На улице у самого выхода стояла та самая старуха, которую он видел утром, – видно, услышала возню в доме. Похоже, и обрывки разговора она тоже слышала, потому что, вместо того чтобы нападать на него, сказала:
– Я знала Шанали, и тебя я тоже помню, Артемис.
Энтрери молча глядел на нее.
– Ты убил Белриггера?
– Нет. А ты слышала, о чем мы говорили?
– Кое-что, – сказала старушка, попятившись.
– Если он мне солгал, вернусь и порежу его на куски.
Она покачала головой, с сожалением глядя на него, и проковыляла к стулу у стены дома.
– Твоя мама была красоткой, – сказал она, усевшись. – И ее мать тоже, я ее помню. Когда она родила Шанали, была такой же молоденькой, как твоя мать, когда родила тебя. Совсем девочка, а для девочки здесь ничего другого не остается, вот она и делала это.
– Со жрецами?
– Да с любым, кто заплатит, – с отвращением сказала старуха.
– Она действительно умерла?
– Да, вскоре после твоего отъезда. Она и так-то уж на ладан дышала, а когда тебя забрали, ей совсем худо стало. Как будто бороться больше было незачем. Жрецы деньги взяли, чего-то пошептали над ней и сказали, что больше ничего сделать не могут.
Энтрери тяжело вздохнул, напомнив себе, что он с самого начала не рассчитывал застать мать в живых.
– Она там, с остальными, – вдруг сказала старушка, – на холме, за скалой, где хоронят всех, чьи имена некому помнить.
Энтрери, как и любой, кто провел детство в этой части Мемнона, хорошо знал кладбище для бедняков – полоску земли за скалой на юго-западной оконечности Мемнонской бухты. Он поглядел в ту сторону и, не сказав старухе ни слова, ушел, в последний раз бросив взгляд на лачугу, бывшую когда-то его домом и куда он больше никогда не вернется.
Глава 24
ДОБРАТЬСЯ ДО ГЛАВНОГО
Джарлакс сидел спиной к Энтрери, делая вид, что рассматривает улицу, просыпающуюся в лучах утреннего солнца. В углу безмятежно дрых Атрогейт, всхрапывая с неравномерными промежутками, – это оттого, с улыбкой воображал дроу, что насекомые заползают ему в открытый рот.
Энтрери сидел у стола, и выражение лица его было таким же напряженным и сердитым, как и всегда, сколько дроу его знал; правда, еще недавно он надеялся, что благодаря действию флейты Идалии это хмурое лицо изменится.
И ведь так все хорошо шло, мысленно посетовал Джарлакс, до тех пор, пока эта бестолковая женщина не предала его, окончательно добив израненное сердце. Хуже всего, что сам дроу, в отличие от Энтрери, знал, что она этого не хотела. Калийа поддалась странному порыву, она настолько исстрадалась, разрываемая чувством долга, любовью и боязнью покинуть Бладстоун, что ударила его. Она уже не стремилась отомстить или отыграться, как в первые дни их знакомства, ею руководили страх, скорбь и боль, с которыми ей не удалось справиться в одиночку.
Джарлаксу оставалось лишь надеяться, что когда-нибудь и Энтрери это узнает, хотя у него были серьезные основания сомневаться, что убийце этого захочется. Все же зарекаться он не спешил, зная, что за Калийей хорошо присматривает Бреган Д'эрт.
Гораздо важнее было покончить со всеми заботами в этом отвратительном Мемноне. Энтрери вернулся в их лачугу, но, где он побывал и что собирался делать дальше, Джарлакс не знал. Через плечо он бросил взгляд на друга, который, похоже, был настолько погружен в себя, что не замечал ничего вокруг. Он сидел прямо, с широко раскрытыми глазами, но отдавал себе отчет в том, что творится вокруг, не больше, чем блаженно храпящий Атрогейт.
Дроу осторожно вынул из-за пояса еще один флакон с зельем. Он долго смотрел на него, чувствуя, что сам себе противен из-за того, что так подло поступает с другом.
Джарлакс даже удивился: кажется, еще ни разу в жизни он так не переживал. Разве только несколько веков назад, когда предал Закнафейна…
Он снова оглянулся на Энтрери, и на мгновение дроу показалось, что это не наемный убийца, а его давнишний друг – темный эльф.
«Нет, я должен это сделать, и, главным образом, ради блага самого Энтрери», – решил Джарлакс и единым духом проглотил содержимое флакончика.
Он прикрыл глаза, дожидаясь, когда волшебный состав начнет действовать и он «услышит» мысли остальных. На миг он представил себе, что Киммуриэль всю жизнь находится в состоянии подобной восприимчивости, и даже пожалел псионика.
Тряхнув головой, Джарлакс запретил себе отвлекаться на посторонние мысли, потому что действие зелья длилось недолго.
– Ну, так что, расскажешь, где ты вчера был? – спросил он, поворачиваясь к приятелю.
– Нет.
Однако в сознании убийцы картины того дня уже сменяли друг друга: улица, лица сидящих на ней людей, лежащий на полу старик с распоротым животом, другой старик…
Это его отец! Нет, просто он всю жизнь считал его своим отцом.
– Ты приехал сюда, чтобы разыскать мать, больше я ничего не знаю, – осторожно сказал Джарлакс, чтобы навести Энтрери на нужные мысли, несмотря на предостерегающий взгляд убийцы.
В его голове вместо женского лица возник образ какой-то местности.
– А еще ты знаешь, что тебя это не касается, я предупреждал, – сказал Энтрери.
– Но почему ты отказываешься от помощи?
– Ты ничем не сможешь мне помочь.
– Смогу.
– Нет!
Джарлакс невольно напрягся, остро ощутив едва сдерживаемую ярость друга. Еще чуть-чуть, и он готов был бы убить его. Картины в его сознании замелькали с такой быстротой, что Джарлакс не успевал их воспринимать. Он смог вычленить образы жрецов, величественный Дом Защитника и длинные очереди покупающих индульгенции бедняков на площади. И сразу их смазала и замутила волна глубочайшей ненависти.
Джарлакс, не отдавая себе в этом отчета, поднял руку, чтобы защититься от нее.
– Ты чего? – с подозрением спросил Энтрери, который даже не шелохнулся.
– Бабу надо бы! – весело заревел проснувшийся Атрогейт, и Джарлакс обрадовался его неожиданному вмешательству.
Энтрери, искоса взглянув на дворфа, встал, обошел стол и, не спуская глаз с дроу, вышел из дома, не сказав ни слова.
– Чего он бесится? – спросил Атрогейт.
Джарлакс только улыбнулся, мысленно поздравляя себя с тем, что действие зелья уже закончилось, – меньше всего ему хотелось бы погрязнуть в образах, наводнивших сознание Атрогейта.
* * *
Овеваемые всеми ветрами коричневые скалы у подножия гор южнее Мемнона казались почти безжизненными. Только ящерки грелись на солнышке и сновали среди камней, но Джарлакс понимал, что все трещины и пустоты в глубине скал обитаемы.
Жизнь всегда находит себе место – хоть под палящим солнцем пустыни, хоть в недрах Подземья, куда не проникает дневной свет.
Огибая внушительный кряж, вверх по склону поднималась грубо вырубленная в камне лестница, но дроу по ней не пошел. Спрятавшись за кряжем, он прикоснулся к своей шляпе и начал левитировать, время от времени отталкиваясь ногами от скальной поверхности. Почти у самого верха он приостановился и внимательно всмотрелся в окружающий пейзаж и вид бухты внизу. Это был тот самый вид, который предстал ему среди других образов в сознании Энтрери, когда он читал его мысли с помощью зелья.
Не сомневаясь больше, что приятель должен быть сейчас по другую сторону кряжа, Джарлакс пригнулся.
За камнями довольно далеко протянулась полоска песчаной почвы, из которой повсюду торчали небольшие выветрившиеся плиты – могильные камни, быстро сообразил дроу. Вдалеке он увидел кучу, покрытую рогожами, – покойники, ожидающие погребения.
Энтрери действительно оказался здесь – разглядывал камни, думая о чем-то своем. Кроме него на кладбище находился еще один человек – служитель Селуны, смотревший в расщелину между камней на Мемнонскую бухту.
Джарлакс понял, что именно здесь, на кладбище для нищих, похоронена мать Энтрери.
Дроу спустился чуть ниже и в раздумье прислонился спиной к скале. Энтрери мучительно переживает. И это Джарлакс сделал его беззащитным перед болезненными воспоминаниями, сломав барьер, долгие годы ограждавший убийцу от каких-либо чувств.
Чуть высунувшись, он еще раз поглядел на товарища, гадая, чем же все это закончится, и стал спускаться, чувствуя себя виноватым.
* * *
– На этих плитах нет имен, – обратился к Энтрери жрец, когда тот, блуждая между могилами, случайно подошел к нему.
Убийца поднял взгляд – он был настолько поглощен размышлениями о безвестных людях, покоящихся в этой земле, что только сейчас заметил служителя Селуны и узнал в нем того самого человека, что накануне собирал плату за индульгенции на площади. Молодой человек держался настороженно, – видно, испугался.
Энтрери молча пожал плечами и повернулся.
– Нечасто встретишь здесь такого солидного господина, – заметил служитель.
Убийца вопросительно поглядел на него.
– Я хочу сказать, эти могилы почти никто не навещает, – продолжал жрец. – По большей части в них лежат люди безвестные, никем не любимые, никому не нужные… – Он усмехнулся, изображая снисходительную жалость, и осекся под гневным взглядом незнакомца.
– И тем не менее вы записываете их имена, когда они отдают вам свои деньги на площади перед храмом, – сказал Энтрери. – Значит, ты здесь за них молишься? Отрабатываешь то, за что они заплатили?
– Я – благочестивый Гозитек, – кашлянув, с достоинством проговорил жрец.
– Да мне все равно.
– Я – служитель Селуны! – возмутился Гозитек.
– Нет, ты шарлатан, который торгует ложными обещаниями.
Гозитек оправил мантию, поднял голову и предупредил:
– Выбирай выражения, ты… – И он сделал паузу, ожидая, что человек назовет свое имя.
Энтрери молчал, с трудом сдерживая желание броситься на него и столкнуть со скалы. Но он совладал с собой, сообразив, что этот жрец слишком молод, раза в два моложе самого Энтрери, он не мог знать его мать, потому что еще не родился тогда.
– Так вот, я – благочестивый Гозитек, любимый писец самого первосвященника Йозумиана Дьюдьи Айночека, благословенного провозвестника, – сказал молодой человек, видно приняв молчание незнакомца за робость. – Не смей говорить со мной дерзко, если не желаешь навлечь на себя беду. Мы – жрецы Дома Защитника, надежда Мемнона, те, кто молится за него.
Он плел еще что-то, но Энтрери не слушал, его поразило одно имя – Айночек. Когда-то он его уже слышал.
– А сколько ему лет? – спросил он, перебив жреца.
– Что? Кому? – растерялся парень.
– Да этому, провозвестнику вашему.
– Айночеку?
– Да, ему – сколько?
– Ну, откуда же мне знать его точный…
– Сколько ему лет?
– Шестьдесят, наверное, – неуверенно предположил Гозитек.
Энтрери вспомнил молодого пылкого жреца, пламенного оратора, который когда-то произносил вдохновенные проповеди с балкона Дома Защитника. Он вспомнил, как слушала их его юная мать – подняв к небу глаза, наполненные слезами восторга.
– Он уже много лет служит в храме? – уточнил Энтрери. – И был провозвестником…
– С самого начала, – подтвердил Гозитек. – Он был совсем молод, когда сделался служителем Селуны. А что? Ты его знаешь?
Энтрери повернулся к нему спиной и пошел.
– Ты раньше здесь жил, – догадался жрец, но Энтрери не остановился. – Как ее звали? – крикнул проницательный Гозитек.
Убийца обернулся.
– Ты ведь кого-то искал. Женщину, да? Как ее звали?
– У нее не было имени. По крайней мере, его никто не помнит. Погляди вокруг. У нее такое же имя, что начертано на каждой плите.
Гозитек нахмурился, а Энтрери пошел прочь с кладбища.
* * *
Взяв кошель с золотом, убийца даже не взглянул на Джарлакса.
– Пожалуйста, не стесняйся, – с легкой издевкой произнес дроу.
– Я и не стесняюсь, – только и ответил Энтрери. Он явно был не в духе, чему дроу ничуть не удивился.
– Смотрю, ты шляпу надел, – заметил Джарлакс, пытаясь хоть как-то разговорить его.
Эту черную шляпу с узкими полями он когда-то подарил приятелю, она обладала некоторыми магическими свойствами, хотя, конечно, до небезызвестной шляпы самого Джарлакса ей было далеко.
– Давненько ты ее не носил.
Шляпа очень плотно прилегала к голове благодаря тонкой проволоке, продернутой под лентой. Энтрери нащупал над виском скользящий узел, повозился немного и швырнул головной убор дроу, как будто после напоминания о том, откуда он взялся, ему резко расхотелось носить его.
Но Джарлакс раскусил его фокус. Убийца все равно оставил при себе то, что ему было нужно, – без проволоки шляпа перестала так хорошо держать форму.
Энтрери, пристально поглядев на товарища, взял мешочек с золотом и вышел из дому.
– Похоже, ему ночью таракан в задницу заполз, – заметил Атрогейт, поднимаясь с пола и сладко потягиваясь.
– Нет, мой косматый друг, – задумчиво сказал Джарлакс, глядя вслед Энтрери и теребя шляпу, – тут дело посерьезнее. Артемису пришлось вернуться в неприятное прошлое, встретиться с ним лицом к лицу. Вспомни себя, когда речь заходит о Твердыне Фелбарр.
– Я же сказал, не хочу об этом говорить.
– Вот именно. Только Артемис о своем даже не говорит. Он все носит в душе, переживает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49