Я осмотрелась и увидела, что все эльфы — а поприветствовать нас пришло много народу, одеты в белое, а такое бывает только тогда, когда умирает кто-то из королевской семьи
У меня заледенело сердце. Наверное, лицо у меня сделалось очень испуганным, потому что папа покачал головой и прижал палец к губам, предупреждая, чтобы я ни о чем не спрашивала.
Элэйк спросила о Сабии. Наши взгляды встретились, и у Элэйк от страха расширились глаза. Мы посмотрели на Девона. Он сиял от радости, и пока что ничего не заметил. Он выскользнул из родительских объятий (померещилось мне или они действительно попытались удержать его?) и подошел к эльфийскому королю.
— Государь, а где Сабия? — спросил Девон. — Она до сих пор сердится на меня за то, что я ударил ее? Я клянусь загладить свою вину! Пожалуйста, пускай она выйдет…
Но тут Единый сорвал пелену с его глаз. Он увидел белые одеяния, увидел горе и опустошенность на лице короля, увидел лепестки белых цветов на волнах Доброго моря.
— Сабия! — вскрикнул Девон и бросился к сверкающему коралловому замку.
Элиасон поймал и удержал его.
Девон отчаянно вырывался, но силы покинули его
— Нет! — рыдал он. — Нет! Я же хотел спасти ее…
— Я знаю, сын мой, я знаю, — сказал Элиасон, поглаживая Девона по голове и утешая, как мог бы утешать своего ребенка. — В этом нет твоей вины. Твои намерения были благородны. Сабия, — при этом имени у короля перехватало дыхание, но он взял себя в руки, — Сабия теперь с Единым. Она покоится в мире. Мы должны утешать себя этим. А теперь, я думаю, родители хотят побыть наедине со своими детьми.
Элиасон с присущей эльфам вежливостью и изящным достоинством, не позволяя себе открыто проявлять свое горе, принял Эпло под свое покровительство. Несчастный король! Как ему, должно быть, одиноко без дочери!
Когда мы пришли в замок, в новую его часть, которая выросла за время нашего отсутствия, мама рассказала мне о случившемся.
— Когда Сабия пришла в себя, она узнала, что Девон исчез. Она поняла, что он пожертвовал собой ради нее и что его смерть будет ужасна. Из-за этого, — сказала мама, вытирая глаза рукавом, — бедная девочка потеряла всякий интерес к жизни. Она отказывалась есть, отказывалась подниматься с кровати. Она только пила воду, да и то лишь тогда, когда отец уговаривал ее и подносил стакан к ее губам. Она ни с кем не хотела разговаривать, лишь лежала и часами напролет смотрела, в окно. Когда она засыпала, ее мучили кошмары. Тогда она так кричала, что было слышно во всем замке.
Потом ей вроде бы стало получше. Она встала с кровати, оделась в то самое платье, которое было на ней в день перед вашим бегством, и напевая бродила по замку. Ее песни были странными и печальными, и всем, кто их слышал, становилось не по себе, но все надеялись, что это признак улучшения. Увы, все было совсем не так.
Той ночью она попросила, чтобы дуэнья принесла ей чего-нибудь поесть. Добрая женщина, которая очень переживала из-за того, что Сабия морит себя голодом, ничего не заподозрила и побежала на кухню. Когда она вернулась, Сабии не было. Перепуганная дуэнья разбудила короля. Они отправились на поиски.
Мама покачала головой. Она не могла говорить, ее душили слезы. В конце концов она снова утерлась рукавом и продолжила.
— Они обнаружили ее тело на той террасе, на которой мы совещались в тот день, когда вы подслушали наш разговор. Сабия выбросилась из окна. Она лежала почти на том же самом месте, где умер эльф-посланец.
На этом я вынуждена прерваться. Слезы не дают мне писать дальше.
Теперь Единый хранит твой сон, Сабия. Твои кошмары закончились.
Глава 18. СУРУНАН. ЧЕЛЕСТРА
Мысли о библиотеке сартанов преследовали Альфреда, как привидения из детских сказок. Они тянули к нему свои холодные руки, будили его среди ночи, манили скрюченными пальцами, влекли его к гибели.
— Что за чушь! — говорил себе Альфред и пытался изгнать призрак, посещающий его во сне.
Ночью это срабатывало, но тень не исчезала и при дневном свете. Альфред сидел за завтраком и делал вид, что ест, а на самом деле думал о том, почему Раму проверял именно те разделы. Что же такое в них хранилось, что их так строго охраняли?
«Это любопытство, всего-навсего любопытство, — укорял себя Альфред. — Самах прав. Я слишком долго жил среди меншей. Я как та девочка из историй, которые любила рассказывать кормилица Бэйна: „Ты можешь входить в любую комнату в этом замке, кроме запертой комнаты над лестницей“. И разве глупая девчонка удовлетворится остальными ста двадцатью четырьмя комнатами замка? Нет, она места себе не найдет, пока не заберется в комнату над лестницей.
Вот и я так же. Комната над лестницей. Я буду держаться подальше от нее. Мне хватит ста двадцати четырех комнат, полных сокровищ. И я буду счастлив. Я обязательно буду счастлив».
Но он не был счастлив. И день ото дня становился все более несчастным.
Альфред пытался скрыть свое беспокойство от хозяев дома, и это ему удавалось или, по крайней мере, ему казалось, что удается. Самах наблюдал за Альфредом, как гег, который обнаружил течь в паровом клапане Кикси-винси и со страхом ждет, когда взорвется котел. Он внушал Альфреду благоговейный страх, усугубленный ощущением собственной не правоты, В присутствии Советника Альфред трепетал, едва смея поднял глаза на суровое, неумолимое лицо Самаха.
Когда Самах уходил из дома — дела Совета отнимали у него очень много времени, — Альфред отдыхал. Ола часто составляла ему компанию, и в ее присутствии назойливый призрак меньше беспокоил его. Альфреду никогда не приходило в голову удивиться, почему его редко оставляют одного, и не казалось странным, почему сама Ола не занимается делами Совета. Он только знал, что с ее стороны было очень любезно посвящать ему столько времени, — и это делаю его еще больше несчастным в тех случаях, когда призрак библиотеки: вновь вставал перед ним.
Альфред и Ола сидели на террасе. Ола тихо напевала защитные руны над одной из накидок Самаха. Ее проворные пальцы скользили по одежде, и Ола вкладывала всю свою любовь и заботу о муже в возникающие под ее руками знаки.
Альфред печально наблюдал за ней. За всю его жизнь ни одна женщина не пела для него защитные руны. И ни одна не будет петь. По крайней мере, та, от которой он хотел бы это услышать, не будет. Он вдруг ощутил приступ жгучей ревности к Самаху. Альфреду не нравилось, как холодно и неуважительно Самах обращается с женой. Он знал, что это причиняет Оле боль, и был свидетелем ее молчаливых страданий. Нет, Самах недостоин ее.
«А я?» — скорбно спросил он у себя.
Ола с улыбкой посмотрела на него и приготовилась продолжить беседу — они .говорили о ее любимых розах.
Захваченный врасплох Альфред не успел скрыть возникший у него в сознании образ отвратительной, колючей, скрученной лозы — свидетельства того, что думал он совсем не о розах.
Улыбка Олы увяла. Она вздохнула и отложила свою работу.
— Прошу вас, не думайте об этом — ради меня. Или хотя бы ради вас самих.
— Простите, — с несчастным видом сказал Альфред.
Он опустил руку, чтобы погладить собаку. Пес, чувствуя, что другу плохо, в знак сочувствия положил голову Альфреду на колени.
— Я, должно быть, очень плохой. Я отлично понимаю, что у сартана не должно быть таких недостойных мыслей. Меня, наверно, испортило длительное пребывание среди меншей, как: говорит ваш муж.
— Возможно, тут дело не в меншах, — мягко намекнула Ола и посмотрела на собаку.
— Вы имеете в виду Эпло, — Альфред почесал собаку за ухом. — Да, наверное. Патрины любят страстно, безудержно. Вы знали об этом?
Его печальный взгляд был прикован к собаке, и потому Альфред не заметил, с каким изумлением взглянула на него Ола.
— Они называют это иначе. Они говорят о верности, об инстинкте, который помогает их народу выжить. Но на самом деле это любовь. Темная, болезненная, но любовь, и даже худшим из них присуще это чувство. Этот владыка Нексуса — могущественный, жестокий и честолюбивый человек — каждый день рискует жизнью и возвращается в Лабиринт, чтобы помочь своему страдающему народу.
Охваченный волнением Альфред позабыл о том, где он находится. Он уставился собаке в глаза. Карие, прозрачные, они затягивали его, пока ему не начало казаться, что вокруг нет больше ничего, кроме этих глаз.
— Мои родители пожертвовали жизнью, чтобы спасти меня, когда за нами гнались сноги. Понимаете, они могли бы спастись бегством, но я был слишком мал, чтобы поспеть за ними. И тогда родители спрятали меня и отвлекли; погоню. Потом я увидел их уже мертвыми. Сноги замучили их. А меня подобрали чужие люди и вырастили, словно собственного ребенка.
Глаза собаки наполнились тихой печалью.
— И я знал любовь, — словно со стороны услышал Альфред собственный голос. — Она тоже была Бегущей, как и я сам, как и мои родители. Она была прекрасной, стройной и сильной. Синие руны обвивали ее тело, лучившееся молодостью и жизненной силой в моих объятиях. Мы вместе боролись, любили, смеялись. Да, даже в Лабиринте иногда смеются и шутят. Чаще всего это горький смех и мрачные шутки, но тот, кто утрачивает способность смеяться, утрачивает волю к жизни.
В конце концов она покинула меня. Селение Оседлых, приютившее нас на ночь, подверглось нападению, и она захотела помочь им. Это было глупо. Оседлых было слишком мало. Мы только погубили бы себя и ничего бы этим не добились. Я сказал ей об этом. Она знала, что я прав. Но она была потрясена и разгневана. Понимаете, она любила свой народ. И она боялась этой любви, потому что это чувство делало ее слабой и уязвимой. Она боялась своей любви ко мне. И тогда она покинула меня. Она носила моего ребенка. Я знаю, хоть она и не сказала мне об этом. И я никогда больше ее не видел. Я даже не знаю, жива ли она, жив ли мой ребенок…
— Замолчите!
Крик Олы вырвал Альфреда из этого странного транса. Она вскочила со своего места и попятилась, с ужасом глядя на Альфреда.
— Никогда больше не говорите такого! — лицо Олы было смертельно бледным, дыхание прерывистым. — Я не вынесу! Я вижу в вашем сознании несчастного ребенка, который видит, как его родителей мучают и убивают, а он даже не может кричать, до того он напуган, вижу их растерзанные тела. Я вижу женщину, о которой вы говорили. Я чувствую ее боль и беспомощность. Я знаю, каково это — носить ребенка, а ведь она там одна в этом ужасном месте. Она даже не смеет кричать, потому что боится, что крики принесут смерть и ей, и младенцу. Я не смогу спокойно спать по ночам, зная, что мы… я… я отвечаю за это!
Ола спрятала лицо в ладонях, стремясь отгородиться от каких бы то ни было образов, и зарыдала. Альфред и сам был перепуган, не понимая, как эти образы — которые на самом деле были воспоминаниями Эпло, — очутились у него в голове.
— Сидеть… Хороший песик, — сказал Альфред, увидев голову собаки у себя на коленях (показалось ему или собака действительно улыбнулась?)
Он поспешно приблизился к Оле. Его смутные стремления не простирались дальше намерения предложить ей носовой платок. Но у его рук были свои соображения Альфред с изумлением наблюдал, как он обнимает женщину и прижимает ее к себе. Ола положила голову ему на грудь.
Альфред затрепетал. Его переполняла любовь к этой женщине. Он неуклюже погладил ее сияющие волосы. Но он не был бы Альфредом, если бы даже в такой момент не сказал какую-то глупость.
— Ола, что за сведения хранятся в библиотеке сартанов, что Самах не хочет, чтобы они стали кому-нибудь известны?
Она так сильно оттолкнула его, что Альфред споткнулся о собаку и полетел прямиком в розовые кусты Ола покраснела. В ее глазах сверкал гнев и… была ли это лишь игра воображения Альфреда, или он действительно увидел в глазах Олы тот же страх, что и в глазах Самаха?
Не произнеся ни слова, Ола повернулась и с видом оскорбленного достоинства покинула сад.
Альфред с трудом выпутался из колючек, изрядно при этом исцарапавшись. Пес предложил свою помощь. Альфред свирепо посмотрел на него
— Это все из-за тебя! — сердито сказал он. Пес навострил уши и напустил на себя самый невинный вид, отрицая подобное обвинение.
— Да, из-за тебя! Это ты подсунул мне эти картинки! Почему бы тебе не убраться и не поискать своего чертова хозяина самому? А меня оставь в покое! Я могу найти достаточно неприятностей на свою голову и без твоей помощи!
Чуть повернув голову, пес выразил согласие. Он, похоже, считал, что разговор достиг своего логического завершения. Пес от души потянулся, встряхнулся, рысью выбежал за ворота сада и выжидательно посмотрел на Альфреда.
Альфреда бросило в жар и в холод одновременно — довольно неприятное ощущение.
— Ты хочешь сказать мне, что мы остались одни, да? С нами никого нет. За нами никто не наблюдает. Пес взмахнул хвостом.
— Мы можем… — запнулся Альфред. — Мы можем пойти в библиотеку.
Пес снова вильнул хвостом, выражая беспредельное терпение. Он явно считая Альфреда тугодумом, но великодушно предпочитал смотреть сквозь пальцы (то есть сквозь лапы) на этот мелкий недостаток
— Но я не могу туда войти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
У меня заледенело сердце. Наверное, лицо у меня сделалось очень испуганным, потому что папа покачал головой и прижал палец к губам, предупреждая, чтобы я ни о чем не спрашивала.
Элэйк спросила о Сабии. Наши взгляды встретились, и у Элэйк от страха расширились глаза. Мы посмотрели на Девона. Он сиял от радости, и пока что ничего не заметил. Он выскользнул из родительских объятий (померещилось мне или они действительно попытались удержать его?) и подошел к эльфийскому королю.
— Государь, а где Сабия? — спросил Девон. — Она до сих пор сердится на меня за то, что я ударил ее? Я клянусь загладить свою вину! Пожалуйста, пускай она выйдет…
Но тут Единый сорвал пелену с его глаз. Он увидел белые одеяния, увидел горе и опустошенность на лице короля, увидел лепестки белых цветов на волнах Доброго моря.
— Сабия! — вскрикнул Девон и бросился к сверкающему коралловому замку.
Элиасон поймал и удержал его.
Девон отчаянно вырывался, но силы покинули его
— Нет! — рыдал он. — Нет! Я же хотел спасти ее…
— Я знаю, сын мой, я знаю, — сказал Элиасон, поглаживая Девона по голове и утешая, как мог бы утешать своего ребенка. — В этом нет твоей вины. Твои намерения были благородны. Сабия, — при этом имени у короля перехватало дыхание, но он взял себя в руки, — Сабия теперь с Единым. Она покоится в мире. Мы должны утешать себя этим. А теперь, я думаю, родители хотят побыть наедине со своими детьми.
Элиасон с присущей эльфам вежливостью и изящным достоинством, не позволяя себе открыто проявлять свое горе, принял Эпло под свое покровительство. Несчастный король! Как ему, должно быть, одиноко без дочери!
Когда мы пришли в замок, в новую его часть, которая выросла за время нашего отсутствия, мама рассказала мне о случившемся.
— Когда Сабия пришла в себя, она узнала, что Девон исчез. Она поняла, что он пожертвовал собой ради нее и что его смерть будет ужасна. Из-за этого, — сказала мама, вытирая глаза рукавом, — бедная девочка потеряла всякий интерес к жизни. Она отказывалась есть, отказывалась подниматься с кровати. Она только пила воду, да и то лишь тогда, когда отец уговаривал ее и подносил стакан к ее губам. Она ни с кем не хотела разговаривать, лишь лежала и часами напролет смотрела, в окно. Когда она засыпала, ее мучили кошмары. Тогда она так кричала, что было слышно во всем замке.
Потом ей вроде бы стало получше. Она встала с кровати, оделась в то самое платье, которое было на ней в день перед вашим бегством, и напевая бродила по замку. Ее песни были странными и печальными, и всем, кто их слышал, становилось не по себе, но все надеялись, что это признак улучшения. Увы, все было совсем не так.
Той ночью она попросила, чтобы дуэнья принесла ей чего-нибудь поесть. Добрая женщина, которая очень переживала из-за того, что Сабия морит себя голодом, ничего не заподозрила и побежала на кухню. Когда она вернулась, Сабии не было. Перепуганная дуэнья разбудила короля. Они отправились на поиски.
Мама покачала головой. Она не могла говорить, ее душили слезы. В конце концов она снова утерлась рукавом и продолжила.
— Они обнаружили ее тело на той террасе, на которой мы совещались в тот день, когда вы подслушали наш разговор. Сабия выбросилась из окна. Она лежала почти на том же самом месте, где умер эльф-посланец.
На этом я вынуждена прерваться. Слезы не дают мне писать дальше.
Теперь Единый хранит твой сон, Сабия. Твои кошмары закончились.
Глава 18. СУРУНАН. ЧЕЛЕСТРА
Мысли о библиотеке сартанов преследовали Альфреда, как привидения из детских сказок. Они тянули к нему свои холодные руки, будили его среди ночи, манили скрюченными пальцами, влекли его к гибели.
— Что за чушь! — говорил себе Альфред и пытался изгнать призрак, посещающий его во сне.
Ночью это срабатывало, но тень не исчезала и при дневном свете. Альфред сидел за завтраком и делал вид, что ест, а на самом деле думал о том, почему Раму проверял именно те разделы. Что же такое в них хранилось, что их так строго охраняли?
«Это любопытство, всего-навсего любопытство, — укорял себя Альфред. — Самах прав. Я слишком долго жил среди меншей. Я как та девочка из историй, которые любила рассказывать кормилица Бэйна: „Ты можешь входить в любую комнату в этом замке, кроме запертой комнаты над лестницей“. И разве глупая девчонка удовлетворится остальными ста двадцатью четырьмя комнатами замка? Нет, она места себе не найдет, пока не заберется в комнату над лестницей.
Вот и я так же. Комната над лестницей. Я буду держаться подальше от нее. Мне хватит ста двадцати четырех комнат, полных сокровищ. И я буду счастлив. Я обязательно буду счастлив».
Но он не был счастлив. И день ото дня становился все более несчастным.
Альфред пытался скрыть свое беспокойство от хозяев дома, и это ему удавалось или, по крайней мере, ему казалось, что удается. Самах наблюдал за Альфредом, как гег, который обнаружил течь в паровом клапане Кикси-винси и со страхом ждет, когда взорвется котел. Он внушал Альфреду благоговейный страх, усугубленный ощущением собственной не правоты, В присутствии Советника Альфред трепетал, едва смея поднял глаза на суровое, неумолимое лицо Самаха.
Когда Самах уходил из дома — дела Совета отнимали у него очень много времени, — Альфред отдыхал. Ола часто составляла ему компанию, и в ее присутствии назойливый призрак меньше беспокоил его. Альфреду никогда не приходило в голову удивиться, почему его редко оставляют одного, и не казалось странным, почему сама Ола не занимается делами Совета. Он только знал, что с ее стороны было очень любезно посвящать ему столько времени, — и это делаю его еще больше несчастным в тех случаях, когда призрак библиотеки: вновь вставал перед ним.
Альфред и Ола сидели на террасе. Ола тихо напевала защитные руны над одной из накидок Самаха. Ее проворные пальцы скользили по одежде, и Ола вкладывала всю свою любовь и заботу о муже в возникающие под ее руками знаки.
Альфред печально наблюдал за ней. За всю его жизнь ни одна женщина не пела для него защитные руны. И ни одна не будет петь. По крайней мере, та, от которой он хотел бы это услышать, не будет. Он вдруг ощутил приступ жгучей ревности к Самаху. Альфреду не нравилось, как холодно и неуважительно Самах обращается с женой. Он знал, что это причиняет Оле боль, и был свидетелем ее молчаливых страданий. Нет, Самах недостоин ее.
«А я?» — скорбно спросил он у себя.
Ола с улыбкой посмотрела на него и приготовилась продолжить беседу — они .говорили о ее любимых розах.
Захваченный врасплох Альфред не успел скрыть возникший у него в сознании образ отвратительной, колючей, скрученной лозы — свидетельства того, что думал он совсем не о розах.
Улыбка Олы увяла. Она вздохнула и отложила свою работу.
— Прошу вас, не думайте об этом — ради меня. Или хотя бы ради вас самих.
— Простите, — с несчастным видом сказал Альфред.
Он опустил руку, чтобы погладить собаку. Пес, чувствуя, что другу плохо, в знак сочувствия положил голову Альфреду на колени.
— Я, должно быть, очень плохой. Я отлично понимаю, что у сартана не должно быть таких недостойных мыслей. Меня, наверно, испортило длительное пребывание среди меншей, как: говорит ваш муж.
— Возможно, тут дело не в меншах, — мягко намекнула Ола и посмотрела на собаку.
— Вы имеете в виду Эпло, — Альфред почесал собаку за ухом. — Да, наверное. Патрины любят страстно, безудержно. Вы знали об этом?
Его печальный взгляд был прикован к собаке, и потому Альфред не заметил, с каким изумлением взглянула на него Ола.
— Они называют это иначе. Они говорят о верности, об инстинкте, который помогает их народу выжить. Но на самом деле это любовь. Темная, болезненная, но любовь, и даже худшим из них присуще это чувство. Этот владыка Нексуса — могущественный, жестокий и честолюбивый человек — каждый день рискует жизнью и возвращается в Лабиринт, чтобы помочь своему страдающему народу.
Охваченный волнением Альфред позабыл о том, где он находится. Он уставился собаке в глаза. Карие, прозрачные, они затягивали его, пока ему не начало казаться, что вокруг нет больше ничего, кроме этих глаз.
— Мои родители пожертвовали жизнью, чтобы спасти меня, когда за нами гнались сноги. Понимаете, они могли бы спастись бегством, но я был слишком мал, чтобы поспеть за ними. И тогда родители спрятали меня и отвлекли; погоню. Потом я увидел их уже мертвыми. Сноги замучили их. А меня подобрали чужие люди и вырастили, словно собственного ребенка.
Глаза собаки наполнились тихой печалью.
— И я знал любовь, — словно со стороны услышал Альфред собственный голос. — Она тоже была Бегущей, как и я сам, как и мои родители. Она была прекрасной, стройной и сильной. Синие руны обвивали ее тело, лучившееся молодостью и жизненной силой в моих объятиях. Мы вместе боролись, любили, смеялись. Да, даже в Лабиринте иногда смеются и шутят. Чаще всего это горький смех и мрачные шутки, но тот, кто утрачивает способность смеяться, утрачивает волю к жизни.
В конце концов она покинула меня. Селение Оседлых, приютившее нас на ночь, подверглось нападению, и она захотела помочь им. Это было глупо. Оседлых было слишком мало. Мы только погубили бы себя и ничего бы этим не добились. Я сказал ей об этом. Она знала, что я прав. Но она была потрясена и разгневана. Понимаете, она любила свой народ. И она боялась этой любви, потому что это чувство делало ее слабой и уязвимой. Она боялась своей любви ко мне. И тогда она покинула меня. Она носила моего ребенка. Я знаю, хоть она и не сказала мне об этом. И я никогда больше ее не видел. Я даже не знаю, жива ли она, жив ли мой ребенок…
— Замолчите!
Крик Олы вырвал Альфреда из этого странного транса. Она вскочила со своего места и попятилась, с ужасом глядя на Альфреда.
— Никогда больше не говорите такого! — лицо Олы было смертельно бледным, дыхание прерывистым. — Я не вынесу! Я вижу в вашем сознании несчастного ребенка, который видит, как его родителей мучают и убивают, а он даже не может кричать, до того он напуган, вижу их растерзанные тела. Я вижу женщину, о которой вы говорили. Я чувствую ее боль и беспомощность. Я знаю, каково это — носить ребенка, а ведь она там одна в этом ужасном месте. Она даже не смеет кричать, потому что боится, что крики принесут смерть и ей, и младенцу. Я не смогу спокойно спать по ночам, зная, что мы… я… я отвечаю за это!
Ола спрятала лицо в ладонях, стремясь отгородиться от каких бы то ни было образов, и зарыдала. Альфред и сам был перепуган, не понимая, как эти образы — которые на самом деле были воспоминаниями Эпло, — очутились у него в голове.
— Сидеть… Хороший песик, — сказал Альфред, увидев голову собаки у себя на коленях (показалось ему или собака действительно улыбнулась?)
Он поспешно приблизился к Оле. Его смутные стремления не простирались дальше намерения предложить ей носовой платок. Но у его рук были свои соображения Альфред с изумлением наблюдал, как он обнимает женщину и прижимает ее к себе. Ола положила голову ему на грудь.
Альфред затрепетал. Его переполняла любовь к этой женщине. Он неуклюже погладил ее сияющие волосы. Но он не был бы Альфредом, если бы даже в такой момент не сказал какую-то глупость.
— Ола, что за сведения хранятся в библиотеке сартанов, что Самах не хочет, чтобы они стали кому-нибудь известны?
Она так сильно оттолкнула его, что Альфред споткнулся о собаку и полетел прямиком в розовые кусты Ола покраснела. В ее глазах сверкал гнев и… была ли это лишь игра воображения Альфреда, или он действительно увидел в глазах Олы тот же страх, что и в глазах Самаха?
Не произнеся ни слова, Ола повернулась и с видом оскорбленного достоинства покинула сад.
Альфред с трудом выпутался из колючек, изрядно при этом исцарапавшись. Пес предложил свою помощь. Альфред свирепо посмотрел на него
— Это все из-за тебя! — сердито сказал он. Пес навострил уши и напустил на себя самый невинный вид, отрицая подобное обвинение.
— Да, из-за тебя! Это ты подсунул мне эти картинки! Почему бы тебе не убраться и не поискать своего чертова хозяина самому? А меня оставь в покое! Я могу найти достаточно неприятностей на свою голову и без твоей помощи!
Чуть повернув голову, пес выразил согласие. Он, похоже, считал, что разговор достиг своего логического завершения. Пес от души потянулся, встряхнулся, рысью выбежал за ворота сада и выжидательно посмотрел на Альфреда.
Альфреда бросило в жар и в холод одновременно — довольно неприятное ощущение.
— Ты хочешь сказать мне, что мы остались одни, да? С нами никого нет. За нами никто не наблюдает. Пес взмахнул хвостом.
— Мы можем… — запнулся Альфред. — Мы можем пойти в библиотеку.
Пес снова вильнул хвостом, выражая беспредельное терпение. Он явно считая Альфреда тугодумом, но великодушно предпочитал смотреть сквозь пальцы (то есть сквозь лапы) на этот мелкий недостаток
— Но я не могу туда войти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55