Мальчик не проронил ни слова практически до самого конца, до того момента, когда убийца Лайтборн лишает короля жизни, пронзая его зад раскаленной докрасна кочергой; и только тогда он воскликнул:
— Ни слова больше, молю вас!
— О! Кажется, наш злой дух слишком ранимый!
— Просто я видел, как это бывает...
— Ты что же, ходишь на площадь по воскресеньям и смотришь на казни преступников, коих вешают, выпускают им кишки, четвертуют?
— Нет, я хочу сказать, что я столько раз видел, как людей убивали, пронзая им зад кольями, копьями, пиками и, да, раскаленными докрасна кочергами... как-то у меня был друг, который очень любил сажать своих врагов на кол.
— Но у нас на дворе шестнадцатый век! Подобные зверства присущи лишь варварским, полудиким, давно минувшим временам.
— Да, ваша правда. Но я ничего не забыл. Это было сто тридцать лет тому назад...
И мальчик, которого Кит нарек Нэдом, начал рассказывать о давних временах. Он не знал, поверит ли Кит Марло в его истории; но впоследствии многие пьесы Кита содержали в себе отголоски историй, рассказанных мальчиком. Мальчик стал часто бывать в этой комнате над трактиром. Кровь поэта была чиста, и он никогда не позволял себе выпить столько, чтобы причинить вред своему гостеприимному хозяину; как он мог погубить источник столь прекрасной музыки?
Но сейчас, думал Нэд, Кит все равно умирает.
В этот раз он выпил очень много крови. Он пил и думал: а ведь я мог бы его спасти; нельзя, чтобы мир потерял такого человека, пусть даже его тут клеймят как безбожника и педераста. И он не стал осквернять тело поэта, он оставил его лежать, словно тот просто заснул, бескровный и бледный; а потом, вновь обернувшись мышью, он исчез в норе, ведущей в лабиринты туннелей, пронизывающих весь дом.
Печаль, которую он познал, все еще была для него новым чувством: он надолго забыл, что такое грусть, и вспомнил буквально недавно — лет сто назад. Печаль пахла детством, человеческим детством, о котором он не вспоминал уже тысячу лет, если не больше. Печаль оживляла его кровь, так что он себя чувствовал... нет, не живым, но чуть менее мертвым.
А чуть позже, ночью, эта печаль разбудила в нем побежденный, казалось бы, голод, и он вновь пошел на охоту... и убил свою жертву. В другом трактире... он словно впал в бешенство... у него на губах пузырилась кровавая пена... он укусил беременную женщину прямо в ее огромный живот и съел плод, ее нерожденное чадо, выбросив плаценту в огромную кружку с элем... он с треском сломал шею спящего моряка, оторвал ему голову и выпил всю кровь, словно воду из бурдюка; и, наконец, он нашел себе место для сна, которое, по случайному стечению обстоятельств, располагалось в канализации, неподалеку от реки.
Следующей ночью он вернулся в трактир Элеоноры Булл. Тело поэта так и лежало на кровати, там же, где он его и оставил. Похоже, полиция еще не бралась за расследование его убийства. Трактирщица и один из агентов королевской службы, некто Вальсингхэм, беседовали внизу, у огня. А Марло лежал, непокрытый, в темноте... но для того, кто смотрел на него глазами ночи, комната казалась залитой холодным, мертвенным светом. Над кроватью висело распятие, но оно не беспокоило мальчика; время победило его суеверия; но все равно ему до сих пор было больно на него смотреть. Еще один крест лежал на груди поэта, прямо на сердце; серебряный крест, инкрустированный аметистами, — дорогая вещь наверняка.
— Брат Кит, теперь ты должен проснуться.
Мальчик дотронулся пальцем до тела; да, он уже ощущал этот нечеловеческий, едва различимый пульс — биение мертвого сердца; однако Марло не открыл глаз.
— Тебе надо проснуться и пойти со мной; я не могу тебя здесь оставить. Говорят, ты — безбожник, поэтому они могут покалечить твое тело, и тогда весь мой труд пойдет прахом.
Наверное, все дело в этом проклятом кресте, который лежит у него на груди, подумал мальчик и сбросил крест на пол; серебро обожгло его лишь на мгновение. Выжженное клеймо в форме креста тотчас же затянулось новой кожей. Марло открыл глаза и тихо проговорил:
— Мне казалось, что целый мир обрушился тяжестью мне на грудь. Но теперь все прошло.
— Пойдем, — сказал Нэд Брайант.
— Куда? Кто я? Во что ты меня превратил? Что ты сделал со мной?
— То, что ты написал, — бессмертно; так почему бы не сделать бессмертным тебя самого? Послушай, Кит, теперь мы с тобой одной крови... я никогда не фамильярничал с теми, кого я сделал, но я в долгу перед тобой, а ты... ты обязан мне новой жизнью. Теперь ты больше не мастер Кит и не великий учитель, потому что я старше тебя. В этой новой жизни я старше тебя на несколько веков, и теперь я буду учить тебя. Как принимать облик зверей и птиц, детей ночи. Как обращаться облаком тумана... «Твоя душа, она превращается в тысячи капель воды»... как пить кровь живых. Как насытиться кровью живых... Да, Кит, я сделал это ради твоей поэзии и ради себя самого... из-за моего невыносимого одиночества. Я был ребенком пятнадцать веков, но мои мысли — в них нет ничего от ребенка. Я могу прочитать тебе наизусть потерянные стихи Катулла, поэмы Сапфо, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой; я могу прочитать всего Данте, даже те песни, которые он отверг. Я могу рассказать тебе о перевоплощениях души, я знаю всего Пифагора, Аристотеля, Коперника, Магомета, святого Августина, потому что я прожил полторы тысячи лет.
— А как же любовь, мой маленький Ганимед?
— О, в нашей вселенной, где правит ночь, есть вещи превыше любви: созерцание вечности... холод, что разбивает людские сердца и освещает нам ночь ярче, чем солнце... они сильнее любви и даже сильнее смерти.
Кит Марло сжал руку мальчика, и тот подумал: а ведь он совершенно не рад. Он все еще боится, все еще цепляется за свое смертное бытие.
— А как же душа? — спросил он. — Да, я не из тех, кто верит в душу. Смерть должна быть концом всего. Мне не нравится эта идея: что ты умираешь, а потом восстаешь из мертвых, чтобы потом снова бродить в этом мире.
— А что душа? — переспросил Нэд. — Если у тебя была душа, и ты умер самой обычной смертью, не значит ли это, что твоя душа сейчас жарится где-то на углях вечности?
— Но почему именно ад, — прошептал Марло, — а не Vanitas, к чему я и стремился все эти годы. Освободи меня, Нэд, освободи меня, заклинаю.
Как я могу его освободить? — думал Нэд. И почему он не хочет принять мой дар? Разве бессмертие — это не то, к чему так стремятся все смертные? Разве не за меньшее запродал душу дьяволу доктор Фауст? У Нэда никак не укладывалось в голове, что его предложение отвергли. За полторы тысячи лет он давно убедился в том, насколько он неотразим. Никто не мог отказать ему. Разве он не прекраснее любого ангела? Сколько раз ему говорили об этом, сколько раз смертные приходили к нему и сами просили, чтобы он выпил их жизни. Его охватила ярость. Дикий, безудержный гнев. Он схватил серебряный крест, не беспокоясь о том, что тот обожжет его руку, и вонзил его в грудь Кита. С треском ломая кости и хрящи, крест проник в самое сердце поэта. Марло не кричал, и только в самый последний миг, когда уже закрывались его глаза, с губ сорвался едва слышный шепот:
— Благодарю тебя, о нежный Нэд.
Мальчик отшвырнул крест в сторону. Раны на руках уже затягивались.
— Я пробыл здесь слишком долго, — произнес он вслух. Пора уходить. Долгий, глубокий сон в несколько сотен лет уймет его скорбь. Он стремился к возрождению, но понял — снова, в который раз, — что был мертворожденным. Он разрыдался без слез.
Потом взял себя в руки, высунулся по пояс в открытое окно, распахнул крылья, и они понесли его вниз, к вонючей аллее, в сторону реки, прочь из Лондона.
Нечистивая любовь
Дамиан Питерc начал этот вечер с того, что прошвырнулся по ресторанам, потом посетил несколько стриптиз-баров и в конце концов заблудился где-то в районе Бервик-стрит. Его уже не узнавали на улицах. «Вампирский Узел» прошел на экранах всего год назад — и он опять был никем. Просто прохожим. Он любил маленькие стриптиз-бары с их нелепыми танцовщицами — они притягательно действовали на его провинциальное чувство декаданса. Он жадно разглядывал толстых теток, вертевших перед ним своими пышными телесами, то есть занимался именно тем, за что бывал неоднократно бит строгим отцом; кстати, у него это наследственное — в своем пристрастии к дешевому стриптизу батюшка смахивал на какого-нибудь дремучего провинциала, иными словами, непрошибаемую деревенщину или, скажем, на заштатного певца кантри из западных штатов; Дамиан в совершенстве усвоил многие хитрости и приемы шоу-бизнеса, связанные с телепроповедями, просто внимательно наблюдая за тем, как отец обрабатывал всяких шлюх на деревенских ярмарках. Лицезрение этих британских телок наполняло его тихой радостью где-то внутри, создавало ощущение безопасности, словно он опять был дома, снова — ребенок... даже в этом тесном, прокуренном помещении, где сидели в основном туристы из Японии и Германии.
У него на коленях уже резвилась чернокожая красотка. Она отшвырнула в сторону свои трусики и произнесла томным голосом с притворным американским акцентом:
— Кажется, там в углу дрочит какой-то старый хрен. — Она указала пальцем. Пожилой джентльмен покраснел как рак и стремительно выбежал прочь. Дамиан рассмеялся.
Где-то в районе трех-четырех утра он вышел на улицу в состоянии сильного подпития. Он хотел снять женщину, чтобы уединиться с ней в гостиничном номере, но вокруг было пусто. До тех пор, пока он не услышал голос:
— Мистер Питерc! Мистер Питерc!
И он увидел ее: она стояла у красного почтового ящика. Совсем еще юная девушка. С первого взгляда ему стало ясно, что перед ним — рьяная поклонница неоготики. Зажегся зеленый, потом — желтый... она стояла, освещенная слабыми отсветами светофора. Она была во всем черном. Ее волосы, ногти и даже губы были выкрашены в черный цвет, лицо — бледнее луны.
В уголке губ виднелось пятнышко красной губной помады, размазанное так, чтобы было похоже на запекшуюся кровь. Она подняла руки, и Дамиан увидел у нее на ладонях вытатуированные стигматы. Кожаная куртка была расстегнута, демонстрируя еще одну татуировку на боку: сочащаяся кровью рана. Эта девочка была не из тех, кто бросает начатое на полпути. Она сказала:
— Я вас узнала по фильму «Тимми Валентайн».
— Да, было дело, — сказал Дамиан. Он очень надеялся, что она уже достаточно взрослая, да даже если и нет... тогда что делает она здесь, совершенно одна, посреди ночи? — Ты что же, поклонница Валентайна?
— Ja. Я приехала из Германии на большой концерт, но не смогла достать билет.
— Я тоже приехал на концерт, — сказал Дамиан, — но потом передумал; я и так был на стольких концертах Тимми Валентайна...
Глаза девочки широко распахнулись. Похоже, что дельце выгорит, подумал Дамиан. Проще простого. Как отобрать конфетку у малыша. Или, наоборот, засунуть конфетку этому малышу в рот. От одной этой мысли он едва не захлебнулся слюной. Все эти поклонницы Тимми... они готовы на все. Жалко только, что ночь уже на исходе.
— Меня зовут Пам, — сказала она. — Можно я буду называть вас Дамиан?
— Господи Боже, грехи мои тяжкие, — пробормотал Дамиан, но она не дала ему договорить. Она обняла его и впилась губами в его губы. Она не пользовалась духами. От нее пахло мылом и чистой кожей. Как от маленького ребенка. — Надеюсь, ты уже достаточно взрослая девочка! — сказал он. Прости, Господи! Только бы сейчас никого сюда не занесло, в этот переулок.
— О, я уже старая, — сказала. — Очень старая. Еще лучше, подумал Дамиан. Выходит, она из этих оголтелых фанаток, которые считают себя вампирами. Да она просто с катушек сорвется, когда узнает, что я могу...
— Мистер Питерc, а вы не можете...
— Отчего же, моя сладкая, — перебил он ее, — очень даже могу. Тимми Валентайн — мой близкий друг, и я совершенно уверен, что смогу уговорить его согласиться встретиться с тобой.
— Ой... ради этого я готова на все.
— Э-э... тогда почему бы нам вместе не пойти в «Савой», а там мы посмотрим, что я смогу для тебя сделать. Но, так или иначе, придется дождаться утра. Но у меня там номер...
— Ой, Дамиан, вы такой баловник.
Поиск видений
Уже после концерта Тимми и Хит сидели у него в номере и смотрели новости по CNN. Новости были неутешительные. Тут — экономический спад, там — гражданские войны... плюс еще этот вулкан в Западном Ириане... про извержение было известно мало. Не было никакого видеоматериала; только несколько фотографий, сделанных с воздуха.
— Ненавижу вулканы, — тихо проговорил Тимми.
— Да, — сказала Хит, — ведь тебя сотворили как раз во время извержения...
— Да. В последний день Помпеи...
Они рассмеялись. Шутка была невеселой, но очень удачной. И тут в выпуске передали еще одну новость:
Официальные власти обеспокоены судьбой скандально известного художника Лорана МакКендлза, который в последний раз был замечен у берегов Явы и в настоящее время может находиться в первобытно-нетронутых областях Новой Гвинеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54