Он был почти сыт. Он отпил чая, наслаждаясь каждой частицей растворенного сахара, текущей по языку. Когда живот полон, жизнь выглядит неплохо — некоторое время.
— Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? — спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.
Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:
— По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса…
Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.
Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.
— О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть вещи и похуже, чем рубка леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли?
— Пожалуй, да, — ответил Нуссбойм.
Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование гулага — потому что вся система рухнула бы за несколько дней, если не часов, если бы НКВД само делало всю работу, — представляли во многом лучшую компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были убежденными коммунистами («большими роялистами, чем сам король», — вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов Маркса-Энгельса-Ленина, как и те, кто сослал их сюда, но они были по большей части образованными людьми. С ними Давиду было куда проще, чем с обычными преступниками, составлявшими большинство в бригадах.
Теперь у него была легкая работа. За нее он получал больше еды. Он мог бы считать себя — нет, не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в гулаге счастливым, — но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда верил в сотрудничество с власть имущими, кто бы это ни был — польское правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД.
Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в начале тяжкого рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что кровь стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова «мене, мене, текел упарсин». Он чувствовал вину за то, что ему легче, чем его бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что, работая переводчиком у ящеров, он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу.
— Вы не коммунист, — сказал Апфельбаум, изучая его своими увеличенными глазами. Нуссбойм согласился. — Тем не менее вы остаетесь идеалистом.
— Может, и так, — сказал Нуссбойм.
Ему хотелось добавить: «Вам-то какое дело?» Но он промолчал — он не такой дурак, чтобы оскорблять человека, имеющего легкий и доверительный доступ к коменданту лагеря.
Мозоли на его руках уже начали размягчаться, но он знал, как легко в его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы.
— Это необязательно идет вам на пользу, — сказал Апфельбаум.
Нуссбойм пожал плечами.
— Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь?
Апфельбаум сделал паузу, чтобы отпить своего эрзац-чая, затем улыбнулся. Его улыбка была настолько очаровывающей, что в душе у Нуссбойма зашевелилось подозрение.
— И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что вы имеете сейчас. От вас даже не требовали доносить на товарищей из вашей старой бригады, не так ли?
— Нет, слава богу, — сказал Нуссбойм и поспешно добавил: — И я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них сказал что-то, о чем стоило бы донести.
После этого он полностью сосредоточился на миске с супом. К его облегчению, Апфельбаум больше не давил на него.
И он не особенно удивился, когда через два дня полковник Скрябин вызвал его к себе в кабинет и сказал:
— Нуссбойм, до нас дошел слух, который касается тебя. Я думаю, что ты скажешь мне, правда это или нет.
— Если это касается ящеров, гражданин полковник, я сделаю все, что в моих силах, — сказал Нуссбойм в надежде отвести беду.
Не повезло. На самом деле он и не ждал, что повезет.
— К сожалению, дело не в этом. Нам сообщили, что заключенный Иван Федоров неоднократно после поступления в лагерь высказывал антисоветские и мятежные мнения. Ты знал Федорова, я думаю? — Он дождался кивка Нуссбойма,
— Есть доля истины в этих слухах?
Нуссбойм попытался обратить все в шутку:
— Товарищ полковник, вы можете мне назвать хотя бы одного зэка, который не сказал чего-то антисоветского под настроение?
— Это не ответ, — сказал Скрябин. — Ответ должен быть точным. Я повторяю: слышал ты когда-нибудь, чтобы заключенный Федоров высказывал антисоветские и мятежные мнения? Отвечай «да» или «нет».
Он говорил по-польски, в легкой и, казалось, дружеской манере, но оставался столь же непреклонным, как раввин, вдалбливающий ученикам трудное место из Талмуда.
— Я не помню, — сказал Нуссбойм. Если «нет» означало ложь, а «да» — неприятности, что оставалось делать? Тянуть время.
— Но ты сказал, что такие вещи говорит каждый, — напомнил Скрябин. — Ты должен знать, относился он к числу таких болтунов или же был исключением?
«Будьте вы прокляты», — подумал Нуссбойм. А вслух сказал:
— Может быть, он говорил, а может быть, и нет. Я вам говорил, мне трудно запомнить, кто что когда сказал.
— Когда ты говоришь о ящерах, с памятью у тебя все в порядке, — сказал полковник Скрябин. — Ты всегда очень аккуратен и точен. — Он швырнул Нуссбойму через стол напечатанный на машинке листок. — Вот. Просто подпиши это, и все будет так, как должно быть.
Нуссбойм посмотрел на листок с отвращением. Он немного понимал устный русский язык, поскольку многие слова были близки к их польским эквивалентам. Но буквы чужого алфавита никак не складывались в слова.
— Что здесь говорится? — подозрительно спросил он.
— Что несколько раз ты слышал, как заключенный Федоров высказывал антисоветские мнения, и ничего более.
Скрябин протянул ему ручку с пером. Нуссбойм взял ручку, но медлил поставить подпись на нужной строке. Полковник Скрябин погрустнел.
— А я так надеялся на вас, Давид Аронович, — имя и отчество Нуссбойма он произнес гулко, словно бил в погребальный колокол.
Быстрым росчерком, который, казалось, ничего не имел общего с его разумом, Нуссбойм подписал донос и швырнул его обратно Скрябину. Он понял, что ему следовало закричать на Скрябина, прежде чем человек из НКВД заставил его предать Федорова. Но, привыкнув всегда соглашаться с власть имущими, вы не думаете о последствиях, пока не станет слишком поздно. Скрябин взял бумагу и запер ее на замок в своем столе.
На ужин в тот вечер Нуссбойм получил дополнительную миску супа. Он съел все до капли, и каждая капля имела вкус пепла.
Глава 17
Атвар пожалел, что не пристрастился к имбирю. Ему требовалось хоть что-то, чтобы укрепить свой дух, прежде чем продолжить торг с целой комнатой Больших Уродов, вооруженных серьезными аргументами. Повернув оба глаза к Кирелу, он сказал:
— Если мы будем должны заключить мир с тосевитами, то придется пойти на большинство уступок, на которых они первоначально настаивали.
— Истинно, — меланхолически согласился Кирел. — Они определенно самые неутомимые спорщики, с которыми когда-либо встречалась Раса.
— Они такие. — Атвар изогнул тело от отвращения. — Даже те, с которыми нам нет нужды вести настоящие переговоры, — британцы и японцы продолжают свои бесконечные увертки, в то время как две китайские клики одновременно настаивают на том, что заслуживают присутствия здесь, хотя, кажется, ни одна из них не соглашается признать другую. Сумасшествие!
— А немцы, благородный адмирал? — спросил Кирел. — Из всех тосевитских империй и не-империй их государство, кажется, создает Расе больше всего проблем.
— Я восхищаюсь вашим даром недооценки, — едко заметил Атвар. — Посол Германии кажется темным даже для тосевита. He-император, которому он служит, по всей видимости, протух, как неоплодотворенное яйцо, оставленное на полгода под солнцем. Или можете лучше истолковать его попеременно сменяющиеся угрозы и просьбы? — Дожидаться ответа главнокомандующий ящеров не стал. — И тем не менее из всех тосевитских империй и не-империй немцы кажутся самыми передовыми в области технологии. Можете вы распутать этот парадокс?
— Тосев-3 — это мир, полный парадоксов, — ответил Кирел. — Среди них еще один теряет способность удивлять.
— Это тоже истинно. — Атвар испустил усталый свистящий выдох. — Боюсь, что какой-то из них рано или поздно приведет к несчастью. И я не знаю, какой именно, а очень хотел бы знать.
Заговорил Пшинг:
— Благородный адмирал, наступило время, назначенное для продолжения дискуссий с тосевитами.
— Благодарю вас, адъютант, — сказал Атвар, хотя ни малейшего чувства благодарности он сейчас не испытывал. — Пунктуальные твари, должен заметить. Вот халессианцы, хотя уже столько времени в нашей империи, постарались бы опоздать даже на собственную кремацию, если бы смогли. — Его рот раскрылся в ехидной усмешке. — Теперь я бы сделал то же самое, если б мог.
Атвар с сожалением отвернул глаза от самцов и вместе со своим переводчиком вошел в зал, где его ожидали представители тосевитов. Они сразу же поднялись с мест, изображая уважение.
— Скажите им, чтобы они сели и мы смогли продолжить, — сказал Атвар переводчику. — Скажите это вежливо.
Переводчик, самец по имени Уотат, перевел его слова на английский.
Тосевиты вернулись к своим креслам и сели в обычном порядке. Маршалл, американский самец, и Иден, его британский двойник, всегда сидели рядом, хотя Иден формально не являлся официальным участником этих переговоров. Дальше сидели Молотов и фон Риббентроп от Германии. Того от Японии, подобно Идену, был скорее наблюдателем, чем участником переговоров.
— Мы начинаем, — сказал Атвар.
Тосевитские самцы наклонились вперед — вместо того чтобы сидеть выпрямившись, что они обычно предпочитали. Такой наклон, как уже знал Атвар, означает интерес и внимание. Он продолжил:
— В большинстве случаев мы в принципе согласились уйти с территории, контролировавшейся к моменту нашего прибытия на Тосев-3 США, СССР и Германией. Мы сделали это, несмотря на требования, которые мы получили от нескольких групп Больших Уродов, сводившиеся к тому, что СССР и Германия неправомерно владеют некоторыми из этих территорий. Ваши не-империи достаточно сильны, чтобы поддерживать договоренность с нами, и это дает приоритет вашим требованиям.
Фон Риббентроп выпрямился и смахнул воображаемую пылинку с одежды, закрывающей его торс.
— Он самодовольный, — сказал Уотат Атвару, поворачивая один глаз, чтобы показать на германского посла.
— Он — дурак, — ответил Атвар. — Но вам не надо говорить ему этого: если вы дурак, то, услышав об этом, никакой выгоды вы не получите. Теперь я возобновляю обсуждение… По причине нашей снисходительности мы соглашаемся также вывести наших самцов из северной территории, которая, кажется, не является частью ни США, ни Англии…
Название он забыл. Маршалл и Иден вместе напомнили его:
— Канада!
— Да, Канада, — сказал Атвар.
Большая часть этой территории была слишком холодной, чтобы представлять какую-то ценность для Расы при любых обстоятельствах. Маршалл, похоже, считал ее для каких-то практических целей частью США, хотя она и обладала суверенитетом. Атвар в полной мере не осознавал этого, но для него данный вопрос был сейчас маловажным.
— Теперь вернемся к нерешенному вопросу, на котором данные переговоры прервались на нашем прошлом заседании, — сказал Атвар, — вопросу о Польше.
— Польша целиком должна быть нашей! — громко сказал фон Риббентроп.
— Никакое другое решение невозможно и неприемлемо. Так заявил фюрер.
Уотат пояснил:
— Это титул германского не-императора.
— Знаю, — ответил Атвар.
— У меня больше нет нужды дискутировать по этому вопросу, — закончил свою речь германский посол.
Заговорил Молотов. Это был единственный тосевитский посол, который не пользовался английским.
— Этот взгляд неприемлем для рабочих и крестьян СССР, которые притязают на восточную половину этого региона. Я лично достиг договоренности по этой территории с германским министром иностранных дел; исторически она принадлежит нашей стране.
Атвар отвернул глаза от обоих спорящих Больших Уродов и попробовал другой ход:
— Может быть, мы разрешим полякам и польским евреям создать свои новые не-империи, расположенные между землями ваших не-императоров.
Молотов промолчал, а фон Риббентроп ответил:
— Как я уже сказал, фюрер считает это нетерпимым. Ответ — «нет».
Адмиралу хотелось расслабиться длинным шипящим выдохом, но он воздержался. Большие Уроды, несомненно, изучают его поведение так же внимательно, как он и его штат исследователей и психологов изучают их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? — спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.
Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:
— По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса…
Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.
Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.
— О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть вещи и похуже, чем рубка леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли?
— Пожалуй, да, — ответил Нуссбойм.
Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование гулага — потому что вся система рухнула бы за несколько дней, если не часов, если бы НКВД само делало всю работу, — представляли во многом лучшую компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были убежденными коммунистами («большими роялистами, чем сам король», — вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов Маркса-Энгельса-Ленина, как и те, кто сослал их сюда, но они были по большей части образованными людьми. С ними Давиду было куда проще, чем с обычными преступниками, составлявшими большинство в бригадах.
Теперь у него была легкая работа. За нее он получал больше еды. Он мог бы считать себя — нет, не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в гулаге счастливым, — но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда верил в сотрудничество с власть имущими, кто бы это ни был — польское правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД.
Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в начале тяжкого рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что кровь стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова «мене, мене, текел упарсин». Он чувствовал вину за то, что ему легче, чем его бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что, работая переводчиком у ящеров, он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу.
— Вы не коммунист, — сказал Апфельбаум, изучая его своими увеличенными глазами. Нуссбойм согласился. — Тем не менее вы остаетесь идеалистом.
— Может, и так, — сказал Нуссбойм.
Ему хотелось добавить: «Вам-то какое дело?» Но он промолчал — он не такой дурак, чтобы оскорблять человека, имеющего легкий и доверительный доступ к коменданту лагеря.
Мозоли на его руках уже начали размягчаться, но он знал, как легко в его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы.
— Это необязательно идет вам на пользу, — сказал Апфельбаум.
Нуссбойм пожал плечами.
— Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь?
Апфельбаум сделал паузу, чтобы отпить своего эрзац-чая, затем улыбнулся. Его улыбка была настолько очаровывающей, что в душе у Нуссбойма зашевелилось подозрение.
— И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что вы имеете сейчас. От вас даже не требовали доносить на товарищей из вашей старой бригады, не так ли?
— Нет, слава богу, — сказал Нуссбойм и поспешно добавил: — И я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них сказал что-то, о чем стоило бы донести.
После этого он полностью сосредоточился на миске с супом. К его облегчению, Апфельбаум больше не давил на него.
И он не особенно удивился, когда через два дня полковник Скрябин вызвал его к себе в кабинет и сказал:
— Нуссбойм, до нас дошел слух, который касается тебя. Я думаю, что ты скажешь мне, правда это или нет.
— Если это касается ящеров, гражданин полковник, я сделаю все, что в моих силах, — сказал Нуссбойм в надежде отвести беду.
Не повезло. На самом деле он и не ждал, что повезет.
— К сожалению, дело не в этом. Нам сообщили, что заключенный Иван Федоров неоднократно после поступления в лагерь высказывал антисоветские и мятежные мнения. Ты знал Федорова, я думаю? — Он дождался кивка Нуссбойма,
— Есть доля истины в этих слухах?
Нуссбойм попытался обратить все в шутку:
— Товарищ полковник, вы можете мне назвать хотя бы одного зэка, который не сказал чего-то антисоветского под настроение?
— Это не ответ, — сказал Скрябин. — Ответ должен быть точным. Я повторяю: слышал ты когда-нибудь, чтобы заключенный Федоров высказывал антисоветские и мятежные мнения? Отвечай «да» или «нет».
Он говорил по-польски, в легкой и, казалось, дружеской манере, но оставался столь же непреклонным, как раввин, вдалбливающий ученикам трудное место из Талмуда.
— Я не помню, — сказал Нуссбойм. Если «нет» означало ложь, а «да» — неприятности, что оставалось делать? Тянуть время.
— Но ты сказал, что такие вещи говорит каждый, — напомнил Скрябин. — Ты должен знать, относился он к числу таких болтунов или же был исключением?
«Будьте вы прокляты», — подумал Нуссбойм. А вслух сказал:
— Может быть, он говорил, а может быть, и нет. Я вам говорил, мне трудно запомнить, кто что когда сказал.
— Когда ты говоришь о ящерах, с памятью у тебя все в порядке, — сказал полковник Скрябин. — Ты всегда очень аккуратен и точен. — Он швырнул Нуссбойму через стол напечатанный на машинке листок. — Вот. Просто подпиши это, и все будет так, как должно быть.
Нуссбойм посмотрел на листок с отвращением. Он немного понимал устный русский язык, поскольку многие слова были близки к их польским эквивалентам. Но буквы чужого алфавита никак не складывались в слова.
— Что здесь говорится? — подозрительно спросил он.
— Что несколько раз ты слышал, как заключенный Федоров высказывал антисоветские мнения, и ничего более.
Скрябин протянул ему ручку с пером. Нуссбойм взял ручку, но медлил поставить подпись на нужной строке. Полковник Скрябин погрустнел.
— А я так надеялся на вас, Давид Аронович, — имя и отчество Нуссбойма он произнес гулко, словно бил в погребальный колокол.
Быстрым росчерком, который, казалось, ничего не имел общего с его разумом, Нуссбойм подписал донос и швырнул его обратно Скрябину. Он понял, что ему следовало закричать на Скрябина, прежде чем человек из НКВД заставил его предать Федорова. Но, привыкнув всегда соглашаться с власть имущими, вы не думаете о последствиях, пока не станет слишком поздно. Скрябин взял бумагу и запер ее на замок в своем столе.
На ужин в тот вечер Нуссбойм получил дополнительную миску супа. Он съел все до капли, и каждая капля имела вкус пепла.
Глава 17
Атвар пожалел, что не пристрастился к имбирю. Ему требовалось хоть что-то, чтобы укрепить свой дух, прежде чем продолжить торг с целой комнатой Больших Уродов, вооруженных серьезными аргументами. Повернув оба глаза к Кирелу, он сказал:
— Если мы будем должны заключить мир с тосевитами, то придется пойти на большинство уступок, на которых они первоначально настаивали.
— Истинно, — меланхолически согласился Кирел. — Они определенно самые неутомимые спорщики, с которыми когда-либо встречалась Раса.
— Они такие. — Атвар изогнул тело от отвращения. — Даже те, с которыми нам нет нужды вести настоящие переговоры, — британцы и японцы продолжают свои бесконечные увертки, в то время как две китайские клики одновременно настаивают на том, что заслуживают присутствия здесь, хотя, кажется, ни одна из них не соглашается признать другую. Сумасшествие!
— А немцы, благородный адмирал? — спросил Кирел. — Из всех тосевитских империй и не-империй их государство, кажется, создает Расе больше всего проблем.
— Я восхищаюсь вашим даром недооценки, — едко заметил Атвар. — Посол Германии кажется темным даже для тосевита. He-император, которому он служит, по всей видимости, протух, как неоплодотворенное яйцо, оставленное на полгода под солнцем. Или можете лучше истолковать его попеременно сменяющиеся угрозы и просьбы? — Дожидаться ответа главнокомандующий ящеров не стал. — И тем не менее из всех тосевитских империй и не-империй немцы кажутся самыми передовыми в области технологии. Можете вы распутать этот парадокс?
— Тосев-3 — это мир, полный парадоксов, — ответил Кирел. — Среди них еще один теряет способность удивлять.
— Это тоже истинно. — Атвар испустил усталый свистящий выдох. — Боюсь, что какой-то из них рано или поздно приведет к несчастью. И я не знаю, какой именно, а очень хотел бы знать.
Заговорил Пшинг:
— Благородный адмирал, наступило время, назначенное для продолжения дискуссий с тосевитами.
— Благодарю вас, адъютант, — сказал Атвар, хотя ни малейшего чувства благодарности он сейчас не испытывал. — Пунктуальные твари, должен заметить. Вот халессианцы, хотя уже столько времени в нашей империи, постарались бы опоздать даже на собственную кремацию, если бы смогли. — Его рот раскрылся в ехидной усмешке. — Теперь я бы сделал то же самое, если б мог.
Атвар с сожалением отвернул глаза от самцов и вместе со своим переводчиком вошел в зал, где его ожидали представители тосевитов. Они сразу же поднялись с мест, изображая уважение.
— Скажите им, чтобы они сели и мы смогли продолжить, — сказал Атвар переводчику. — Скажите это вежливо.
Переводчик, самец по имени Уотат, перевел его слова на английский.
Тосевиты вернулись к своим креслам и сели в обычном порядке. Маршалл, американский самец, и Иден, его британский двойник, всегда сидели рядом, хотя Иден формально не являлся официальным участником этих переговоров. Дальше сидели Молотов и фон Риббентроп от Германии. Того от Японии, подобно Идену, был скорее наблюдателем, чем участником переговоров.
— Мы начинаем, — сказал Атвар.
Тосевитские самцы наклонились вперед — вместо того чтобы сидеть выпрямившись, что они обычно предпочитали. Такой наклон, как уже знал Атвар, означает интерес и внимание. Он продолжил:
— В большинстве случаев мы в принципе согласились уйти с территории, контролировавшейся к моменту нашего прибытия на Тосев-3 США, СССР и Германией. Мы сделали это, несмотря на требования, которые мы получили от нескольких групп Больших Уродов, сводившиеся к тому, что СССР и Германия неправомерно владеют некоторыми из этих территорий. Ваши не-империи достаточно сильны, чтобы поддерживать договоренность с нами, и это дает приоритет вашим требованиям.
Фон Риббентроп выпрямился и смахнул воображаемую пылинку с одежды, закрывающей его торс.
— Он самодовольный, — сказал Уотат Атвару, поворачивая один глаз, чтобы показать на германского посла.
— Он — дурак, — ответил Атвар. — Но вам не надо говорить ему этого: если вы дурак, то, услышав об этом, никакой выгоды вы не получите. Теперь я возобновляю обсуждение… По причине нашей снисходительности мы соглашаемся также вывести наших самцов из северной территории, которая, кажется, не является частью ни США, ни Англии…
Название он забыл. Маршалл и Иден вместе напомнили его:
— Канада!
— Да, Канада, — сказал Атвар.
Большая часть этой территории была слишком холодной, чтобы представлять какую-то ценность для Расы при любых обстоятельствах. Маршалл, похоже, считал ее для каких-то практических целей частью США, хотя она и обладала суверенитетом. Атвар в полной мере не осознавал этого, но для него данный вопрос был сейчас маловажным.
— Теперь вернемся к нерешенному вопросу, на котором данные переговоры прервались на нашем прошлом заседании, — сказал Атвар, — вопросу о Польше.
— Польша целиком должна быть нашей! — громко сказал фон Риббентроп.
— Никакое другое решение невозможно и неприемлемо. Так заявил фюрер.
Уотат пояснил:
— Это титул германского не-императора.
— Знаю, — ответил Атвар.
— У меня больше нет нужды дискутировать по этому вопросу, — закончил свою речь германский посол.
Заговорил Молотов. Это был единственный тосевитский посол, который не пользовался английским.
— Этот взгляд неприемлем для рабочих и крестьян СССР, которые притязают на восточную половину этого региона. Я лично достиг договоренности по этой территории с германским министром иностранных дел; исторически она принадлежит нашей стране.
Атвар отвернул глаза от обоих спорящих Больших Уродов и попробовал другой ход:
— Может быть, мы разрешим полякам и польским евреям создать свои новые не-империи, расположенные между землями ваших не-императоров.
Молотов промолчал, а фон Риббентроп ответил:
— Как я уже сказал, фюрер считает это нетерпимым. Ответ — «нет».
Адмиралу хотелось расслабиться длинным шипящим выдохом, но он воздержался. Большие Уроды, несомненно, изучают его поведение так же внимательно, как он и его штат исследователей и психологов изучают их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100