— Мне придется оставить вас, — прервал его размышления Леви. — Я провожу вас до гор Пегунунган-Маоки и там вас покину. Завтра мы едем в Джаяпуру за продуктами.
Всю эту ночь в жалкой лачуге, которая служила баром для местных жителей — нескольких индонезийцев и меланезийцев, занимавшихся заготовкой кокосов, и эксцентричного немца в пробковом шлеме, торчащего здесь со времен захвата острова голландцами, — Тимми только и делал, что рассказывал истории.
Память о прошлом вернулась.
Память: 1445
Под полной луной, в другом дворике, Раду-вампир нашел Раду-Красавчика при смерти: его привязали к фиговому дереву и вонзили ему в зад копье. Его хрупкое бледное тело было так сильно стянуто веревками, что в тех местах, где веревки врезались в тело, образовались кровавые раны. Над ранами кружились мухи. Но он был еще жив, копье вонзили со знанием дела, так, чтобы оно не разорвало жизненно важные органы и не задело сердце; он мог умирать так несколько дней.
Раду-вампир снова выбрался из темницы по просьбе Дракулы. Вновь обернулся черным котом, невидимым под покровом густой листвы. Его снова влекла к себе музыка песни: даже умирая, Раду пел песни своей потерянной родины. Ночь выдалась жаркая и ветреная, самый воздух на вкус был как кровь.
Одинокий охранник, оставленный присматривать за казненным, спал, прислонившись к фиговому дереву. Кот подошел ближе. Булыжники, которыми был вымощен этот двор, были грубыми, поломанными, не чета прекрасной мозаике дворика, примыкавшего к пиршественному залу. Тут и там сквозь прорехи между камнями пробивалась трава. Как и раньше, до его слуха доносился шум моря — шипящий аккомпанемент стенаний ребенка. Слушать эту песню было больно, но еще больнее было знать, насколько бессмысленными были страдания того, кто исполнял эту песню.
Взгляд Раду упал на кота.
— Я вижу тебя, — сказал он, — я знаю, кто ты на самом деле.
Теперь вампир знал, что мальчик его не боится. Люди видели в нем воплощение своих страхов, того, чего они больше всего боялись, а этот мальчик — он ничего не боялся. А раз он ничего не боится, думал вампир, он видит меня таким, какой я на самом деле.
— И кто же я? — спросил он.
— Ты — это я сам, — сказал мальчик. — Ты — мое отражение. Ты — тайная, темная часть меня; ты тот, кем я хочу стать... больше всего на свете.
Боль была невыносимой, Раду закричал — едва слышно, потому что копье, пронзившее его внутренности, лишило его практически всех сил, — а потом, кажется, начал терять сознание.
— Нет! — закричал мальчик-вампир, деливший с Раду его имя. — Ты сам не знаешь, что это такое... быть моим отражением... разделить со мной тьму... если бы ты знал, ты бы этого не хотел. — И он вспомнил Синюю Бороду, который тоже ему говорил, что видит в нем отражение себя (но тогда у него было другое имя. Какое? Ах да... Жанно) и который тоже хотел стать таким же, как он. Неужели я — темное отражение и того, и другого... каждого из людей? — подумал вампир, и ему стало грустно. Неужели когда-то настанет день, когда он с радостью поменяется местами с кем-нибудь из таких вот потерянных душ?
Он долго смотрел на Раду, омытого лунным светом. Бледное лицо ребенка было испещрено пятнами тени листьев фигового дерева. Кровь все еще текла в его венах, сердце все еще билось в его груди. Кровь выливалась наружу, сверкая на древке копья, словно какой-то таинственный темный сок.
— Раду, Раду... для чего ты живешь? И за что умираешь? — спрашивал он и в ярости выл на шумящее море.
Он думал о том, чтобы напасть на Мехмета, когда тот будет спать. Как найти его в этом огромном дворце? Конечно, по запаху...
И он стал ветром. Он бросился вверх, прочь от грубых камней, устилавших дворик. Он обнял умирающего ребенка. Проник всем своим существом в каждую пору на коже мальчика, вошел в его ноздри, смешавшись с дыханием умирающего. Туда... дальше, где он ощутил аромат тела маленького князя... мускусный запах человеческого тела, смешанный с ароматом роз... туда, в глубины плоти... руки, узкая грудь, глаза, уставившиеся в пустоту, губы, на которых вампир ощутил соль морского ветра и соленые слезы... он пил его кровь, нежно и бережно... из его ран, язв и ссадин... всем своим существом... он любил этого мальчика, любил до смерти, так, как когда-то западный ветер любил юного Гиласа в древнем мифе, который рассказывала ему мама, баюкая у себя на коленях.
Моя мама, подумал вампир.
Он не вспоминал о своей прежней, смертной жизни вот уже четырнадцать веков.
Ветер сжал тело ребенка, и его сердце остановилось. Жар вампирского голода раскалил его кровь, так что та жаркими струями брызнула из всех отверстий — рта, ноздрей, глазниц и пор, — и ветер-вампир впитал в себя всю эту кровь, он насытился и вновь обрел человеческий облик.
Запах Мехмета четко отпечатался в его памяти. — Нет! — повторил он еще раз. — Не надо тебе становиться таким же, как я. Это лишь принесет тебе еще больше страданий. — И он вырвал сердце ребенка из груди и бросил его через низкую стену в море.
Теперь он был ищейкой. Запах становился все сильнее. Он мог с уверенностью сказать, что Мехмет был здесь этой ночью. Злорадствуя, возможно, глумясь над Раду, умиравшим в страшных мучениях. Ярость вела его вслед за запахом. Через кухню, где слуги жадно поглощали остатки царского пиршества, потому что уже скоро рассвет и, соблюдая правила рамадана, они будут поститься до самой ночи. По бесконечным коридорам, украшенным картинами с абстрактными узорами — эти люди не благоговели перед человеческим телом и не изображали его на картинах, — через пустые залы, по коврам с замысловатыми узорами... запах становился все сильнее, особенно здесь, возле винтовой лестницы, что опоясывала белую фаллическую башню, увенчанную золотым куполом.
И наконец он вошел в спальню принца.
Его огромное ложе была усыпано лепестками роз. Белоснежный балдахин свисал со столбов из чистого золота. Мраморный свет луны проникал в комнату с балкона. Мехмет лежал, изучая какой-то свиток в свете масляной лампы. Кроме него, там лежали другие люди. Рядом с ним спала женщина с громадной грудью, она беспокойно металась во сне. Ребенок с позолоченными веками и накрашенными губами. В изножье кровати, обнимая лютню, спал мальчик-евнух.
Мальчик, который только что выпил кровь Раду, тихо произнес:
— Мехмет.
Мехмет, не увидев ничьего отражения в блестящей лампе, поднял глаза.
— Раду... — прошептал он едва слышно. — Ты вернулся из мертвых.
Раду ощущал едкий запах страха, исходивший от этого человека, однако его лицо оставалось почти бесстрастным, как и подобает сыну султана, который не должен выказывать страх.
— Ты говорил, что вернешься, чтобы отомстить... Раду молчал.
— Но на тебе нет ни капли крови, — продолжал Мехмет. — Я же слышал, как ты кричал, когда в тебя забивали кол. И я рыдал здесь, ты знаешь? Я шутил, я пытался тебя запугать... но принцу не подобает шутить. Ты сам выбрал свою судьбу. А теперь ты вернулся, чтобы меня упрекать... неужели тебе плохо в раю, где небесные пери и все радости, в которых ты мне отказал?
— Нет, — сказал Раду. — Я пришел не упрекать. Я пришел убивать.
Но вот что странно: он не хотел убивать этого человека. Он вообще не хотел убивать. Он вспомнил сумасшедшего беднягу Жиля де Рэ, который так отчаянно пытался доказать самому себе, что в нем столько зла, что он достоин получить ключи от царства ночи. После столкновения с этим безумцем, который называл себя Синей Бородой, он и начал задаваться вопросом природы зла и добра — абсолютных истин, происходящих от Бога. Он не верил в адские муки и в рай с его глупыми херувимчиками. Он верил только в настоящее.
— Тогда делай то, зачем пришел, — сказал Мехмет. — Я убил тебя, Раду, ты вернулся ко мне как дух-мститель; наверное, этому есть только одно разумное объяснение — ты должен меня убить. Да, я жесток. И если я доживу до того дня, когда стану султаном, бесспорно, я буду безжалостным тираном. Но, знаешь, по-своему я справедлив. Я любил тебя, Раду, любил за твою красоту и волшебный голос. Когда ты пел, я забывал обо всем: об Оттоманской империи, о войне между нашими народами, о той ненависти, из-за которой ты и твой брат стали заложниками. Я так любил, когда ты поешь, Раду. У меня хватает и женщин, и мальчиков для развлечений, так что мой член всегда тверд и готов к работе. Но никто из них не умеет петь так, как ты... чтобы песня рождала в душе столько жалости и сострадания...
Услышав эти слова, Раду понял, что именно нужно сказать в ответ. Он присел рядом с принцем. Дитя, женщина и евнух даже не шелохнулись, все было так, словно они пребывали во власти сонного заклинания.
Мехмет прикоснулся к плечу вампира.
— Если я поцелую тебя, — сказал он, — мой язык превратится в сосульку и отвалится.
Мехмет боялся его, но даже теперь, когда они были так близко, он постарался свести все к шутке.
— Тогда не целуй меня, — сказал Раду. — Я не из плоти и крови, Мехмет; я не могу броситься в твои объятия, бесспорно, страстные и горячие, и мне без разницы — искренними они будут или притворными. Но я все еще могу петь.
— Тогда пой, — потребовал наследник турецкого престола, — облегчи мои страдания. — Он протянулся к евнуху и взял его лютню. Мальчик был из Македонии и, возможно, его тоже кастрировали против воли. Раду вспомнил свое собственное уродство. Это взволновало его настолько, что у него перед глазами пронеслось множество полузабытых образов из его прошлой жизни, когда он еще был человеком, простым смертным мальчиком. Принц спихнул евнуха с кровати ногой, музыкант упал на ковер и тотчас снова свернулся калачиком. Мехмет протянул лютню вампиру. — Пой, Раду, — сказал он, — о потерянных сердцах и разрушенных домах. Я хочу быть в печали. Я родился сыном султана, но я этого не выбирал. Я не хотел быть жестоким. Да ты все знаешь и сам. Мне действительно жаль, что я убил тебя, Раду, мне очень жаль. Пой, Раду, пой.
— Только при одном условии, — сказал Раду.
— Все, что пожелаешь, — ответил принц.
— Ты освободишь Дракулу.
— Почему? Он всегда ненавидел тебя, завидовал твоей красоте, называл тебя мямлей, блудницей с членом; и ты сам не был против того, чтобы я собственноручно выбросил в море ключ от его темницы. — Так Раду впервые узнал о соперничестве между братьями. — Если я освобожу его, особенно если он узнает, что я сделал это по твоей просьбе, он подумает, что ты сдался моей... малодушной похоти.
Раду думал о мальчике, закованном в цепи, в душной вонючей темнице. Мехмет прав, думал Раду, возможно, Дракула возненавидит меня за это, и он никогда не поверит, что я не спал с принцем. Может быть, будет лучше, если я не буду просить о его освобождении.
Но потом Раду вспомнил, как, несмотря ни на что, пленный ребенок беспокоился о своем брате, просил узнать, как он там, не обижают ли его во дворце. Нет, нельзя допустить, чтобы Дракула заживо сгнил среди крыс и экскрементов.
— Освободи Дракулу, — сказал он, — и тогда я буду петь.

20
Миштер МакКендлза откинул копыта
Ангел
В самом конце своих ярких мучений Лоран еще раз столкнулся с Ангелом Смерти — лицом к лицу.
Он стоял на берегу огненного озера. У него за спиной толпились мертвые; были среди них и знакомые лица. Шаман, который заточил ангела в амулете. Проститутки из Патпонга: у некоторых не хватало рук или ног, некоторые были обезображены, но каждая оставалась по-своему прекрасной, потому что из их страшной смерти Лоран сотворил произведение искусства. В этой толпе мертвецов были люди, о которых Лоран слышал от Тимми Валентайна: убитые дети в замке Тиффуже, зверски забитые ацтеки Теночтитлана, жертвы холокоста... они стояли на берегу, а горящее озеро извергало языки пламени в парах серы и было так же глубоко, как сам ад.
— Лоран, — сказал ангел, — вот мы и встретились снова.
— Но я уже не торчу на колесах, — ответил ему Лоран, — я их выбросил за борт.
— Это реальность, Лоран.
— Реальность?
— Ага.
— А что есть реальность, Эйнджел? Расскажи мне. То есть ты же ангел, правда? Ты должен знать.
— " Vanitas, — ответил ангел.
Сумерки
Ближайший город: скучнейшее, сонное местечко. Лачуги, хижины и несколько особняков колонистов, большинство из которых были разрушены и уже наполовину погребены под всепоглощающей буйной зеленью. Уличные торговцы в основном из Индии и Китая. Pasar malam — уличный базар, «открывающийся» на закате; ночной воздух благоухает ароматом арахисового масла. Христианская церковь и мечеть — бок о бок на маленькой рыночной площади.
«Лендровер» Джошуа Леви медленно пробивался сквозь толчею. В кузове лежал гроб, по обе стороны от которого сидели два меланезийца; Леви был за рулем. Пи-Джей то входил в свое странное оборотное состояние, то выходил из него. Тимми глазел по сторонам — рассматривал достопримечательности, наслаждался видами, запахами и звуками этого городка, потерявшегося на грани сумасшествия.
Они остановились. Леви вышел, чтобы купить продуктов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54