Долго ещё я сидел в изумлении, вздохнуть не мог, только головой качал: “Ну и ну! Ну и ну!”
Наконец собрал мысли, вспомнил, что я экзамен сдаю, перемещён по тридевятому слою, мой объект где-то рядом. Встал, скафандр ещё раз проверил, двери приказал открыться мысленно, выглянул наружу. Так и есть: стандартная межзвёздная станция, ряд кабин, площадка, слева — буфет и спальни, справа — круглое окно в космос. И вот он, мой объект — 2249.
Честно говоря, страшновато выглядел этот объект.
Висело прямо передо мной, заслоняя целое созвездие, мрачное тело, почти чёрное, но с тускло-багровым отливом, цвета запёкшейся крови, пожалуй, и с красновато-серой бахромой по краям.
Я только вздохнул: “И зачем меня послали сюда?” Сразу понял, что означает этот багровый отсвет. Видимо, под густой толщей непрозрачной атмосферы планета моя раскалена, если не расплавлена, сквозь слои газов ледяных, холодных, тёплых и горячих просвечивает лава. “Эх, не тот билет потянул. Вот тебе: мечтал о мире, похожем на Землю, попал на планету-вулкан. Ну ладно, делать нечего, если послали, надо обследовать, привезти веские доказательства отсутствия жизни. А какие тут доказательства? С первого взгляда видно… Никто же не спрашивает: есть ли жизнь в недрах вулкана?”
Пересел в ракету.
— Ну, вези меня, автоматика!
По мере погружения в атмосферу планета становилась разнообразнее и беспокойнее. Зловещая чернота постепенно наливалась кровью, прорисовались алые жилки, потоки лавы, вероятно. Зашевелилась багровая бахрома. Так бывает в космических путешествиях — дальний протуберанец кажется неподвижным, а на самом деле это огненный смерч астрономического размера, язык дико ревущего пламени. Вот в такое пламя и спустила меня ракета.
Мы, жители Земли, знаем, насколько беспокойнее атмосфера летом, насколько тропические ураганы страшнее наших умеренных ветров. А ведь у Москвы с тропиками разница в каких-нибудь двадцать градусов; там же — на 2249 — было градусов восемьсот или около того. Мятущееся месиво, жёлто-сине-оранжевое, свистящее, воющее, грохочущее, швыряющееся камнями. Оторвавшись от ракеты, я сразу же почувствовал себя футбольным мячом в ораве школьников. Кувыркнувшись сотню раз, с трудом зацепился за что-то прочное, перевёл дух и увидел себя на каменистой равнине цвета догорающих углей. Твёрдый грунт всё-таки был здесь — раскалённый, пышущий зноем, но твёрдый. На тысячи километров банная каменка. Плесни водой, зашипит, даже мокро не будет, капли разбегутся ртутными шариками.
Эх, не тот билет вытянул. Что бы стоило взять соседний?
Мне совершенно ясно было, что дипломатические задачи я выполнил в первую же минуту. Никаких сапиенсов тут нет и не будет, кроме жареных. Следовательно, без зазрения совести можно распоряжаться этим небесным телом. Как распорядиться? Нормальное учебное решение: если планета громоздка, раскалена и для жизни непригодна, следует расколоть её на несколько меньших, примерно такого размера, как Земля. Выделение внутреннего тепла прекратится, куски вскоре остынут, тогда их можно приспосабливать для заселения. Что я должен был сделать? Составить проект, где и как наивыгоднейшим образом расположить раскалывающие установки. Спускаясь, я разглядел сквозь багровый туман атмосферы огненные прожилки. Вероятно, это естественные геологические разломы. Надо подойти к ним, спустить кибера, произвести глубинную разведку. Главное — измерить толщину коры. Итак, задача ясна: я прохожу маршрут километров в сто пятьдесят, до ближайшего потока. Достаточно для четвёрки с минусом.
И я пошёл. “Шёл” — это сказано хвастливо. Меня подбрасывало, качало, переворачивало и — бам! — швыряло с размаху о камни. Казалось, зловредная планета умышленно старается уничтожить пришельца, раскрутив, расплющить в лепёшку. Мне не было больно, стеклоэластик смягчал удары, но после каждого сальто я с трепетом ощупывал швы. О, кажется, стало теплее! Неужели трещина? Ведь снаружи восемьсот, если шов разойдётся, я буду сварен на пару, как цыплёнок.
Десятки раз мне хотелось отказаться от этого безумного маршрута, вернуться в ракету, сесть поглубже в кресло и скомандовать: “Прочь! Скорее прочь из этого ада!” Через два часа я буду на межзвёздной станции, через два с половиной — в тихой, надёжной комнате курсов, где сидят за кафедрой интеллигентные педагоги. И я им скажу… Что скажу? Скажу: “Извините меня, пожалуйста, я вытянул планету чересчур опасную…” Но какими глазами они посмотрят на меня? Техник выразит кислое презрение, Лирик — снисходительное всепрощение, а Граве — дорогой куратор — начнёт доказывать, кипятясь, что Человек — слабое существо, нельзя давать ему такие трудные задания. И во все их учебники войдёт абзац о том, что жители окраинной планеты Земля — слабодушные субсапиенсы… слабаки, одним словом.
Нет уж, лучше сгорю здесь заживо, чем Землю позорить.
И я приспособился. Научился распознавать тональность рёва, по изменению тембра угадывать приближение вихря. Выискивал ложбины и крутые бугры, перемещался короткими перебежками, словно под обстрелом. Рывок! Упал! Распластался за укрытием! Геокибер, ко мне! Стой, закреплю! Присасывайся же! Включаю сейсмолокатор! Сколько? Двадцать семь метров до магмы? Не слишком надёжная корочка. Повтори! Да держись же как следует, черт металлический!
И как результат всех этих усилий, точка на графике — толщина твёрдого слоя 27 метров.
22, 27, 29, 34, опять 22, 20, 40, в одном месте 11 метров — все время я шёл по непрочной корочке вулкана. И даже не знал, насколько она долговечна, не проламывается ли то и дело извержениями, не начнётся ли извержение в следующую секунду? Я считал, что узнаю это, дойдя до берега огнеупорной равнины. Посмотрю на открытую лаву и увижу: спокойна ли она? Так или иначе хотя бы полтораста километров надо было пройти.
И я прошёл их. Сейчас легко сказать “прошёл”. А было трое суток борьбы с ураганом, трое суток бомбёжки горячими булыжниками, увесистыми глыбами, целыми скалами. Помню, как, не сумевши увернуться, я лежал под одной из скал, беспомощный, словно буян в смирительной рубашке, брыкался, сдавленным голосом отдавал распоряжения киберам, где что резать, что скалывать и как скалывать, чтобы скафандр не повредить. Освободили меня кое-как. А потом оказалось, что я всё равно не могу идти, потому что антигравитатор смят и притяжение чувствуется в полной мере, одиннадцать с половиной “же”, я лежу, корчусь, словно раздавленный червяк, а подняться не могу, сил не хватает. И вместо благодарности я должен был размонтировать одного из киберов. Силовым пожертвовал я, поскольку геологический был нужнее.
Проклятые экзаменаторы! Для чего же они подсунули мне эту сумасшедшую планету? Ведь я на астродипломата учился, не на астроакробата. Или так у них полагается: сначала испытывать характер, потом уже знания и умение? Как бы не получили они от этих испытаний могилу неизвестного дипломата.
Ну и пусть! Лишь бы не опозориться, Землю не подвести!
Наконец я разглядел впереди над горизонтом неяркое желтоватое зарево, отсвет жидкой лавы. Обрадовался… рановато. До цели было ещё далеко. На малых небесных телах вроде Луны горизонт крутой и близкий, там все время кажется, будто стоишь на холме, а на крупных планетах вроде моей 2249, наоборот, все очень плоское. На самом деле мне ещё идти и идти было до берега.
Все-таки вышел я. Не к океану лавы, а к проливу или реке, светло-красной, цвета смородины, и текла она в черносмородинных берегах чуть синеватого оттенка. Алая река, окаймлённая чёрными берегами, напоминала траурную ленту. Сначала я думал, что берега кажутся чёрными только по контрасту, но, приблизившись, разглядел, что они действительно тёмные, гораздо чернее окружающей пустыни с её вишнёвыми, бордовыми и бурыми камнями. Почему же берега темнее пустыни? Наоборот, они должны быть светлее, горячее, ведь близлежащая лава обогревает их. Загадка природы! Заинтересованный, я устремился вперёд… получил булыжником по шлему, полежал полчасика, оглушённый. Очнулся, вспомнил про загадку природы, опять устремился вперёд. И увидел, глазам своим не поверив, что чёрное шевелится.
Освещённые зловещим темно-малиновым светом лавы берега были усажены жёсткими пластинками шоколадного, синевато-вороного, лаково-чёрного или черно-зеленого цвета. Все эти пластинки, круглые, овальные, сердцевидные, стояли торчком, повернувшись широкой стороной к свету. Они ловили лучи жадно и активно, наползая на соседей, просовывая острые стебли в промежутки и даже прокалывая друг друга. Выбравшись на простор, расправлялись, как бы раскрывали широченные чёрные зонтики. Если это была растительность, то небывало подвижная. Представьте себе кусты, которые дерутся за место под солнцем.
И вдруг все замерло. Пластинки верхнего яруса безвольно опали на нижние. Те также начали сжиматься, как бы прятать головы в стебли, уходить в грунт. Несколько секунд — и колыхающиеся заросли превратились в чёрную плёнку, подобие плесени, оклеившей камни. И тут налетел вихрь. Но какой: настоящий смерч! Видимо, эта драчливая растительность умела чувствовать приближение бури и успевала прижаться к почве, вдавиться в ямки.
Минута, другая, десять минут… Но вот вой и свист стихают. Перестают катиться булыжники, гонимые ветром, каменные перекати-поле. И вдруг сразу же, словно по команде, чёрная простыня отделяется от грунта. Встают дыбом пластинки, круглые, овальные и зубчатые, расправляются зонтики, чаши, лепестки. Жадные ладони торопятся загрести побольше света, тянутся вверх, толкают, дырявят друг друга… И опять все сразу опадают, заслышав отдалённый гул очередного урагана.
Час за часом, не отрывая глаз, как ребёнок, впервые увидевший телевизор, следил я за этой игрой. Про себя думал: “Счастье моё, что я не поторопился с возвращением, прошёл эти полтораста километров. Хорош был бы, если бы заявился к профессорам с глупейшим заявлением: “Планета огненная, жизни нет и быть не может”. До чего же крепко сидит в голове земное самомнение, самовлюблённый геоцентризм: жизнь обязательно должна быть вроде нашей, только белковая, только в температурном интервале от замерзания до кипения воды.
И вот опровержение: растительность при плюс восьмистах.
Насытившись зрелищем вволю, я принялся за описание. Сфотографировал, зарисовал, измерил характерные формы. Не без труда оторвал один из чёрных кустиков; стебель был словно проволочный. Изнутри покатился капельками сок, кровавый на свету, а в тени — серебристый, похожий на ртуть. Но спектроанализатор сказал, что это алюминий, а не ртуть, расплавленный алюминий, конечно. Неудивительно, алюминий плавится при шестистах градусах с лишним.
Забегая вперёд, могу сообщить, что тамошняя жизнь вся была основана на алюминии. Естественно: соединения углерода не выдерживают этаких температур, обугливаются. Почему не был использован, остался в пренебрежении вездесущий кремний? Возможно, именно потому, что он вездесущий. Алюминий же приходилось отыскивать, извлекать, очищать. Преодолевая эти сложности, здешняя жизнь вырабатывала приспособления: борясь за существование, соревновалась в совершенствовании этих приспособлений. Так или иначе, растения Огнеупории извлекали из почвы алюминаты и разлагали их, используя свет раскалённой лавы.
А нет ли и животных тут же?
Аппетит приходит во время еды. Всего несколько часов назад я брёл по пустыне, подавленный, усталый, глубоко уверенный, что абсолютно ничего, кроме вулканического туфа, я не найду. Только час с небольшим восторгаюсь, осматривая, обследуя, описывая неожиданную жизнь. И вот уже новая претензия: мало мне растений, подай ещё и животных.
И почему не быть зверям? Нормальный круговорот вещества в природе: растения насыщают воздух кислородом, кто-то его поглощает. Растения синтезируют питательные ткани в листьях, неужели не найдётся нахлебников, любителей пожевать не синтезируя? До сих пор я не видел животных. Но и заросли есть не везде, трое суток я брёл по пустыне, не видя ни одного листочка. Надо присмотреться внимательнее.
А присмотревшись, я заметил, что некоторые растения по непонятным для меня причинам морщатся, съёживаются и распадаются, как бы тают на глазах. Не пожирают ли их невидимые для меня микробы, грибки или даже миниатюрные насекомые? Кое-где среди зарослей возникали пролысины, довольно стойкие, не зараставшие после бурной паузы. Но особенно разительные изменения отмечались на противоположном берегу, за лавой. Там исчезали целые полосы зарослей. За период затишья, за какие-нибудь двадцать минут, как бы рулон обоев сдирался с кирпичной стены, обнажая грязноватый мясо-красный берег. Ещё мне показалось, что кромка содранных полос светилась, какие-то там мелькали яркие пятнышки. И совсем фантастическое: удалось заметить, как по лаве, прямо по раскалённой жидкости пробежало что-то продолговатое, тёмное, похожее на гигантскую многоножку и, постояв минуту у берега, проворно унеслось по лаве же за ближайший мыс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Наконец собрал мысли, вспомнил, что я экзамен сдаю, перемещён по тридевятому слою, мой объект где-то рядом. Встал, скафандр ещё раз проверил, двери приказал открыться мысленно, выглянул наружу. Так и есть: стандартная межзвёздная станция, ряд кабин, площадка, слева — буфет и спальни, справа — круглое окно в космос. И вот он, мой объект — 2249.
Честно говоря, страшновато выглядел этот объект.
Висело прямо передо мной, заслоняя целое созвездие, мрачное тело, почти чёрное, но с тускло-багровым отливом, цвета запёкшейся крови, пожалуй, и с красновато-серой бахромой по краям.
Я только вздохнул: “И зачем меня послали сюда?” Сразу понял, что означает этот багровый отсвет. Видимо, под густой толщей непрозрачной атмосферы планета моя раскалена, если не расплавлена, сквозь слои газов ледяных, холодных, тёплых и горячих просвечивает лава. “Эх, не тот билет потянул. Вот тебе: мечтал о мире, похожем на Землю, попал на планету-вулкан. Ну ладно, делать нечего, если послали, надо обследовать, привезти веские доказательства отсутствия жизни. А какие тут доказательства? С первого взгляда видно… Никто же не спрашивает: есть ли жизнь в недрах вулкана?”
Пересел в ракету.
— Ну, вези меня, автоматика!
По мере погружения в атмосферу планета становилась разнообразнее и беспокойнее. Зловещая чернота постепенно наливалась кровью, прорисовались алые жилки, потоки лавы, вероятно. Зашевелилась багровая бахрома. Так бывает в космических путешествиях — дальний протуберанец кажется неподвижным, а на самом деле это огненный смерч астрономического размера, язык дико ревущего пламени. Вот в такое пламя и спустила меня ракета.
Мы, жители Земли, знаем, насколько беспокойнее атмосфера летом, насколько тропические ураганы страшнее наших умеренных ветров. А ведь у Москвы с тропиками разница в каких-нибудь двадцать градусов; там же — на 2249 — было градусов восемьсот или около того. Мятущееся месиво, жёлто-сине-оранжевое, свистящее, воющее, грохочущее, швыряющееся камнями. Оторвавшись от ракеты, я сразу же почувствовал себя футбольным мячом в ораве школьников. Кувыркнувшись сотню раз, с трудом зацепился за что-то прочное, перевёл дух и увидел себя на каменистой равнине цвета догорающих углей. Твёрдый грунт всё-таки был здесь — раскалённый, пышущий зноем, но твёрдый. На тысячи километров банная каменка. Плесни водой, зашипит, даже мокро не будет, капли разбегутся ртутными шариками.
Эх, не тот билет вытянул. Что бы стоило взять соседний?
Мне совершенно ясно было, что дипломатические задачи я выполнил в первую же минуту. Никаких сапиенсов тут нет и не будет, кроме жареных. Следовательно, без зазрения совести можно распоряжаться этим небесным телом. Как распорядиться? Нормальное учебное решение: если планета громоздка, раскалена и для жизни непригодна, следует расколоть её на несколько меньших, примерно такого размера, как Земля. Выделение внутреннего тепла прекратится, куски вскоре остынут, тогда их можно приспосабливать для заселения. Что я должен был сделать? Составить проект, где и как наивыгоднейшим образом расположить раскалывающие установки. Спускаясь, я разглядел сквозь багровый туман атмосферы огненные прожилки. Вероятно, это естественные геологические разломы. Надо подойти к ним, спустить кибера, произвести глубинную разведку. Главное — измерить толщину коры. Итак, задача ясна: я прохожу маршрут километров в сто пятьдесят, до ближайшего потока. Достаточно для четвёрки с минусом.
И я пошёл. “Шёл” — это сказано хвастливо. Меня подбрасывало, качало, переворачивало и — бам! — швыряло с размаху о камни. Казалось, зловредная планета умышленно старается уничтожить пришельца, раскрутив, расплющить в лепёшку. Мне не было больно, стеклоэластик смягчал удары, но после каждого сальто я с трепетом ощупывал швы. О, кажется, стало теплее! Неужели трещина? Ведь снаружи восемьсот, если шов разойдётся, я буду сварен на пару, как цыплёнок.
Десятки раз мне хотелось отказаться от этого безумного маршрута, вернуться в ракету, сесть поглубже в кресло и скомандовать: “Прочь! Скорее прочь из этого ада!” Через два часа я буду на межзвёздной станции, через два с половиной — в тихой, надёжной комнате курсов, где сидят за кафедрой интеллигентные педагоги. И я им скажу… Что скажу? Скажу: “Извините меня, пожалуйста, я вытянул планету чересчур опасную…” Но какими глазами они посмотрят на меня? Техник выразит кислое презрение, Лирик — снисходительное всепрощение, а Граве — дорогой куратор — начнёт доказывать, кипятясь, что Человек — слабое существо, нельзя давать ему такие трудные задания. И во все их учебники войдёт абзац о том, что жители окраинной планеты Земля — слабодушные субсапиенсы… слабаки, одним словом.
Нет уж, лучше сгорю здесь заживо, чем Землю позорить.
И я приспособился. Научился распознавать тональность рёва, по изменению тембра угадывать приближение вихря. Выискивал ложбины и крутые бугры, перемещался короткими перебежками, словно под обстрелом. Рывок! Упал! Распластался за укрытием! Геокибер, ко мне! Стой, закреплю! Присасывайся же! Включаю сейсмолокатор! Сколько? Двадцать семь метров до магмы? Не слишком надёжная корочка. Повтори! Да держись же как следует, черт металлический!
И как результат всех этих усилий, точка на графике — толщина твёрдого слоя 27 метров.
22, 27, 29, 34, опять 22, 20, 40, в одном месте 11 метров — все время я шёл по непрочной корочке вулкана. И даже не знал, насколько она долговечна, не проламывается ли то и дело извержениями, не начнётся ли извержение в следующую секунду? Я считал, что узнаю это, дойдя до берега огнеупорной равнины. Посмотрю на открытую лаву и увижу: спокойна ли она? Так или иначе хотя бы полтораста километров надо было пройти.
И я прошёл их. Сейчас легко сказать “прошёл”. А было трое суток борьбы с ураганом, трое суток бомбёжки горячими булыжниками, увесистыми глыбами, целыми скалами. Помню, как, не сумевши увернуться, я лежал под одной из скал, беспомощный, словно буян в смирительной рубашке, брыкался, сдавленным голосом отдавал распоряжения киберам, где что резать, что скалывать и как скалывать, чтобы скафандр не повредить. Освободили меня кое-как. А потом оказалось, что я всё равно не могу идти, потому что антигравитатор смят и притяжение чувствуется в полной мере, одиннадцать с половиной “же”, я лежу, корчусь, словно раздавленный червяк, а подняться не могу, сил не хватает. И вместо благодарности я должен был размонтировать одного из киберов. Силовым пожертвовал я, поскольку геологический был нужнее.
Проклятые экзаменаторы! Для чего же они подсунули мне эту сумасшедшую планету? Ведь я на астродипломата учился, не на астроакробата. Или так у них полагается: сначала испытывать характер, потом уже знания и умение? Как бы не получили они от этих испытаний могилу неизвестного дипломата.
Ну и пусть! Лишь бы не опозориться, Землю не подвести!
Наконец я разглядел впереди над горизонтом неяркое желтоватое зарево, отсвет жидкой лавы. Обрадовался… рановато. До цели было ещё далеко. На малых небесных телах вроде Луны горизонт крутой и близкий, там все время кажется, будто стоишь на холме, а на крупных планетах вроде моей 2249, наоборот, все очень плоское. На самом деле мне ещё идти и идти было до берега.
Все-таки вышел я. Не к океану лавы, а к проливу или реке, светло-красной, цвета смородины, и текла она в черносмородинных берегах чуть синеватого оттенка. Алая река, окаймлённая чёрными берегами, напоминала траурную ленту. Сначала я думал, что берега кажутся чёрными только по контрасту, но, приблизившись, разглядел, что они действительно тёмные, гораздо чернее окружающей пустыни с её вишнёвыми, бордовыми и бурыми камнями. Почему же берега темнее пустыни? Наоборот, они должны быть светлее, горячее, ведь близлежащая лава обогревает их. Загадка природы! Заинтересованный, я устремился вперёд… получил булыжником по шлему, полежал полчасика, оглушённый. Очнулся, вспомнил про загадку природы, опять устремился вперёд. И увидел, глазам своим не поверив, что чёрное шевелится.
Освещённые зловещим темно-малиновым светом лавы берега были усажены жёсткими пластинками шоколадного, синевато-вороного, лаково-чёрного или черно-зеленого цвета. Все эти пластинки, круглые, овальные, сердцевидные, стояли торчком, повернувшись широкой стороной к свету. Они ловили лучи жадно и активно, наползая на соседей, просовывая острые стебли в промежутки и даже прокалывая друг друга. Выбравшись на простор, расправлялись, как бы раскрывали широченные чёрные зонтики. Если это была растительность, то небывало подвижная. Представьте себе кусты, которые дерутся за место под солнцем.
И вдруг все замерло. Пластинки верхнего яруса безвольно опали на нижние. Те также начали сжиматься, как бы прятать головы в стебли, уходить в грунт. Несколько секунд — и колыхающиеся заросли превратились в чёрную плёнку, подобие плесени, оклеившей камни. И тут налетел вихрь. Но какой: настоящий смерч! Видимо, эта драчливая растительность умела чувствовать приближение бури и успевала прижаться к почве, вдавиться в ямки.
Минута, другая, десять минут… Но вот вой и свист стихают. Перестают катиться булыжники, гонимые ветром, каменные перекати-поле. И вдруг сразу же, словно по команде, чёрная простыня отделяется от грунта. Встают дыбом пластинки, круглые, овальные и зубчатые, расправляются зонтики, чаши, лепестки. Жадные ладони торопятся загрести побольше света, тянутся вверх, толкают, дырявят друг друга… И опять все сразу опадают, заслышав отдалённый гул очередного урагана.
Час за часом, не отрывая глаз, как ребёнок, впервые увидевший телевизор, следил я за этой игрой. Про себя думал: “Счастье моё, что я не поторопился с возвращением, прошёл эти полтораста километров. Хорош был бы, если бы заявился к профессорам с глупейшим заявлением: “Планета огненная, жизни нет и быть не может”. До чего же крепко сидит в голове земное самомнение, самовлюблённый геоцентризм: жизнь обязательно должна быть вроде нашей, только белковая, только в температурном интервале от замерзания до кипения воды.
И вот опровержение: растительность при плюс восьмистах.
Насытившись зрелищем вволю, я принялся за описание. Сфотографировал, зарисовал, измерил характерные формы. Не без труда оторвал один из чёрных кустиков; стебель был словно проволочный. Изнутри покатился капельками сок, кровавый на свету, а в тени — серебристый, похожий на ртуть. Но спектроанализатор сказал, что это алюминий, а не ртуть, расплавленный алюминий, конечно. Неудивительно, алюминий плавится при шестистах градусах с лишним.
Забегая вперёд, могу сообщить, что тамошняя жизнь вся была основана на алюминии. Естественно: соединения углерода не выдерживают этаких температур, обугливаются. Почему не был использован, остался в пренебрежении вездесущий кремний? Возможно, именно потому, что он вездесущий. Алюминий же приходилось отыскивать, извлекать, очищать. Преодолевая эти сложности, здешняя жизнь вырабатывала приспособления: борясь за существование, соревновалась в совершенствовании этих приспособлений. Так или иначе, растения Огнеупории извлекали из почвы алюминаты и разлагали их, используя свет раскалённой лавы.
А нет ли и животных тут же?
Аппетит приходит во время еды. Всего несколько часов назад я брёл по пустыне, подавленный, усталый, глубоко уверенный, что абсолютно ничего, кроме вулканического туфа, я не найду. Только час с небольшим восторгаюсь, осматривая, обследуя, описывая неожиданную жизнь. И вот уже новая претензия: мало мне растений, подай ещё и животных.
И почему не быть зверям? Нормальный круговорот вещества в природе: растения насыщают воздух кислородом, кто-то его поглощает. Растения синтезируют питательные ткани в листьях, неужели не найдётся нахлебников, любителей пожевать не синтезируя? До сих пор я не видел животных. Но и заросли есть не везде, трое суток я брёл по пустыне, не видя ни одного листочка. Надо присмотреться внимательнее.
А присмотревшись, я заметил, что некоторые растения по непонятным для меня причинам морщатся, съёживаются и распадаются, как бы тают на глазах. Не пожирают ли их невидимые для меня микробы, грибки или даже миниатюрные насекомые? Кое-где среди зарослей возникали пролысины, довольно стойкие, не зараставшие после бурной паузы. Но особенно разительные изменения отмечались на противоположном берегу, за лавой. Там исчезали целые полосы зарослей. За период затишья, за какие-нибудь двадцать минут, как бы рулон обоев сдирался с кирпичной стены, обнажая грязноватый мясо-красный берег. Ещё мне показалось, что кромка содранных полос светилась, какие-то там мелькали яркие пятнышки. И совсем фантастическое: удалось заметить, как по лаве, прямо по раскалённой жидкости пробежало что-то продолговатое, тёмное, похожее на гигантскую многоножку и, постояв минуту у берега, проворно унеслось по лаве же за ближайший мыс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38