снаружи снег, мороз либо слякоть черная киснет в мокрой воздушной серости, а там — типа тропики; тяжело висит глянцевая мясистая зелень, и приторные нездешние запахи, густые и текучие, будто свежий мед, переливаются между невероятными цветищами… Потом маме стало не по карману.
Поставив обе бутылки на асфальт у стены, друзья переглянулись. Расслабон уже слегка наехал; головы малость размякли, и ноги малость обмякли — но не было ни малейшей возможности прервать нежданно-негаданно наехавший на них странный праздник; пир типа духа, торжество совместной свободы. Хотелось, чтобы полет длился вечно.
— До Литейного точек, по-моему, нету, — сказал Нат.
— Пошли на Литейный, — решительно ответил Лэй.
Чего ж не пойти? По прямой идти они были еще вполне в состоянии.
Однако ж один легкий поворот им все-таки пришлось сделать, когда Лэй приметил надпись «Аптека» и вовремя вспомнил, что, зажелав стать добропорядочным сыном, хотел купить маме воз валидолу.
— Стопори, — сказал он. — Заскочим. Или тут меня обожди…
В аптеке никого не было, одна только скучающая стройная дева в белом сидела по ту сторону стеклянной витрины, уставленной разноцветными, глянцевыми, вкусными даже на вид пузырьками и коробочками, и разглядывала порнуху в «СПИД-инфо». Над аптекаршей на стене шибали по мозгам два здоровенных плаката. Один: «Покупайте синекал, имудон, насратол, записдил и другие эффективные и дешевые препараты фирмы „Проктор энд Сфинктер“!» Другой: «Покупайте воду из источника Святой Великомученицы Анастасии! Уникальные целебные свойства святой воды подтверждены новейшей японской аппаратурой!»
— Хозяйка! — басом постарался привлечь внимание аптекарши Лэй. — А хозяйка!
Та обернулась. Встала, заулыбалась приветливо. Снаружи был как бы просто пахнущий пивом небогатый пацан, а внутри — клиент.
— Что вам угодно?
— Валидол есть?
Приветливость исчезла с молодого лица, но положение обязывает.
— Валидол еще зимой снят с производства, — с суховатой любезностью ответила аптекарша. — В нем обнаружены канцерогены. Могу предложить экологически чистое американское средство нового поколения колупал. Очень хвалят.
— Почем? — ошарашенно спросил Лэй. Новость была мелкая, но какая-то убойная: слово «валидол» он помнил, казалось, с пеленок — казалось, валидол вечен…
— Семьдесят два рубля капсула.
— Bay… — Лэй даже отступил на шаг. Потом, каким-то углом ума сообразив, что тоже отдал подконтрольный ему сектор рынка иностранному продукту, громко и старательно поправился: — Блин!
Это было все, что он мог противопоставить экспансии Запада.
— Купил? — обернулся к нему Нат, дожидавшийся на улице с сигаретой в руке.
— Нету… — Лэй не стал вдаваться в подробности. Тоже закурил.
— Понятно. Ежедневно ваша полная параша… — сказал Нат. — Ну что, за пивом? — почти утвердительно спросил он с ударением на последнем слоге.
На пиво у них хватало.
Третья пара бутылок отработала свое уже за Марсовым полем, на Миллионной. Отяжелевшие ноги, размягченные пивом и затянувшейся экскурсией, гудели (ступни стали будто свинцовые, а все остальное вплоть до задницы — из ваты), и дело шло уже как бы к вечеру; мама, верно, уж начала беспокоиться — время возвращения с уроков давно прошло. Кайф накатил, однако ж, несказанный. Лэю было хорошо, и Нату было хорошо. «Сколько ни пей — русским не станешь!» — расслабленно шутил Нат. «Лицам славянской национальности рекомендуется спать на мостовой кверху лицами для облегчения опознания!» — не менее расслабленно шутил Лэй. По четвертой они взяли в ларьках возле Эрмитажа; после этого денег осталось только чтобы до дому добраться.
Почему-то им приспичило ехать назад на метро. Тащиться пешком было уже лениво, а вбиваться в наземный транспорт в такое время, когда все, кто вообще еще работает, как раз с работы едут, — то голяк полный. Заспорили, куда отсюда ближе: до Гостинки или на Васькин. Решили топать на Васькин: наверное, это дальше, зато дорога красивее — мост, простор, набережная перед Универом. Кому нужен вонючий Невский, где не протолкнуться?
Любуясь разлетевшейся на стороны Невой и вертя затуманенными головами, перешли Дворцовый мост. «Клево, да?» — «Угарно, блин!» Свернули по набережной налево. В желто-белом дворце с колоннадой — Лэй не знал, что за банда там угнездилась — явно только что закончилась какая-то миллионерская тусовка, презентация или типа того: черные «мерсы», приглушенно жужжа, роились у дворца, будто раскормленные мухи в щедром на дерьмо выгребном сортире; мужики и дамочки, при всех понтах, торчали на ступеньках с сигаретками, оживленно беседуя, или болтались взад-вперед неторопливо, кое-кто под ручку дружка с дружкой. И разъезжались помаленьку.
— Ур-роды, — пробормотал Лэй.
— Чмо, — согласился Нат.
Хорошо, что они шли вдоль воды, по другой стороне.
Потом перешли на Менделеевскую. Потопали, уже откровенно ощущая усталость, вдоль красного здания Универа, длинного, как червяк.
— Я сюда поступать мечтал… — ни с того ни с сего поведал Лэй.
— На куда? — со знанием дела осведомился Нат.
Лэй чуть пожал плечами. Казалось, даже от этого невинного движения верхней частью туловища пиво пошло волнами в жидком животе; волны едва не перехлестывали через край. Подворотню бы какую-нибудь найти…
— Фак биоэнергоинформатики, — несколько затрудненно выкатил он угловатое и скрипуче раздвижное, будто ржавая подзорная труба, слово. — Везде пишут, что там единственная область науки, где мы впереди всех… А года через два вообще типа чудеса обещают.
— А на учебу бабки? — сразу глянул в корень Нат.
— В том-то и фишка…
И вдруг Лэй остановился.
— Ты чего? — оглянулся Нат, слегка пролетевший вперед. Лэй стоял неподвижно, как-то съежившись; словно боясь, что его заметят, но при том и порскать в кусты не желая. Недопитую бутылку он с механической непроизвольностью спрятал за спину и стоячим взглядом уставился на двух мужиков, беседовавших поодаль: один сильно пожилой, сухопарый и длинный, с куцей, пего поседевшей бороденкой, в сильно употребленных шмотках образца тысяча девятьсот затертого года, другой — помоложе и пониже, невзрачный, хоть и прикинутый более-менее на уровне, с мягким, каким-то стертым лицом.
Бородатый что-то в запарке втолковывал затертому; тот кивал, но все ему было явно пофиг.
— Это мой отец, — глухо произнес Лэй после долгой паузы.
Нат, недоуменно глядевший на друга, обернулся на мужиков.
— Который?
— Ну, кто помоложе, ясен пень.
Нат поджал губы. Потом сказал:
— А вот и рояль в кустах. Ты как бы не знал, где родителя добыть?
Лэй помаленьку приходил в себя. Поднес бутылку к губам; гулко глотая, допил остатки пива и, не торопясь, с поразительной аккуратностью поставил ее на асфальт. Сейчас он был абсолютно храбр и абсолютно добр.
— Подойдешь? — осторожно спросил Нат. По-прежнему глядя на мужиков, Лэй обеими ладонями пригладил волосы.
Наука умеет много гитик
Господин Дарт не без сочувствия относился к идеалистам, даже не без симпатии. Он и сам в молодости был идеалистом, а ведь, в сущности, не так давно она происходила, эта самая молодость, не так давно. Что такое полтора десятка лет? Для истории — миг, и даже для мгновенной человеческой жизни не слишком много, какая-то треть сознательного бытия, а если повезло с долголетием, то и четверть…
Будто лишь вчера он, восторженный юнец, бесшабашный демиург, Прометей раскованный и освобожденный, чувствуя себя одной ногой уже за порогом новой, светлой, счастливой жизни, приближал ее приход, строил очередное светлое будущее… пресловутое… Как там пели в советские времена? «Мечта прекрасная, еще неясная…» Видно, каждому поколению своя неясная и прекрасная мечта, и единственно ради нее что-то и можно делать бескорыстно, а значит — увлеченно, с искренней радостью. Становясь счастливым. До чего же модно тогда было смеяться и злословить над несчастной строчкой! Как только не издевались!
Этот ироничный, порою откровенно ненавидящий смех на какое-то время объединил все нации империи… А сами-то занимались чем?
Мечтой.
Будто лишь вчера господин Дарт, двадцатидвухлетний совсем еще даже и не господин, хоть никоим образом уж и не товарищ, просто преданный мечте подмастерье, верстал саюдисовскую газету на незабвенной улице Пилимо, уже начиная пробовать себя и на ниве словесности — то есть время от времени порождая афоризмы вроде «Чем меньше в стране мыслящих, тем больше в ней единомышленников» или «Достаточно ли, чтобы быть единомышленником, спинного мозга?» и публикуя их под русскими псевдонимами. Ему и в голову не приходило тогда, что он совершает подлость; он поступал так просто для торжества дела, для того чтобы показать всему свету, как широк круг не единомышленников, а настоящих мыслителей, строителей настоящего светлого будущего; совсем, мол, не по национальному признаку разделяются те, кто за тоталитарный, колониальный гнет, и те, кто за свободу и процветание, ведь это правда, и в печати просто надо усилить, акцентировать данный непреложный факт, данную простую и великую истину… господин Дарт совершенно искренне благоговел перед фразой «За вашу и нашу свободу!», которая украшала первую страницу каждого номера — там, где у большевистских газетенок всегда красовалась идиотская, лживая, давно протухшая фраза «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Как обухом по голове его огрела неожиданная похвала главного: «Правильно поступаете, Дарт. Очень правильно. Побольше русских фамилий. Каждую фразу — под разными. Пусть ненавидят друг друга, а не нас…» Совершенно ошалев, он беспомощно пролепетал в ответ что-то про вашу и нашу свободу — а главный засмеялся и потрепал его по щеке: «Да, очень красивая фраза. Многие оккупанты на нее купятся и здесь, и в самой России. Русских хлебом не корми, дай спасти кого-нибудь, кому сами они и даром не нужны. Ради нашей свободы они охотно пожертвуют своей и даже не заметят — потому что эти рабы никогда не знали, что такое свобода».
Словно на глазах у господина Дарта смачно плюнули на распятие. Он едва не вспылил тогда. Злые, возмущенные, негодующие слова уже посыпались было с языка…
Хорошо, что не вспылил. Вспылил бы — наверняка не стал теперь главным редактором и совладельцем «Русской газеты», одного из мощнейших изданий в Санкт-Петербурге…
С каким восторгом они в студенчестве слушали давно почившего Галича! И литовцы, и русские, и кто ни попадя — бок о бок, плечо к плечу. Удивительный голос пронзал до самого сердца, слова жгли и тараном крушили отжившую свое и лишь Божьим попущением задержавшуюся на свете человеконенавистническую империю. «А молчальники вышли в начальники, потому что молчание — золото…» Одной этой строчкой он разом и навсегда высек всю партноменклатуру!
Но, право, начальник при фашистском строе и начальник при демократии — совершенно разные вещи. Даже сравнивать нельзя. Кто возьмется утверждать, что это одно и то же, не понимая принципиальной разницы, — сам наверняка фашист в глубине души.
Что ни говори, светлое будущее для себя господин Дарт и взаправду построил. Если ж припомнить, что творится сейчас на границе Литвы и Польши, — оно выглядело особенно светлым…
А вот теперь перед господином Дартом сидел, слегка сутулясь в кресле для посетителей, человек, по меньшей мере лет на десять старше владельца кабинета, человек, все еще достаточно известный в журналистских кругах — и при всем том так и оставшийся явным идеалистом. Обижать его совершенно не хотелось (да и незачем), но и терпеть его закидоны, его вольномыслие в самом дурном смысле этого слова больше никак было нельзя. Свобода свободой, демократия демократией, но у газеты есть направление, достаточно толерантное, между прочим; и если ты с ним не согласен — никто не держит, иди, публикуйся в полуподпольных руссофашистских листках. По копейке за страницу. Демократия есть свобода совершать поступки согласно своим убеждениям и отвечать за их последствия. Так ведь?
Нет, не надо его обижать и отталкивать. Он славный и умный человек, он поймет. Не может не понять.
— Лёка, — мягко проговорил господин Дарт.
Алексея Небошлепова все всегда почему-то очень быстро начинали звать уменьшительно: Лёка. Даже люди много моложе него. Даже в ту пору, когда он пребывал на пике известности и вроде бы мог пользоваться известным уважением. Он даже и пользовался. Но все равно любой молокосос с третьей-пятой минуты знакомства начинал ему тыкать и звать Лёкой, будто они по меньшей мере с первого класса сидели за одной партой. Лёка не обижался; некоторое время назад он, честно сказать, искренне и беззлобно удивлялся этому, но потом перестал замечать.
— Лёка… Ну нельзя так. Ну что ты пишешь, как можно. Ты критикуешь лишь те черты русского характера, которые, по твоему личному мнению, действительно заслуживают критики, — и в то же время пытаешься как-то исподволь что-то и поддержать, и похвалить, и вызвать сочувствие… Здесь у тебя принципиальная ошибка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Поставив обе бутылки на асфальт у стены, друзья переглянулись. Расслабон уже слегка наехал; головы малость размякли, и ноги малость обмякли — но не было ни малейшей возможности прервать нежданно-негаданно наехавший на них странный праздник; пир типа духа, торжество совместной свободы. Хотелось, чтобы полет длился вечно.
— До Литейного точек, по-моему, нету, — сказал Нат.
— Пошли на Литейный, — решительно ответил Лэй.
Чего ж не пойти? По прямой идти они были еще вполне в состоянии.
Однако ж один легкий поворот им все-таки пришлось сделать, когда Лэй приметил надпись «Аптека» и вовремя вспомнил, что, зажелав стать добропорядочным сыном, хотел купить маме воз валидолу.
— Стопори, — сказал он. — Заскочим. Или тут меня обожди…
В аптеке никого не было, одна только скучающая стройная дева в белом сидела по ту сторону стеклянной витрины, уставленной разноцветными, глянцевыми, вкусными даже на вид пузырьками и коробочками, и разглядывала порнуху в «СПИД-инфо». Над аптекаршей на стене шибали по мозгам два здоровенных плаката. Один: «Покупайте синекал, имудон, насратол, записдил и другие эффективные и дешевые препараты фирмы „Проктор энд Сфинктер“!» Другой: «Покупайте воду из источника Святой Великомученицы Анастасии! Уникальные целебные свойства святой воды подтверждены новейшей японской аппаратурой!»
— Хозяйка! — басом постарался привлечь внимание аптекарши Лэй. — А хозяйка!
Та обернулась. Встала, заулыбалась приветливо. Снаружи был как бы просто пахнущий пивом небогатый пацан, а внутри — клиент.
— Что вам угодно?
— Валидол есть?
Приветливость исчезла с молодого лица, но положение обязывает.
— Валидол еще зимой снят с производства, — с суховатой любезностью ответила аптекарша. — В нем обнаружены канцерогены. Могу предложить экологически чистое американское средство нового поколения колупал. Очень хвалят.
— Почем? — ошарашенно спросил Лэй. Новость была мелкая, но какая-то убойная: слово «валидол» он помнил, казалось, с пеленок — казалось, валидол вечен…
— Семьдесят два рубля капсула.
— Bay… — Лэй даже отступил на шаг. Потом, каким-то углом ума сообразив, что тоже отдал подконтрольный ему сектор рынка иностранному продукту, громко и старательно поправился: — Блин!
Это было все, что он мог противопоставить экспансии Запада.
— Купил? — обернулся к нему Нат, дожидавшийся на улице с сигаретой в руке.
— Нету… — Лэй не стал вдаваться в подробности. Тоже закурил.
— Понятно. Ежедневно ваша полная параша… — сказал Нат. — Ну что, за пивом? — почти утвердительно спросил он с ударением на последнем слоге.
На пиво у них хватало.
Третья пара бутылок отработала свое уже за Марсовым полем, на Миллионной. Отяжелевшие ноги, размягченные пивом и затянувшейся экскурсией, гудели (ступни стали будто свинцовые, а все остальное вплоть до задницы — из ваты), и дело шло уже как бы к вечеру; мама, верно, уж начала беспокоиться — время возвращения с уроков давно прошло. Кайф накатил, однако ж, несказанный. Лэю было хорошо, и Нату было хорошо. «Сколько ни пей — русским не станешь!» — расслабленно шутил Нат. «Лицам славянской национальности рекомендуется спать на мостовой кверху лицами для облегчения опознания!» — не менее расслабленно шутил Лэй. По четвертой они взяли в ларьках возле Эрмитажа; после этого денег осталось только чтобы до дому добраться.
Почему-то им приспичило ехать назад на метро. Тащиться пешком было уже лениво, а вбиваться в наземный транспорт в такое время, когда все, кто вообще еще работает, как раз с работы едут, — то голяк полный. Заспорили, куда отсюда ближе: до Гостинки или на Васькин. Решили топать на Васькин: наверное, это дальше, зато дорога красивее — мост, простор, набережная перед Универом. Кому нужен вонючий Невский, где не протолкнуться?
Любуясь разлетевшейся на стороны Невой и вертя затуманенными головами, перешли Дворцовый мост. «Клево, да?» — «Угарно, блин!» Свернули по набережной налево. В желто-белом дворце с колоннадой — Лэй не знал, что за банда там угнездилась — явно только что закончилась какая-то миллионерская тусовка, презентация или типа того: черные «мерсы», приглушенно жужжа, роились у дворца, будто раскормленные мухи в щедром на дерьмо выгребном сортире; мужики и дамочки, при всех понтах, торчали на ступеньках с сигаретками, оживленно беседуя, или болтались взад-вперед неторопливо, кое-кто под ручку дружка с дружкой. И разъезжались помаленьку.
— Ур-роды, — пробормотал Лэй.
— Чмо, — согласился Нат.
Хорошо, что они шли вдоль воды, по другой стороне.
Потом перешли на Менделеевскую. Потопали, уже откровенно ощущая усталость, вдоль красного здания Универа, длинного, как червяк.
— Я сюда поступать мечтал… — ни с того ни с сего поведал Лэй.
— На куда? — со знанием дела осведомился Нат.
Лэй чуть пожал плечами. Казалось, даже от этого невинного движения верхней частью туловища пиво пошло волнами в жидком животе; волны едва не перехлестывали через край. Подворотню бы какую-нибудь найти…
— Фак биоэнергоинформатики, — несколько затрудненно выкатил он угловатое и скрипуче раздвижное, будто ржавая подзорная труба, слово. — Везде пишут, что там единственная область науки, где мы впереди всех… А года через два вообще типа чудеса обещают.
— А на учебу бабки? — сразу глянул в корень Нат.
— В том-то и фишка…
И вдруг Лэй остановился.
— Ты чего? — оглянулся Нат, слегка пролетевший вперед. Лэй стоял неподвижно, как-то съежившись; словно боясь, что его заметят, но при том и порскать в кусты не желая. Недопитую бутылку он с механической непроизвольностью спрятал за спину и стоячим взглядом уставился на двух мужиков, беседовавших поодаль: один сильно пожилой, сухопарый и длинный, с куцей, пего поседевшей бороденкой, в сильно употребленных шмотках образца тысяча девятьсот затертого года, другой — помоложе и пониже, невзрачный, хоть и прикинутый более-менее на уровне, с мягким, каким-то стертым лицом.
Бородатый что-то в запарке втолковывал затертому; тот кивал, но все ему было явно пофиг.
— Это мой отец, — глухо произнес Лэй после долгой паузы.
Нат, недоуменно глядевший на друга, обернулся на мужиков.
— Который?
— Ну, кто помоложе, ясен пень.
Нат поджал губы. Потом сказал:
— А вот и рояль в кустах. Ты как бы не знал, где родителя добыть?
Лэй помаленьку приходил в себя. Поднес бутылку к губам; гулко глотая, допил остатки пива и, не торопясь, с поразительной аккуратностью поставил ее на асфальт. Сейчас он был абсолютно храбр и абсолютно добр.
— Подойдешь? — осторожно спросил Нат. По-прежнему глядя на мужиков, Лэй обеими ладонями пригладил волосы.
Наука умеет много гитик
Господин Дарт не без сочувствия относился к идеалистам, даже не без симпатии. Он и сам в молодости был идеалистом, а ведь, в сущности, не так давно она происходила, эта самая молодость, не так давно. Что такое полтора десятка лет? Для истории — миг, и даже для мгновенной человеческой жизни не слишком много, какая-то треть сознательного бытия, а если повезло с долголетием, то и четверть…
Будто лишь вчера он, восторженный юнец, бесшабашный демиург, Прометей раскованный и освобожденный, чувствуя себя одной ногой уже за порогом новой, светлой, счастливой жизни, приближал ее приход, строил очередное светлое будущее… пресловутое… Как там пели в советские времена? «Мечта прекрасная, еще неясная…» Видно, каждому поколению своя неясная и прекрасная мечта, и единственно ради нее что-то и можно делать бескорыстно, а значит — увлеченно, с искренней радостью. Становясь счастливым. До чего же модно тогда было смеяться и злословить над несчастной строчкой! Как только не издевались!
Этот ироничный, порою откровенно ненавидящий смех на какое-то время объединил все нации империи… А сами-то занимались чем?
Мечтой.
Будто лишь вчера господин Дарт, двадцатидвухлетний совсем еще даже и не господин, хоть никоим образом уж и не товарищ, просто преданный мечте подмастерье, верстал саюдисовскую газету на незабвенной улице Пилимо, уже начиная пробовать себя и на ниве словесности — то есть время от времени порождая афоризмы вроде «Чем меньше в стране мыслящих, тем больше в ней единомышленников» или «Достаточно ли, чтобы быть единомышленником, спинного мозга?» и публикуя их под русскими псевдонимами. Ему и в голову не приходило тогда, что он совершает подлость; он поступал так просто для торжества дела, для того чтобы показать всему свету, как широк круг не единомышленников, а настоящих мыслителей, строителей настоящего светлого будущего; совсем, мол, не по национальному признаку разделяются те, кто за тоталитарный, колониальный гнет, и те, кто за свободу и процветание, ведь это правда, и в печати просто надо усилить, акцентировать данный непреложный факт, данную простую и великую истину… господин Дарт совершенно искренне благоговел перед фразой «За вашу и нашу свободу!», которая украшала первую страницу каждого номера — там, где у большевистских газетенок всегда красовалась идиотская, лживая, давно протухшая фраза «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Как обухом по голове его огрела неожиданная похвала главного: «Правильно поступаете, Дарт. Очень правильно. Побольше русских фамилий. Каждую фразу — под разными. Пусть ненавидят друг друга, а не нас…» Совершенно ошалев, он беспомощно пролепетал в ответ что-то про вашу и нашу свободу — а главный засмеялся и потрепал его по щеке: «Да, очень красивая фраза. Многие оккупанты на нее купятся и здесь, и в самой России. Русских хлебом не корми, дай спасти кого-нибудь, кому сами они и даром не нужны. Ради нашей свободы они охотно пожертвуют своей и даже не заметят — потому что эти рабы никогда не знали, что такое свобода».
Словно на глазах у господина Дарта смачно плюнули на распятие. Он едва не вспылил тогда. Злые, возмущенные, негодующие слова уже посыпались было с языка…
Хорошо, что не вспылил. Вспылил бы — наверняка не стал теперь главным редактором и совладельцем «Русской газеты», одного из мощнейших изданий в Санкт-Петербурге…
С каким восторгом они в студенчестве слушали давно почившего Галича! И литовцы, и русские, и кто ни попадя — бок о бок, плечо к плечу. Удивительный голос пронзал до самого сердца, слова жгли и тараном крушили отжившую свое и лишь Божьим попущением задержавшуюся на свете человеконенавистническую империю. «А молчальники вышли в начальники, потому что молчание — золото…» Одной этой строчкой он разом и навсегда высек всю партноменклатуру!
Но, право, начальник при фашистском строе и начальник при демократии — совершенно разные вещи. Даже сравнивать нельзя. Кто возьмется утверждать, что это одно и то же, не понимая принципиальной разницы, — сам наверняка фашист в глубине души.
Что ни говори, светлое будущее для себя господин Дарт и взаправду построил. Если ж припомнить, что творится сейчас на границе Литвы и Польши, — оно выглядело особенно светлым…
А вот теперь перед господином Дартом сидел, слегка сутулясь в кресле для посетителей, человек, по меньшей мере лет на десять старше владельца кабинета, человек, все еще достаточно известный в журналистских кругах — и при всем том так и оставшийся явным идеалистом. Обижать его совершенно не хотелось (да и незачем), но и терпеть его закидоны, его вольномыслие в самом дурном смысле этого слова больше никак было нельзя. Свобода свободой, демократия демократией, но у газеты есть направление, достаточно толерантное, между прочим; и если ты с ним не согласен — никто не держит, иди, публикуйся в полуподпольных руссофашистских листках. По копейке за страницу. Демократия есть свобода совершать поступки согласно своим убеждениям и отвечать за их последствия. Так ведь?
Нет, не надо его обижать и отталкивать. Он славный и умный человек, он поймет. Не может не понять.
— Лёка, — мягко проговорил господин Дарт.
Алексея Небошлепова все всегда почему-то очень быстро начинали звать уменьшительно: Лёка. Даже люди много моложе него. Даже в ту пору, когда он пребывал на пике известности и вроде бы мог пользоваться известным уважением. Он даже и пользовался. Но все равно любой молокосос с третьей-пятой минуты знакомства начинал ему тыкать и звать Лёкой, будто они по меньшей мере с первого класса сидели за одной партой. Лёка не обижался; некоторое время назад он, честно сказать, искренне и беззлобно удивлялся этому, но потом перестал замечать.
— Лёка… Ну нельзя так. Ну что ты пишешь, как можно. Ты критикуешь лишь те черты русского характера, которые, по твоему личному мнению, действительно заслуживают критики, — и в то же время пытаешься как-то исподволь что-то и поддержать, и похвалить, и вызвать сочувствие… Здесь у тебя принципиальная ошибка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32