Впрочем, при перемещении в зафон все лишнее устранится автоматически.
— Может быть, вы и память сотрёте? — зло сказал я.
— Наоборот, зафиксируем насколько возможно. Вот записи придётся оставить тут. Кроме тех, что в земном блокноте. Записи перечитай, запомни как следует…
— А что мне записи? — обозлился я. — Меня позвали сюда, чтобы вынести впечатление. Впечатление сложилось: чёрствый вы народ, господа звездожители. Пригласили в гости, теперь гоните. Ну и пожалуйста. Часу не хочу быть у вас. Отправляйте немедленно.
— Немедленно? Ты говоришь обдуманно?
— Обдуманно. Нечего мне делать у таких хозяев. Отправляйте.
И тут оказалось, что и они готовы к отправке. В моей комнате меня уже ждёт земная одежда: костюм с голубой ниткой и драповое пальто, ещё сохранившее в себе ленинградскую сырость. Переодевшись, я демонстративно вывернул карманы. Душу отводил. Все равно операторы исключили бы при перезаписи любой сувенир, даже если бы я проглотил его.
Знакомые, сто раз исхоженные коридоры ведут меня к межзвёздному перрону. Направо, налево, ещё раз налево и опять направо. Вот и платформа с рядами раздвижных дверей, похожая на переговорную Телефона — Телеграфа. Из той синей двери я столько раз отправлялся на Оо, из той крайней — на Эароп к восьминулевым…
— Прощай, Человек, — говорит Граве. — Привык я к тебе, скучать буду. И волноваться. Как ты там уцелеешь на своей Земле без страховочной записи? Прощай! А может, и встретимся. Ведь я куратор твоей спиральной ветви. Может, и окажусь на Земле.
— Будь последовательнее, Человек, — важно говорит и Гилик, протягивая по-земному лапку.
Двери кабины сдвигаются, и исчезают за ними навеки пятнистый скелет и металлический чертёнок на его плече, хвостиком обхвативший свою талию.
Зажигается табло с надписью: “Набирайте на диске место назначения. Не ошибайтесь в буквах”.
Набрал. Остаётся нажать клавишу.
Вздохнул тяжело.
Нажал.
Знакомое испытание. В кромешной тьме нечто хватает тебя за руки и ноги, начинает выкручивать. Суставы выворачивает, шею выламывает, глаза выдавливает. Терплю, столько раз терпел, в последний раз терплю. Вот уже назад крутит. Ещё немножечко!
И обалдевший, потерявший дыхание от боли, с вытаращенными глазами…
Сижу на мокром камне в пустынном осеннем парке.
Сумерки. Ветер несёт облака, разорванные на клочья, горстями сыплет брызги в лицо. Уныло гудят, качаясь, голые стволы осин. Почерневшие листья плавают в пруду. Затоптана в грязь мокрая мочалка сгнившей травы. Осень. Ленинград.
Словно и не было приглашения в зенит.
Было ли?
Путешествие завершилось, и книга моя закончена, в сущности. Но очень мне хочется описать во всех деталях возвращение, описывая, пережить все треволнения первых часов на Земле.
Сначала ведущим чувством было умиление. Все вызывало умиление: пронзительная свежесть сырого воздуха, запах почвы, бурые пальцы корней, чистота осиновой коры, умытой дождём. Я вёл себя несолидно. По-есенински обнимал встречные берёзки и, кажется, прыгал на одной ноге, приговаривая: “Зем-ля, зем-ля, земля!” И умилился облаявшей меня дворняге — настоящему земному псу, сварливому, со свалявшейся в космы мокрой шерстью.
Неизменности я радовался больше всего. Дым Отечества сладок, если он пахнет, как в детстве. Странника огорчают перемены, он хочет, чтобы жизнь поджидала его. Пусть на прежнем месте будет прошлое.
Умилительное вчера! Те же серые от дождя заборы вдоль заколоченных дачек. Те же голенастые краны во втором ряду за дачками. Такие же струи в колеях и кюветах, и так же дождь шелестит, и так же скрежещет трамвай на кольце, кажется, та же кондукторша в пустом прицепе с сумкой и ремнями крест-накрест, как у санитарки — боевой подруги. Прекрасный подлинный земной человек! Надень анапод, сними анапод, все едино — останется человеком. Расцеловать бы её, первого встреченного человека, да боюсь, не оценит порыва, расшумится, милицию вызовет. Не хочется тратить время на протокол о причинах целования кондуктора при исполнении служебных обязанностей.
— А деньги будем платить, гражданин?
— Ах да, деньги! Я и забыл, что на Земле полагается платить деньги. Да есть ли у меня? — Лезу в карман, нащупал кошелёк. Прекрасно! Мелочь есть и ещё четыре трёшки. Откуда же столько? Помнится, я почти все деньги оставил в гостинице на билет. Может быть, сапиенсы наделали мне атомных копий? Это хорошо бы: атомные копии — доказательство, все точечки одинаковы, все ворсинки и потёртости сходны. Нет, не копии! Даже номера различны. Видимо, Граве привёз деньги, сунул мне на дорогу в кошелёк. Ну что ж, спасибо за заботу, дружище. Могу ехать прямо на вокзал.
Вокзальная сутолока. Журчат тележки носильщиков, бегут женщины с узлами, волокут детишек. И я бегу, поддаваясь темпу, хотя времени предостаточно. Душная полутьма купе, номер чётный, верхняя полка, что может быть лучше? Поднял, как полагается, не разучился, расстелил наматрасник, подоткнул суровую вагонную простыню, лёг, потянулся, лопатки расправил. И вспомнилось, как мечтал об этом мгновении давным-давно, когда брёл под дождём в пустынный парк за непонятно-подозрительным Граве. Долог оказался путь от того парка до вокзала через созвездие Геркулеса. Пожалуй, это были лучшие минуты того дня. Я ощущал себя победителем. Ждал, добивался и достиг! Странствовал и вернулся! Видел невиданное! Молодец! Такое ещё никому из людей не довелось пережить. Соседи даже не подозревают, что рядом с ними галактический посланник. На боковой полке мать ребёнка укладывает, расправляет одеяльце. У столика убивают время картами. Слышится: “без червей”, “без мальчиков”, “без дам…”
А что, если свесить голову и брякнуть: “А я, товарищи, из космоса сегодня!”
Не поверят. Знают, что прибывают из космоса не на верхней полке в жёстком плацкартном.
Спал я беспокойно. Проснулся в два часа ночи, ещё раз в три, в половине четвёртого и больше не засыпал. Умиление прошло, испарилось горделивое торжество, все вытеснило волнение. Как-то меня встретят, по варианту радостному или ледяному? Родные откроют дверь или этот заместитель, напоминающий меня? Не ждут того, кто не просил ждать. И сколько ждать? Вчера, покупая билет, я узнал число — 11 ноября. Но какого года? Спешил на поезд, газеты не рассматривал, у соседей спросить постеснялся. Сколько я прожил в Шаре: год, два или три?
И волнение съедает встречу с Москвой, все пленительные детали, которые столько раз смаковал мысленно. Все на месте — и канал у Химок, и Останкинская игла, вонзившаяся в тучи, подземные переходы, пахнущие сырой штукатуркой, кабель, прыгающий на стене тоннеля. Все есть, и ничто не радует. Воспринимается как километровые столбы, как стрелки на часах. От башни двадцать пять минут до дому, от вокзала — пятнадцать, от колонн-лотосов — пять минут. Киоски, мороженщицы, жёлтый шар перехода, троллейбус с искрящими усами… Мимо, мимо! Лифт не работает, на ремонте. Ладно, обойдусь! Бегу по лестнице, теряя дыхание. Сто одна ступенька до моей квартиры. Дверь цвета красной глины. Звонок! Сейчас решится!
Слышу за дверью шаги. Размеренные. Мужские.
— Кто там?
И голос мужской.
Не очень знакомый долговязый подросток с неожиданно маленькой головкой смотрит на меня сверху вниз. Неужели мой сын?
— Вам кого?
Тут что-то тёплое, круглое, мягкое кидается на меня.
— Папа приехал, папа! Костя, ты не узнал папу?
…
Перо сломалось.
Непрочные ручки делают на Земле…
Потом мы все сидим за столом, глядим друг на друга и радуемся, что мало перемен. Конечно, прибавилось морщинок, но кто их пересчитывает? А круглые глаза сияют, и на круглых щеках румянец.
— Значит, ждала?
— Ждала, конечно, но не так рано.
— ?!?
— В телеграмме не сказано, что ты приедешь к семи утра.
— Какая телеграмма? Откуда?
— Оттуда… где ты был. — И губу закусила. Вид почему-то виноватый, как будто проговорилась. И засуетилась сразу: — Костя, что же ты стоишь, Костя? Беги в молочную, молочная уже открыта. Сыру купи. “Российский” папа любит, и ветчины, если есть нежирная… и забеги на обратном пути в булочную, там с утра привозят свежие торты. “Полет” возьми или “Трюфельный”… Телеграмма? Я потом покажу, куда-то засунула. Наверное, ты хочешь ванну принять, сейчас я дам тебе полотенце. И кофе поставлю. Костя, где спички, дай спички. Я уверена, что ты куришь тайком, почему у тебя спички? Беги скорей, папу надо накормить с дороги.
Как будто я не ел в космосе ни разу.
— Ах, боже мой, и кофе нет! Кажется, соседи уже проснулись. Я сейчас…
Хлопнула дверь. Тишина, я один в квартире. Нерешительно прохожу в синюю комнату, мой бывший кабинет. Все как прежде: у окна стол с пресловутым плексигласом. Где тут выцарапано Ю? И чистая бумага на столе, и машинка наготове. Будто я и не отлучался, будто не было приглашения в зенит.
Было ли?
С годами я и сам как-то начал сомневаться. Вот я пишу и пишу, уже который год пишу, переводя в слова воспоминания; и образы выцветают, вытесняются строчками и страничками. Блекнут картины, становятся туманными, недостоверными.
Было ли?
А может быть, и правы сапиенсы: не так важно, “было или не было?”. Важнее — нравится ли? Хочется ли к звёздам? И очень ли хочется, согласны ли мы силы вкладывать, чтобы проникнуть в звёздный мир, и тройные силы, чтоб принять участие в его заботах?
Было ли?
Но если было, надо думать, что будет и продолжение. Едва ли звездожители полагаются на меня одного, наверное, есть и их представители, младшие кураторы. Проследили же они, как я брал билет на вокзале, прислали жене успокоительную телеграмму, до сих пор не могу найти: спрятана или растворилась сама собой. Конечно, ходят они по Земле невидимками или под личиной обыкновенных людей, приглядываются, дозреваем ли мы до космической связи, даже следят, как воспринимается мой литературный отчёт, сколько людей рвётся в небо, сколько — за однопланетный изоляционизм. И сколько равнодушных, вообще не рассуждающих о будущем. А может быть, и сам Граве здесь уже — главный куратор спиральной ветви, астродипломат, имеющий право выбирать время для переговоров. Ведь он сказал. “Может, и встретимся”.
В любую минуту может зазвонить телефон. В наше время неожиданное входит в жизнь с телефонным звонком.
Тр-р!
Звонят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Может быть, вы и память сотрёте? — зло сказал я.
— Наоборот, зафиксируем насколько возможно. Вот записи придётся оставить тут. Кроме тех, что в земном блокноте. Записи перечитай, запомни как следует…
— А что мне записи? — обозлился я. — Меня позвали сюда, чтобы вынести впечатление. Впечатление сложилось: чёрствый вы народ, господа звездожители. Пригласили в гости, теперь гоните. Ну и пожалуйста. Часу не хочу быть у вас. Отправляйте немедленно.
— Немедленно? Ты говоришь обдуманно?
— Обдуманно. Нечего мне делать у таких хозяев. Отправляйте.
И тут оказалось, что и они готовы к отправке. В моей комнате меня уже ждёт земная одежда: костюм с голубой ниткой и драповое пальто, ещё сохранившее в себе ленинградскую сырость. Переодевшись, я демонстративно вывернул карманы. Душу отводил. Все равно операторы исключили бы при перезаписи любой сувенир, даже если бы я проглотил его.
Знакомые, сто раз исхоженные коридоры ведут меня к межзвёздному перрону. Направо, налево, ещё раз налево и опять направо. Вот и платформа с рядами раздвижных дверей, похожая на переговорную Телефона — Телеграфа. Из той синей двери я столько раз отправлялся на Оо, из той крайней — на Эароп к восьминулевым…
— Прощай, Человек, — говорит Граве. — Привык я к тебе, скучать буду. И волноваться. Как ты там уцелеешь на своей Земле без страховочной записи? Прощай! А может, и встретимся. Ведь я куратор твоей спиральной ветви. Может, и окажусь на Земле.
— Будь последовательнее, Человек, — важно говорит и Гилик, протягивая по-земному лапку.
Двери кабины сдвигаются, и исчезают за ними навеки пятнистый скелет и металлический чертёнок на его плече, хвостиком обхвативший свою талию.
Зажигается табло с надписью: “Набирайте на диске место назначения. Не ошибайтесь в буквах”.
Набрал. Остаётся нажать клавишу.
Вздохнул тяжело.
Нажал.
Знакомое испытание. В кромешной тьме нечто хватает тебя за руки и ноги, начинает выкручивать. Суставы выворачивает, шею выламывает, глаза выдавливает. Терплю, столько раз терпел, в последний раз терплю. Вот уже назад крутит. Ещё немножечко!
И обалдевший, потерявший дыхание от боли, с вытаращенными глазами…
Сижу на мокром камне в пустынном осеннем парке.
Сумерки. Ветер несёт облака, разорванные на клочья, горстями сыплет брызги в лицо. Уныло гудят, качаясь, голые стволы осин. Почерневшие листья плавают в пруду. Затоптана в грязь мокрая мочалка сгнившей травы. Осень. Ленинград.
Словно и не было приглашения в зенит.
Было ли?
Путешествие завершилось, и книга моя закончена, в сущности. Но очень мне хочется описать во всех деталях возвращение, описывая, пережить все треволнения первых часов на Земле.
Сначала ведущим чувством было умиление. Все вызывало умиление: пронзительная свежесть сырого воздуха, запах почвы, бурые пальцы корней, чистота осиновой коры, умытой дождём. Я вёл себя несолидно. По-есенински обнимал встречные берёзки и, кажется, прыгал на одной ноге, приговаривая: “Зем-ля, зем-ля, земля!” И умилился облаявшей меня дворняге — настоящему земному псу, сварливому, со свалявшейся в космы мокрой шерстью.
Неизменности я радовался больше всего. Дым Отечества сладок, если он пахнет, как в детстве. Странника огорчают перемены, он хочет, чтобы жизнь поджидала его. Пусть на прежнем месте будет прошлое.
Умилительное вчера! Те же серые от дождя заборы вдоль заколоченных дачек. Те же голенастые краны во втором ряду за дачками. Такие же струи в колеях и кюветах, и так же дождь шелестит, и так же скрежещет трамвай на кольце, кажется, та же кондукторша в пустом прицепе с сумкой и ремнями крест-накрест, как у санитарки — боевой подруги. Прекрасный подлинный земной человек! Надень анапод, сними анапод, все едино — останется человеком. Расцеловать бы её, первого встреченного человека, да боюсь, не оценит порыва, расшумится, милицию вызовет. Не хочется тратить время на протокол о причинах целования кондуктора при исполнении служебных обязанностей.
— А деньги будем платить, гражданин?
— Ах да, деньги! Я и забыл, что на Земле полагается платить деньги. Да есть ли у меня? — Лезу в карман, нащупал кошелёк. Прекрасно! Мелочь есть и ещё четыре трёшки. Откуда же столько? Помнится, я почти все деньги оставил в гостинице на билет. Может быть, сапиенсы наделали мне атомных копий? Это хорошо бы: атомные копии — доказательство, все точечки одинаковы, все ворсинки и потёртости сходны. Нет, не копии! Даже номера различны. Видимо, Граве привёз деньги, сунул мне на дорогу в кошелёк. Ну что ж, спасибо за заботу, дружище. Могу ехать прямо на вокзал.
Вокзальная сутолока. Журчат тележки носильщиков, бегут женщины с узлами, волокут детишек. И я бегу, поддаваясь темпу, хотя времени предостаточно. Душная полутьма купе, номер чётный, верхняя полка, что может быть лучше? Поднял, как полагается, не разучился, расстелил наматрасник, подоткнул суровую вагонную простыню, лёг, потянулся, лопатки расправил. И вспомнилось, как мечтал об этом мгновении давным-давно, когда брёл под дождём в пустынный парк за непонятно-подозрительным Граве. Долог оказался путь от того парка до вокзала через созвездие Геркулеса. Пожалуй, это были лучшие минуты того дня. Я ощущал себя победителем. Ждал, добивался и достиг! Странствовал и вернулся! Видел невиданное! Молодец! Такое ещё никому из людей не довелось пережить. Соседи даже не подозревают, что рядом с ними галактический посланник. На боковой полке мать ребёнка укладывает, расправляет одеяльце. У столика убивают время картами. Слышится: “без червей”, “без мальчиков”, “без дам…”
А что, если свесить голову и брякнуть: “А я, товарищи, из космоса сегодня!”
Не поверят. Знают, что прибывают из космоса не на верхней полке в жёстком плацкартном.
Спал я беспокойно. Проснулся в два часа ночи, ещё раз в три, в половине четвёртого и больше не засыпал. Умиление прошло, испарилось горделивое торжество, все вытеснило волнение. Как-то меня встретят, по варианту радостному или ледяному? Родные откроют дверь или этот заместитель, напоминающий меня? Не ждут того, кто не просил ждать. И сколько ждать? Вчера, покупая билет, я узнал число — 11 ноября. Но какого года? Спешил на поезд, газеты не рассматривал, у соседей спросить постеснялся. Сколько я прожил в Шаре: год, два или три?
И волнение съедает встречу с Москвой, все пленительные детали, которые столько раз смаковал мысленно. Все на месте — и канал у Химок, и Останкинская игла, вонзившаяся в тучи, подземные переходы, пахнущие сырой штукатуркой, кабель, прыгающий на стене тоннеля. Все есть, и ничто не радует. Воспринимается как километровые столбы, как стрелки на часах. От башни двадцать пять минут до дому, от вокзала — пятнадцать, от колонн-лотосов — пять минут. Киоски, мороженщицы, жёлтый шар перехода, троллейбус с искрящими усами… Мимо, мимо! Лифт не работает, на ремонте. Ладно, обойдусь! Бегу по лестнице, теряя дыхание. Сто одна ступенька до моей квартиры. Дверь цвета красной глины. Звонок! Сейчас решится!
Слышу за дверью шаги. Размеренные. Мужские.
— Кто там?
И голос мужской.
Не очень знакомый долговязый подросток с неожиданно маленькой головкой смотрит на меня сверху вниз. Неужели мой сын?
— Вам кого?
Тут что-то тёплое, круглое, мягкое кидается на меня.
— Папа приехал, папа! Костя, ты не узнал папу?
…
Перо сломалось.
Непрочные ручки делают на Земле…
Потом мы все сидим за столом, глядим друг на друга и радуемся, что мало перемен. Конечно, прибавилось морщинок, но кто их пересчитывает? А круглые глаза сияют, и на круглых щеках румянец.
— Значит, ждала?
— Ждала, конечно, но не так рано.
— ?!?
— В телеграмме не сказано, что ты приедешь к семи утра.
— Какая телеграмма? Откуда?
— Оттуда… где ты был. — И губу закусила. Вид почему-то виноватый, как будто проговорилась. И засуетилась сразу: — Костя, что же ты стоишь, Костя? Беги в молочную, молочная уже открыта. Сыру купи. “Российский” папа любит, и ветчины, если есть нежирная… и забеги на обратном пути в булочную, там с утра привозят свежие торты. “Полет” возьми или “Трюфельный”… Телеграмма? Я потом покажу, куда-то засунула. Наверное, ты хочешь ванну принять, сейчас я дам тебе полотенце. И кофе поставлю. Костя, где спички, дай спички. Я уверена, что ты куришь тайком, почему у тебя спички? Беги скорей, папу надо накормить с дороги.
Как будто я не ел в космосе ни разу.
— Ах, боже мой, и кофе нет! Кажется, соседи уже проснулись. Я сейчас…
Хлопнула дверь. Тишина, я один в квартире. Нерешительно прохожу в синюю комнату, мой бывший кабинет. Все как прежде: у окна стол с пресловутым плексигласом. Где тут выцарапано Ю? И чистая бумага на столе, и машинка наготове. Будто я и не отлучался, будто не было приглашения в зенит.
Было ли?
С годами я и сам как-то начал сомневаться. Вот я пишу и пишу, уже который год пишу, переводя в слова воспоминания; и образы выцветают, вытесняются строчками и страничками. Блекнут картины, становятся туманными, недостоверными.
Было ли?
А может быть, и правы сапиенсы: не так важно, “было или не было?”. Важнее — нравится ли? Хочется ли к звёздам? И очень ли хочется, согласны ли мы силы вкладывать, чтобы проникнуть в звёздный мир, и тройные силы, чтоб принять участие в его заботах?
Было ли?
Но если было, надо думать, что будет и продолжение. Едва ли звездожители полагаются на меня одного, наверное, есть и их представители, младшие кураторы. Проследили же они, как я брал билет на вокзале, прислали жене успокоительную телеграмму, до сих пор не могу найти: спрятана или растворилась сама собой. Конечно, ходят они по Земле невидимками или под личиной обыкновенных людей, приглядываются, дозреваем ли мы до космической связи, даже следят, как воспринимается мой литературный отчёт, сколько людей рвётся в небо, сколько — за однопланетный изоляционизм. И сколько равнодушных, вообще не рассуждающих о будущем. А может быть, и сам Граве здесь уже — главный куратор спиральной ветви, астродипломат, имеющий право выбирать время для переговоров. Ведь он сказал. “Может, и встретимся”.
В любую минуту может зазвонить телефон. В наше время неожиданное входит в жизнь с телефонным звонком.
Тр-р!
Звонят!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38