Мы не можем допустить этого — иначе первый ход останется за ним: у него белые фигуры
— Вы играете в шахматы? — спросила Людмила.
За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово — как сказать по-немецки, она не знала.
Анелевич понял.
— Да, играю, — ответил он. — Не так хорошо, как мне бы хотелось, но так все говорят.
Ягер по-своему истолковал ситуацию:
— Что вы делаете — в противоположность тому, что вы упорно не хотите делать, я имею в виду?
— Я понял вас, — ответил Анелевич с ехидной улыбкой. — Я выставил на улицы столько вооруженных людей, сколько мог, и я устраиваю проверки всем домовладельцам, кто не связан непосредственно с ящерами, чтобы узнать, не прячут ли они Скорцени. Вот так на настоящий момент… — Он щелкнул пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.
— А бордели вы проверяли? — спросил Ягер.
Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не знала. Когда она переспросила, что оно значит, она вначале подумала, что Ягер шутит. Затем она поняла, что он исключительно серьезен.
Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.
— Нет, но я должен был сообразить, — сказал он, рассердившись на себя. — Бордель вполне мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? — Он слегка поклонился Ягеру. — Благодарю. Сам я об этом не подумал.
Людмила до этого тоже не додумалась бы. Мир за пределами Советского Союза, помимо роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. «Декаденты»,
— снова подумала она. Что ж. Ей надо привыкать к этому. На родину ей не вернуться, ни теперь, ни когда-либо — если только она не предпочтет бесконечные годы в гулаге или, что более вероятно, быстрый конец от пули в затылок. Она отбросила прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер — свою. Оставался вопрос: смогут они вместе построить новую жизнь здесь? Другого выбора у них не было?
Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.
Анелевич сказал:
— Я возвращаюсь в помещение пожарной команды: мне надо выяснить некоторые вопросы. Меня не особенно беспокоят «нафкех»… проститутки, — уточнил он, когда увидел, что ни Людмила, ни Ягер не поняли слово на идиш,
— но кто-то займется и ими. Мужчины — эго мужчины, даже евреи. — И он вызывающе посмотрел на Ягера.
Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.
— Мужчины — это мужчины, — миролюбиво согласился он. — Разве я был бы здесь, если бы думал иначе?
— Нет, — сказал Анелевич. — Мужчины — это мужчины, даже немцы.
Он прикоснулся пальцем к полям своей шляпы, взял на плечо винтовку и поспешил прочь.
Ягер вздохнул.
— Похоже, легко не будет, как бы сильно мы этого ни желали. Даже если мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. — Он рассмеялся.
— Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова привяжется СС.
— Я только что подумала то же самое, — сказала Людмила. — Только имела в виду не СС, а НКВД, конечно.
Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном и том же, значит, они хорошо подходят друг другу. Для нее в Генрихе Ягере сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо подходят друг другу, то она может остаться в одиночестве. Ее взгляд скользнул в сторону постели. Улыбка чуть изменилась. Здесь они хорошо подходили друг другу, это точно.
Затем Ягер сказал:
— Что ж, это неудивительно. У нас нет ничего другого, кроме предположений, не так ли? Мы здесь — и Скорцени.
— Да, — сказала Людмила, раздосадованная своим плохим немецким, и перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера было лишь банальностью. И ей стало досадно, что она не смогла скрыть, как закружилась ее голова.
На столе лежал ломоть черного хлеба. Ягер отправился в кухню и возвратился, держа нож с костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое. Он протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал:
— Германский сервис во всей красе.
Это он пошутил? Или ожидал, что она поймет его буквально? Она размышляла все время, пока ела свой завтрак. Ее тревожило, как, в сущности, мало знает она о человеке, которому помогла спастись и чью судьбу она связала со своей Ей не хотелось думать об этом.
Когда она улетела вместе с ним, он чудом вырвался из лап СС. Конечно, тогда у него не было оружия. После того как он попал в Лодзь, Анелевич дал ему «шмайссер» — в знак доверия, причем даже большего, чем он мог бы допустить. Ягер потратил много времени, используя масло, щетки и тряпки, чтобы привести автомат в состояние, которое он счел достойным боевых условий.
Теперь он начал проверять его снова. Наблюдая за тем, каким напряженным стало его лицо, Людмила фыркнула — и от восхищения, и от досады. Поскольку он не поднял взгляда, она фыркнула снова и громче. Это отвлекло его и напомнило, что он не один. Она сказала:
— Иногда я думаю, что вы, немцы, должны жениться на машинах, а не на людях. Шульц, сержант, — ты ведешь себя точно так же. как он.
— Если ты заботишься о своих инструментах как следует, то они позаботятся о тебе, когда это понадобится, — автоматически проговорил Ягер, будто рассказывал таблицу умножения. — Если они нужны тебе, чтобы остаться в живых, то лучше как следует позаботиться о них, а иначе будет поздно упрекать себя за небрежение.
— Дело не в том, что ты делаешь. Дело в том, как ты это делаешь: словно в мире нет больше ничего, только ты и машина, какая бы она ни была, и ты слушаешь только ее. За русскими я никогда такого не замечала. Шульц все делал точно так же. Он хорошо думал о тебе. Возможно, он старался быть похожим на тебя.
Похоже, это позабавило Ягера, проверявшего действие взводного механизма: он кивнул сам себе и надел «шмайссер» через плечо.
— Ты как-то говорила мне, что он тоже нашел русскую подругу?
— Да. Я не думаю, что у них все получилось так хорошо, как у нас, но все равно — да.
Людмила не стала рассказывать ему, сколько времени потратил Шульц, пытаясь стянуть с нее брюки, до встречи с Татьяной. Она не намеревалась рассказывать ему об этом. Шульц ничего не добился, и ей даже не понадобилось врезать ему по морде стволом пистолета, чтобы он убрал от нее свои лапы.
Ягер встал:
— Пойдем-ка и мы в помещение пожарной команды. Я хочу кое-что сказать Анелевичу. Не только в борделях — Скорцени может найти убежище и в церкви. Он — австриец, а значит, католик или, вероятно, воспитан как католик, но вообще это человек наименее набожный из тех, кого я знаю. Значит, появляется еще одно или несколько мест, где надо его искать.
— Сколько у тебя разных идей! — Людмила и не подумала бы о чем-то, связанном с религией. А здесь это устаревшее учреждение оказалось стратегически важным. — Да, я думаю, стоит проверить. Та часть Лодзи, которая нееврейская, как раз католическая?
— Да.
Ягер направился к двери. Людмила последовала за ним.
Держась за руки, они спустились по лестнице. Пожарная команда находилась всего в нескольких кварталах — надо было пройти по улице, повернуть на Лутомирскую — и вы уже на месте.
Они пошли по улице. Они собирались повернуть на Лутомирскую, когда сильный удар, похожий на наступление конца света, сотряс воздух. В этот страшный момент Людмила подумала, что Скорцени взорвал свою бомбу, несмотря на все то, что они сделали, чтобы остановить его.
Но затем, когда стекла вылетели из окон, она поняла, что ошиблась. Этот взрыв произошел неподалеку. Как взрывается бомба из взрывчатого металла, она видела. Если бы она находилась так близко от места ядерного взрыва, то была бы мертвой прежде, чем поняла, что произошло.
Люди кричали. Некоторые убегали от места, где взорвалась бомба, другие бежали к нему, чтобы помочь раненым. Среди последних были и они с Ягером, они бежали, расталкивая мужчин и женщин, бегущих навстречу.
Уши заложило, но она слышала обрывки фраз на идиш и на польском: »…повозка перед… остановилась там… человек ушел прочь… взорвалась перед…»
Затем она подошла достаточно близко, чтобы увидеть, где была взорвана бомба. Здание пожарной команды на Лутомирской улице превратилось в кучу обломков, сквозь которые начало пробиваться пламя.
— Боже мой, — тихо сказала она.
Ягер смотрел на ошеломленные и истекающие кровью жертвы с мрачной решимостью на лице.
— Где же Анелевич? — спросил он, словно желая, чтобы боевой лидер евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: — Скорцени.
Глава 20
Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.
— Будет выполнено, благородный господин, — сказал он. — Мы будем выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.
— Это хорошо, старший самец, — ответил на языке Расы Давид Нуссбойм.
— Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.
После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не дотягивая до нормы, что голодали — а точнее, стали еще более голодными. Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.
Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником, старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно, сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.
Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он понизил голос и заговорил на ломаном русском:
— Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это нравится.
— Да, — сказал Нуссбойм.
Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы его заметили.
И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что не на чем было писать.
— Входи, Нуссбойм, — сказал он по-польски, положив ручку.
Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят. Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился. Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
— Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
«Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени» — означали его слова.
— Да. гражданин полковник. — Нуссбойм с благодарностью уселся. Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать указания на русском. — Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3. чем было в прошлом.
— Хорошо. — Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. — Это все?
Нуссбойм поспешил ответить:
— Нет, гражданин полковник.
Скрябин кивнул — если бы его прервали только для такого пустякового доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
— Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь представить его вашему вниманию.
Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы так выразиться не смог.
— Деликатный? — Комендант лагеря поднял бровь. — Мы редко слышим подобные слова в этом месте.
— Я понимаю. Однако… — Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что стол позади него все еще не занят, — это относится к вашему секретарю Апфельбауму.
— В самом деле? — Скрябин придал голосу безразличие. — Хорошо. Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
— Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы выполнять норму. — Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. — И Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин
— должен сказать, он использовал этот титул саркастически, — если бы великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
— В самом деле? — спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал голову. — И ящер тоже слышал это и понял? — Нуссбойм кивнул снова. Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. — Я полагаю, он может сделать заявление об этом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Вы играете в шахматы? — спросила Людмила.
За пределами Советского Союза, как она обнаружила, немногие люди играли в шахматы. Ей пришлось использовать русское слово — как сказать по-немецки, она не знала.
Анелевич понял.
— Да, играю, — ответил он. — Не так хорошо, как мне бы хотелось, но так все говорят.
Ягер по-своему истолковал ситуацию:
— Что вы делаете — в противоположность тому, что вы упорно не хотите делать, я имею в виду?
— Я понял вас, — ответил Анелевич с ехидной улыбкой. — Я выставил на улицы столько вооруженных людей, сколько мог, и я устраиваю проверки всем домовладельцам, кто не связан непосредственно с ящерами, чтобы узнать, не прячут ли они Скорцени. Вот так на настоящий момент… — Он щелкнул пальцами, чтобы показать, что он сделал на настоящий момент.
— А бордели вы проверяли? — спросил Ягер.
Это было еще одно немецкое слово, которого Людмила не знала. Когда она переспросила, что оно значит, она вначале подумала, что Ягер шутит. Затем она поняла, что он исключительно серьезен.
Мордехай Анелевич снова щелкнул пальцами, на этот раз расстроено.
— Нет, но я должен был сообразить, — сказал он, рассердившись на себя. — Бордель вполне мог стать для него хорошим укрытием, не так ли? — Он слегка поклонился Ягеру. — Благодарю. Сам я об этом не подумал.
Людмила до этого тоже не додумалась бы. Мир за пределами Советского Союза, помимо роскоши, имел и неизвестные ей формы разложения. «Декаденты»,
— снова подумала она. Что ж. Ей надо привыкать к этому. На родину ей не вернуться, ни теперь, ни когда-либо — если только она не предпочтет бесконечные годы в гулаге или, что более вероятно, быстрый конец от пули в затылок. Она отбросила прежнюю жизнь так же бесповоротно, как Ягер — свою. Оставался вопрос: смогут они вместе построить новую жизнь здесь? Другого выбора у них не было?
Если они не остановят Скорцени, ответ окажется удручающе очевидным.
Анелевич сказал:
— Я возвращаюсь в помещение пожарной команды: мне надо выяснить некоторые вопросы. Меня не особенно беспокоят «нафкех»… проститутки, — уточнил он, когда увидел, что ни Людмила, ни Ягер не поняли слово на идиш,
— но кто-то займется и ими. Мужчины — эго мужчины, даже евреи. — И он вызывающе посмотрел на Ягера.
Немец, к облегчению Людмилы, не стал возмущаться.
— Мужчины — это мужчины, — миролюбиво согласился он. — Разве я был бы здесь, если бы думал иначе?
— Нет, — сказал Анелевич. — Мужчины — это мужчины, даже немцы.
Он прикоснулся пальцем к полям своей шляпы, взял на плечо винтовку и поспешил прочь.
Ягер вздохнул.
— Похоже, легко не будет, как бы сильно мы этого ни желали. Даже если мы задержим Скорцени, мы все равно останемся изгнанниками. — Он рассмеялся.
— Мы окажемся в гораздо худшем положении, чем изгнанники, если ко мне снова привяжется СС.
— Я только что подумала то же самое, — сказала Людмила. — Только имела в виду не СС, а НКВД, конечно.
Она весело улыбнулась. Если два человека подумали одновременно об одном и том же, значит, они хорошо подходят друг другу. Для нее в Генрихе Ягере сосредоточился весь мир, и она не верила, что если двое так хорошо подходят друг другу, то она может остаться в одиночестве. Ее взгляд скользнул в сторону постели. Улыбка чуть изменилась. Здесь они хорошо подходили друг другу, это точно.
Затем Ягер сказал:
— Что ж, это неудивительно. У нас нет ничего другого, кроме предположений, не так ли? Мы здесь — и Скорцени.
— Да, — сказала Людмила, раздосадованная своим плохим немецким, и перешла на русский. То, что она приняла за добрый знак, для Ягера было лишь банальностью. И ей стало досадно, что она не смогла скрыть, как закружилась ее голова.
На столе лежал ломоть черного хлеба. Ягер отправился в кухню и возвратился, держа нож с костяной ручкой, которым разделил хлеб надвое. Он протянул Людмиле половину и без малейшей иронии сказал:
— Германский сервис во всей красе.
Это он пошутил? Или ожидал, что она поймет его буквально? Она размышляла все время, пока ела свой завтрак. Ее тревожило, как, в сущности, мало знает она о человеке, которому помогла спастись и чью судьбу она связала со своей Ей не хотелось думать об этом.
Когда она улетела вместе с ним, он чудом вырвался из лап СС. Конечно, тогда у него не было оружия. После того как он попал в Лодзь, Анелевич дал ему «шмайссер» — в знак доверия, причем даже большего, чем он мог бы допустить. Ягер потратил много времени, используя масло, щетки и тряпки, чтобы привести автомат в состояние, которое он счел достойным боевых условий.
Теперь он начал проверять его снова. Наблюдая за тем, каким напряженным стало его лицо, Людмила фыркнула — и от восхищения, и от досады. Поскольку он не поднял взгляда, она фыркнула снова и громче. Это отвлекло его и напомнило, что он не один. Она сказала:
— Иногда я думаю, что вы, немцы, должны жениться на машинах, а не на людях. Шульц, сержант, — ты ведешь себя точно так же. как он.
— Если ты заботишься о своих инструментах как следует, то они позаботятся о тебе, когда это понадобится, — автоматически проговорил Ягер, будто рассказывал таблицу умножения. — Если они нужны тебе, чтобы остаться в живых, то лучше как следует позаботиться о них, а иначе будет поздно упрекать себя за небрежение.
— Дело не в том, что ты делаешь. Дело в том, как ты это делаешь: словно в мире нет больше ничего, только ты и машина, какая бы она ни была, и ты слушаешь только ее. За русскими я никогда такого не замечала. Шульц все делал точно так же. Он хорошо думал о тебе. Возможно, он старался быть похожим на тебя.
Похоже, это позабавило Ягера, проверявшего действие взводного механизма: он кивнул сам себе и надел «шмайссер» через плечо.
— Ты как-то говорила мне, что он тоже нашел русскую подругу?
— Да. Я не думаю, что у них все получилось так хорошо, как у нас, но все равно — да.
Людмила не стала рассказывать ему, сколько времени потратил Шульц, пытаясь стянуть с нее брюки, до встречи с Татьяной. Она не намеревалась рассказывать ему об этом. Шульц ничего не добился, и ей даже не понадобилось врезать ему по морде стволом пистолета, чтобы он убрал от нее свои лапы.
Ягер встал:
— Пойдем-ка и мы в помещение пожарной команды. Я хочу кое-что сказать Анелевичу. Не только в борделях — Скорцени может найти убежище и в церкви. Он — австриец, а значит, католик или, вероятно, воспитан как католик, но вообще это человек наименее набожный из тех, кого я знаю. Значит, появляется еще одно или несколько мест, где надо его искать.
— Сколько у тебя разных идей! — Людмила и не подумала бы о чем-то, связанном с религией. А здесь это устаревшее учреждение оказалось стратегически важным. — Да, я думаю, стоит проверить. Та часть Лодзи, которая нееврейская, как раз католическая?
— Да.
Ягер направился к двери. Людмила последовала за ним.
Держась за руки, они спустились по лестнице. Пожарная команда находилась всего в нескольких кварталах — надо было пройти по улице, повернуть на Лутомирскую — и вы уже на месте.
Они пошли по улице. Они собирались повернуть на Лутомирскую, когда сильный удар, похожий на наступление конца света, сотряс воздух. В этот страшный момент Людмила подумала, что Скорцени взорвал свою бомбу, несмотря на все то, что они сделали, чтобы остановить его.
Но затем, когда стекла вылетели из окон, она поняла, что ошиблась. Этот взрыв произошел неподалеку. Как взрывается бомба из взрывчатого металла, она видела. Если бы она находилась так близко от места ядерного взрыва, то была бы мертвой прежде, чем поняла, что произошло.
Люди кричали. Некоторые убегали от места, где взорвалась бомба, другие бежали к нему, чтобы помочь раненым. Среди последних были и они с Ягером, они бежали, расталкивая мужчин и женщин, бегущих навстречу.
Уши заложило, но она слышала обрывки фраз на идиш и на польском: »…повозка перед… остановилась там… человек ушел прочь… взорвалась перед…»
Затем она подошла достаточно близко, чтобы увидеть, где была взорвана бомба. Здание пожарной команды на Лутомирской улице превратилось в кучу обломков, сквозь которые начало пробиваться пламя.
— Боже мой, — тихо сказала она.
Ягер смотрел на ошеломленные и истекающие кровью жертвы с мрачной решимостью на лице.
— Где же Анелевич? — спросил он, словно желая, чтобы боевой лидер евреев возник из развалин. Затем добавил еще одно слово: — Скорцени.
Глава 20
Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.
— Будет выполнено, благородный господин, — сказал он. — Мы будем выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.
— Это хорошо, старший самец, — ответил на языке Расы Давид Нуссбойм.
— Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.
После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не дотягивая до нормы, что голодали — а точнее, стали еще более голодными. Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.
Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником, старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно, сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.
Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он понизил голос и заговорил на ломаном русском:
— Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это нравится.
— Да, — сказал Нуссбойм.
Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы его заметили.
И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что не на чем было писать.
— Входи, Нуссбойм, — сказал он по-польски, положив ручку.
Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят. Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился. Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
— Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
«Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени» — означали его слова.
— Да. гражданин полковник. — Нуссбойм с благодарностью уселся. Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать указания на русском. — Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3. чем было в прошлом.
— Хорошо. — Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. — Это все?
Нуссбойм поспешил ответить:
— Нет, гражданин полковник.
Скрябин кивнул — если бы его прервали только для такого пустякового доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
— Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь представить его вашему вниманию.
Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы так выразиться не смог.
— Деликатный? — Комендант лагеря поднял бровь. — Мы редко слышим подобные слова в этом месте.
— Я понимаю. Однако… — Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что стол позади него все еще не занят, — это относится к вашему секретарю Апфельбауму.
— В самом деле? — Скрябин придал голосу безразличие. — Хорошо. Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
— Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы выполнять норму. — Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. — И Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин
— должен сказать, он использовал этот титул саркастически, — если бы великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
— В самом деле? — спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал голову. — И ящер тоже слышал это и понял? — Нуссбойм кивнул снова. Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. — Я полагаю, он может сделать заявление об этом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100