал он, – что брак моей дочери застал нас врасплох. Мы должны решить теперь, отдать ли вас под суд и в тюрьму или принять в семью. Ни я, ни мои братья не можем из-за каприза моей дочери рисковать своим положением, не говоря уж о головах. Но до тех пор, пока вопрос не решен… – Он протянул Чарльзу табакерку и посмотрел на вертлявого человечка. – Мартин Лонгваль, кресло гостю. Месье де Блуа, пожалуйста, вина гостю.
Чарльз Бриксгем похолодел. Бесстрастные лица смотрели на него, в глазах холодный блеск; он видел, как безукоризненно чисты их руки – а ведь в то время люди не уделяли большого внимания таким мелочам. Один из братьев со смешком говорит:
– Ты можешь остаться без головы, малыш. Поэтому пей вино, пока есть чем. Но все равно ты мне нравишься, черт побери! Ты, наверное, сильно в нее влюбился. Не многие дерзнули бы присоединиться к нашему кругу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Он ничего не мог поделать. Он ждал долго. Он ни разу не встретил ее до промозглого января, когда был обезглавлен Людовик Капет, бывший французский король. Чарльз Бриксгем был свидетелем казни. Он видел все с большого расстояния, из толпы. В тот день взлетели цены на лестницы и театральные бинокли. В какой-то момент сосед одолжил ему подзорную трубу, и он увидел забрызганную кровью машину смерти и двух палачей в сером – они надевали рабочую одежду поверх обычной, чтобы не забрызгать ее. Трубу забрали у него в тот момент, когда к лестнице подвели маленького коренастого человечка, показавшегося Чарльзу удивленным. С Людовика Капета в одно мгновение сняли головной убор и зашпилили волосы. С удивительной слаженностью палачи подвели его к гильотине и нагнули так, что его шея оказалась точно под ножом. Чарльз закрыл глаза; за мгновение до того, как на площади поднялся оглушительный, невозможный рев, он услышал три глухих удара – это сработала гильотина.
Когда к гильотине подъехала телега, на которую погрузили голову и тело, Чарльз, спотыкаясь, пошел прочь. Он вспомнил, как ругался его сосед в толпе. Сосед с завистью сказал, что палач Сансон неплохо заработает на продаже волос с головы Луи Капета. И неожиданно, еще не оправившись от потрясения, Чарльз задумался над механикой всего действа. Куда увозят тела казненных – огромное количество трупов? Что делают с их одеждой и личными вещами? Как часто точат или заменяют лезвие у «Луизетты», как называли гильотину? Не к добру были такие мысли. Но как вы можете видеть, подобная смесь темного романтизма с практицизмом типична для большинства представителей нашей семьи. Я, например, весьма практически подхожу к изучению магии, а Алан из романтических побуждений убивает носорогов.
Жилье Чарльза Бриксгема находилось недалеко от тюрьмы Консьержери. Время от времени он ходил посмотреть, как из тюрьмы выводят приговоренных. Их вели, подталкивая мушкетными прикладами, руки у них были связаны за спиной «так, – писал он в своем дневнике, – что они с трудом могли забраться в телеги. Многие падали – от неловкости ли, от страха ли, – и зеваки насмехались над упавшими. В холодный или дождливый день приговоренные крепко прижимали руки к телу, чтобы согреться и меньше дрожать». Чарльз стал пить дорогую французскую водку. Он задавал вопросы приветливому владельцу кабака на набережной, который боялся, что навлечет на себя подозрения, потому что якшается с небритым молодым англичанином, который сорит деньгами, не носит кокарды и часто забывает называть собеседника «гражданин». Но, поразмыслив, кабатчик решил, что англичанин – мелкая сошка, недостойная «Луизетты», и что доносить на него не стоит. Если гражданину так уж хочется знать, как республика избавляется от своих врагов, то пусть сходит ночью на холм за Пер-Лашез – он легко найдет нужное место, если пойдет на свет костров, – и посмотрит сам.
Гражданин англичанин так и поступил и потом уж не смог избавиться от страшных видений. Огромные костры были разведены не только для освещения – они отгоняли заразу от тех, кто копал длинные рвы, которым не было конца. Рвы заполнялись освобожденными от одежды телами врагов республики. Одежда рассортировывалась по аккуратным кучкам, в соответствии с тем, какую цену на нее установит контролер с книгой, а затем развозилась для стирки и последующей продажи. Картина этого адского лагеря (контролер в грязной синей блузе, красной шапке, с бородавкой на носу, из кармана торчит бутылка вина; он был единственным, у кого были относительно чистые руки) навсегда запечатлелась в его мозгу. И еще одна картина врезалась в память: начало февраля; ползут слухи, что проклятый Питт, министр из партии тори, почти убедил английский парламент объявить войну Франции. Чарльз идет за телегой почти до самого эшафота и видит палачей с близкого расстояния. Один из них, тот, что за старшего, – осанистый молодой человек, немного даже щеголь. Его волосы собраны в аккуратную косицу, в зубах – роза.
Лишь одно удерживало его в Париже, по его словам, «белое сияние» – он никак не мог найти прекрасную незнакомку. Приходящие письма он даже не распечатывал, среди них было одно от отца, который писал: «Предупреждаю, тебе нужно убираться оттуда. Вчера играл в карты с Ш. Он был пьян, но клялся, что Чатам скоро сделает публичное заявление о начале войны. Высылаю чек на двести фунтов».
Гром над головой Чарльза Бриксгема разразился третьего февраля 1793 года. Двумя днями ранее в его квартире появилась Мари-Гортензия, и он чуть не сошел с ума от радости. Он засыпал ее множеством вопросов, которые «растрогали ее до чрезвычайности, глаза ее наполнились слезами, и она смогла вымолвить только: «Я все решила. Если я все еще тебе нужна, мы поженимся, но сразу после этого мы должны покинуть Францию».
Он побрился и впервые за много дней сменил рубаху. Они поженились в тот же день, без свидетелей (во время расцвета культа Богини Разума это было простой процедурой). Он не видел, какое имя она написала в книге регистрации браков, но ему она сказала, что ее зовут Мари-Гортензия Лонгваль…
…Терлейн завороженно смотрел, как настольная лампа наполняет красным свечением стоящий на столе стакан с портвейном. Он вздрогнул, когда низкий голос прервал течение вкрадчивого голоса Гая, и вернулся из Франции времен революции в кабинет Мантлинга.
– Лонгваль? – спросил Г. М. – Вы уверены? Это точно?
Заклятие не отпускало. Сэр Джордж Анструзер сидел, наклонившись вперед, с потухшей сигарой в пальцах, и лампа выхватывала из сумрака только верхнюю часть его тела. Мартин Лонгваль Равель странным жестом тер глаза; он уже не улыбался. Но больше всех под впечатлением оказался сам рассказчик. «Этот рассказ – дело всей его жизни», – подумал Терлейн.
– Да, ее и в самом деле так звали, – ответил Гай. – По крайней мере, у нее было право носить фамилию Лонгваль. Потом вы поймете почему. Вас заинтересовала моя легенда, не правда ли, джентльмены? Я множество раз повторял ее сам себе.
Он сделал глоток портвейна и продолжил – так человек, проснувшийся среди ночи от шума, снова погружается в сон.
– Чарльз нанял карету, и в ней они доехали до деревни Пасси, что на Сене. В тамошней гостинице они собирались провести неделю, затем отправиться в Англию. Все ее пожитки были с ней в сундуке. Когда Чарльз спросил жену, есть ли у нее родители, она ответила, что это не важно. Такой ответ вполне удовлетворил нашего юного идеалиста, который был невыносимо счастлив. Записи в его дневнике теряют связность. Он пишет, что теперь может спать по ночам; что спит как мертвый; спит, наслаждаясь счастливой усталостью, видит во сне свою новообретенную жену и просыпается обновленный. Погода стояла теплая, а во дворе уже зацветала сирень; она обожала его, а он боготворил ее; из окна гостиницы, стоявшей на холме, молодожены смотрели, как на реку опускаются розовые сумерки. Они были счастливы. Но вот в один миг их идиллия рассыпалась в прах. Даже в Аркадии слышат плачущих. Однажды Гортензия вошла к Чарльзу с белым лицом и рассказала ему, что случилось.
Франция объявила Англии войну. Жорж-Жак Дантон кричал, что развешает проклятых англичашек на каждом фонаре улицы Сен-Антонин. Французы снова надели фригийские колпаки. Хозяин гостиницы побежал доносить, что под его крышей пригрелся один из проклятых англичашек. Нашего дурачка хватило только на то, чтобы презрительно рассмеяться. Он возродился к жизни. Он возликовал, вспомнив, что по Ла-Маншу курсируют корабли лорда Гоу, готовые разнести в прах этих идиотов французов с той же легкостью, с какой ребенок отрывает головку у одуванчика. Англия, наконец, двинулась в бой, бьют барабаны! Ура английским гренадерам! Жена быстро и презрительно охладила его пыл. Она сказала: «Tu es fou, imbecile! Нам нужно бежать. В моем доме ты будешь в безопасности». Еще она сказала нечто, что поразило Чарльза. «Ты теперь мой муж и я не позволю тебе покинуть меня, что бы ни случилось. Что имею, я храню».
Его удивил тон ее голоса. Пока новости не успели широко распространиться, они наняли почтовую карету и понеслись в Париж; к ночи они уже были в городе и мчались по грязным улицам, а с неба лил дождь. Чарльз все старался расспросить Мари-Гортензию о ее «доме». Она отмалчивалась и лишь загадочно обронила: «Помни, что ты мой муж» – и с гордостью: «Не удивляйся, увидев богатый дом».
Он пишет, что у него были дурные предчувствия, но они явно возникли потом. На улице Нев-Сен-Жан их остановила толпа людей, выкрикивавших, что только проклятые аристократы и англичане могут позволить себе ездить в карете. Мари-Гортензия высунула голову из окна, в свете висевшего на карете фонаря сняла шляпку и спросила: «Вы узнаете меня, граждане?» И к ужасу жениха, остановивший карету человек отшатнулся. Французы торопливо извинились, и их поглотила тьма.
Они остановились во внутреннем дворе на Нев-Сен-Жан. Дом действительно выглядел богато, «однако, – пишет он, – в обстановке его присутствовало слишком много разнородных, никак не сочетающихся друг с другом предметов, будто их только недавно принесли и не успели как следует разместить, а на полу, еще не развешанные, лежали большие портреты». Его поразило, как пугливы были слуги. Они не разговаривали и старались производить как можно меньше шума. В доме стояла тишина, только из какой-то дальней комнаты доносился звук голосов.
– Отец здесь? – спрашивает Мари-Гортензия у напудренного мажордома с жезлом. Чарльз Бриксгем подумал, что ее родители и в самом деле аристократы, дни которых сочтены.
– Месье де Париж трапезничает, – отвечает мажордом, использовав странный аристократический оборот, – с мадам бабушкой и четырьмя месье-братьями из провинций. Пятый месье задерживается, но здесь господин Лонгваль из Тура. Мадемуазель же не забыла про день рождения мадам Марты?
– Передай отцу, что я сейчас приду, – отвечает Мари-Гортензия. И обращается к мужу: – Это моя прабабушка, она деспот, ей завтра исполняется то ли девяносто семь, то ли девяносто восемь. Хорошенький мы выбрали момент, чтобы познакомить тебя с моей семьей. Подожди, я должна предупредить их.
Она отвела его в комнату, двойные двери которой определенно вели в столовую. Оттуда доносились громкие голоса.
Несмотря на то что Чарльз испытывал некоторый трепет – он ведь не знал, что женился на представительнице знати, – он не очень волновался. Разговор в столовой стал громче и резче, кто-то стучал палкой по полу; один раз прорезался голос Мари-Гортензии: «Он английский милорд, и он богат!» Она вышла с разгоряченным лицом и пригласила его войти.
Ярко освещенная столовая отличалась богатством интерьера. Представьте себе «вдовью комнату» во всем ее былом великолепии, и вы увидите то, что вижу я. В центре комнаты стоял большой стол атласного дерева, окруженный шестью креслами. Там было и седьмое кресло, почти трон, и в нем сидела горбоносая, раскрашенная, как деревянная кукла, старуха в чепце. В одной руке у нее был бокал красного вина, в другой – костыль. Пятеро мужчин, плотных, коренастых, с вплетенными в косицы разноцветными лентами, явно были братьями; шестой – вертлявый человечек – казался дальним родственником. Когда Чарльз вошел, поднялся легкий шум. Со своего места поднялся старший из братьев, седовласый мужчина в зеленом сюртуке, с проницательными глазами и ироническим выражением лица. Он учтиво поклонился.
– Вы должны знать, гражданин англичанин, – сказал он, – что брак моей дочери застал нас врасплох. Мы должны решить теперь, отдать ли вас под суд и в тюрьму или принять в семью. Ни я, ни мои братья не можем из-за каприза моей дочери рисковать своим положением, не говоря уж о головах. Но до тех пор, пока вопрос не решен… – Он протянул Чарльзу табакерку и посмотрел на вертлявого человечка. – Мартин Лонгваль, кресло гостю. Месье де Блуа, пожалуйста, вина гостю.
Чарльз Бриксгем похолодел. Бесстрастные лица смотрели на него, в глазах холодный блеск; он видел, как безукоризненно чисты их руки – а ведь в то время люди не уделяли большого внимания таким мелочам. Один из братьев со смешком говорит:
– Ты можешь остаться без головы, малыш. Поэтому пей вино, пока есть чем. Но все равно ты мне нравишься, черт побери! Ты, наверное, сильно в нее влюбился. Не многие дерзнули бы присоединиться к нашему кругу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37