Старый хозяин, владевший Украиной по праву завоевания, сменился новым, владеющим по праву покупки. Прогресс? А як жэ!
То, что старый владелец был, с какой стороны ни глянь, все ж таки братом, с которым вместе росли, цапались и добра наживали, а новый залетка прикатил с того края света на готовенькое, дела не меняло. Ненавидят друг друга при ссорах сильней всего именно родственники. Чем ближе — тем непримиримей. Диду, диду, мы с Грицьком глэчик молока не подилылы! Обращайтесь, детки, в Гаагский трибунал.
Да какой он брат? Байстрюк безродный, подзаборный… выскочка…
Нет. И от этих соображений не легчало.
Что-то надломили в Гнате поющие про славу Украины негры да немчура. Чересчур живо представлялось, как они тут запакуют. У своий сторонци.
Вообще не хотел Гнат Украине хозяев — ни старых, ни новых.
Оттого он, не прошло и года, демобилизовался — и стал солдатом удачи. Благо на постсоветском и даже построссийском пространстве горячих точек хватало, а платили… Хорошо платили, хватало. Ничего, кроме как честно солдатствовать, Гнат не умел, но теперь он это делал лишь ради себя, стараясь даже не знать, что происходит на любимой нэньке, — чтоб не повеситься и не спиться. И разговоры о дальнейших шагах прогресса по ней либо пресекал, либо, если полномочий не хватало, пропускал над собой, будто вшивый окопник — танки противника; и новости здешние, едва речь заходила об Украине, вырубал и переключался на какие-нибудь голые задницы, это получалось легко и быстро, задниц в телевизоре обнаруживалось никак не меньше, чем горячих точек в бывшей стране.
Точь-в-точь по Шевченке: «Шде не весело мен! — Та, мабуть, весело и не буде и на Украйш…»
Все повторяется. И потому лучше уж не ведать и не видеть, и думать, что там все хорошо, это просто у Гната все плохо, потому что он не там, а на чужбине.
Хотя, смешно сказать, Гнат ощущал себя тут как-то все ж таки дома. Однажды, поначалу еще, в погоне за длинным евро вынесло его за пределы бывшей необъятной Родины, и совсем ведь недалеко вынесло, на Балканы, а вернувшись в Питер, он долго и блаженно отмякал: дома… дома… все свои… Странное это было чувство, неуместное, даже недостойное — но сладкое.
Словом, зарекся ездить далеко.
Ох и покидало-пошвыряло Гната за прошедшие годы…
И вот ведь подлость — везде приходилось говорить по-русски. И на востоке, и на западе. Далеко зашла русификация, злился Гнат, ох далеко, и до чего устойчива, стерва, оказалась; но после того, как месяц назад они с каким-то чучмеком в течение единых суток с интервалом в пару часов спасли один другого, злость эта в нем начала подстывать понемногу (хотя он и самому себе не признался бы в том); хрена с два они с азиатом понимали бы друг друга с полуслова под польским огнем, общаясь по-английски или, скажем, по-литовски; а без понимания — обоим бы размотали кишки. Чучмек — тот вообще ностальгировал по временам, когда его малая родина была русской колонией; впрочем, что взять с азиата. После боя (как обычно, большие потери с обеих сторон и для обеих же сторон нулевой результат) он, прислушиваясь к стонам и крикам раненых в недалеко торчащей госпитальной палатке, даже вздохнул грустно: «Эх, Россия-ханум, куда ж ты смотрела?»
Литовско-польская граница — вот было последнее место службы Гната; именно оттуда он, когда закончился полугодовой срок его контракта, вернулся теперь в Питер в распоряжение господина Вэйдера за оплатой и, после соразмерного ей отдыха, за новым контрактом. Вероятно, будь он заключен, пришлось бы возвращаться обратно, туда же, под Клайпеду — конфликту конца-краю видно не было.
Еще в первой половине девяностых годов прошлого века Польша поставила в Балтийской ассамблее вопрос: а не следовало бы России, раз уж она порвала со своим кровавым прошлым и хочет встать в ряд цивилизованных стран, передать Польше (не Германии, которая и так уже сыто рыгает, заглотив ГДР, а именно Польше) в качестве, скажем, компенсации за моральные, материальные и людские потери, нанесенные советской агрессией тридцать девятого года, — бывшую Восточную Пруссию, а ныне Калининградскую область? Ну ведь все равно ж она для России непосильная мука! Тот самый чемодан без ручки — нести невозможно, а бросить жалко. А тут — замечательный получился бы знак покаяния и примирения…
И ведь получился!
Передали!
В радостном упоении от очередной победы общечеловеческих ценностей никто и предположить не мог, что из этого выйдет.
В свое время не Литве, а именно Восточной Пруссии принадлежал так называемый Мемельский край. Клайпеда и все кругом. Чикая отвоеванные у Гитлера ломти Европы на мелкие бутербродики для тех, кто расселся за его гостеприимным столом, товарищ Сталин не стал включать этот самый Мемельский край в Калининградскую область, а отчекрыжил в пользу Литовской ССР. Да, конечно, впервые данные места попали в Литву раньше, в двадцать третьем году, мановением Антанты, шинковавшей Германию еще после Первой мировой; но шутка в том, что по Потсдаму-то эта территория была передана именно СССР, и именно СССР уже уступил его Литве по новой. Чтоб она радовалась и благодарила хоть иногда. Чтоб знала, как щедра Советская власть. Чтоб помнила: без Советской власти ей в целости не жить.
Не помогло.
Литва, едва ставши независимой, в запале объявила, что не признает юридически даже самый факт вхождения в бывший СССР и что отныне все без исключения международные акты, заключенные от лица СССР в отношении Литвы, действительными рассматриваться никак не могут.
Ладно. Вольному — воля.
Пребывание Мемельского края в юрисдикции Литовской республики сразу сделалось, мягко говоря, спорным.
Более того, коль скоро территория бывшей Восточной Пруссии, впоследствии — Калининградской области, оказалась территорией Польши, Мемельский край и по духу, и по букве международного права — стал в значительной степени польским.
Поначалу никто и не вспоминал об этом. Пример России, похоже, гипнотизировал: та ни словом о подобной казуистике не напоминала Литве — ни рвущейся к независимости, ни обретшей оную; видать, обижать не хотела. Потом все-таки вспомнили. Может, потому, что уровень жизни в Литве резко уступал уровню жизни в Польше. А может, наоборот. А может, Польше лишний порт на Балтике понадобился… Гнат не знал и знать не хотел. Он ведал цену подобным разборкам еще с тех времен, когда искренне переживал насчет правового статуса Крыма и желал страстно, чтобы Украина была права не просто так, не просто потому, что никто с нею всерьез не спорит, а по закону, по справедливости, права действительно… хватит, пусть у новых дураков головы болят. По обе стороны границы сперва возникли, как заведено, культурные общества и принялись интеллигентно, с квалифицированным привлечением древних бумажек, мутить воду. Потом стали в ООН обращения сыпаться — мол, просим рассмотреть незаконное вхождение, сиречь грубую аннексию, нашей исконной территории, а также притеснение коренного населения колониальными властями… А кто там первым чей хутор поджег, кто кого на вилы поднял, литовцы поляков или поляки литовцев — теперь, как и всегда в подобных случаях, удастся выяснить только когда американцы смастерят наконец машину времени; да и то Гнат сильно подозревал: заплати побольше, машина та и покажет, что тебе нужней. Рынок — он во всем рынок. Сами же американцы говорят про него: всеобъемлющий.
Без малого уж полтора года шла эта нелепая, вялотекущая и совершенно противоестественная ночная война между двумя членами Евросоюза, НАТО и бог знает чего еще столь же гуманного и цивилизованного. И никому до нее большого дела не было — как, впрочем, и еще до нескольких подобных. Конечно, бесперечь принимались пространные резолюции во всевозможных международных говорильнях, наблюдатели и посредники какие-то мелкие с очень серьезными и озабоченными лицами шныряли взад-вперед, шустрые и назойливые, что твои тараканы… Сколько их Гнат перевидал! Но настоящий хозяин молчал. Может, потому, что война-то велась не регулярными силами, а якобы некими бандформированиями (наемниками, на самом деле), регулярные же вооруженные силы что Литвы, что Польши эти бандформирования якобы ловили, ловили и никак поймать не могли; но Гнат и мысли не допускал, что столь простая, уже оскомину набившая механика может по сей День кого-то обманывать — ежели, конечно, он сам не хочет обмануться.
При старом хозяине учинять этакий бардак и в голову бы не пришло; сидели бы тихо, славили мудрое партийное руление и не вспоминали о перевернутых страницах истории. А если бы и вспомнили, хозяин, будь он жив и в расцвете самостийности, подобного безобразия, конечно, бы не потерпел; с обычным своим чувством такта в двадцать четыре часа отечески раскатал танками и правых, и виноватых, но вооруженный маразм пресек бы на корню и принялся потом необъятными лопатами швырять дармовые деньги на восстановление попорченного происками империалистов народного хозяйства братских республик; москвичи да питерцы ходили бы без штанов, но попорченное хозяйство восстановилось непременно (другое дело, что и москвичи, и питерцы после этого кляли бы на чем свет свое безмозглое правительство, а братские республики — на чем свет кляли бы русских оккупантов: подраться не дали!). Однако старый хозяин и сам уж сдох; туда ему и дорога, заставлял себя почаще повторять Гнат, — хотя время от времени, при виде голых женщин, со вспоротыми животами валявшихся в грязи на проселке где-нибудь под Шилуте, или контуженных ночным взрывом детей в Шакяе, его брала невольная злоба на косоруких москалей: конечно, никто не просит вас соваться в Украину, но уж у себя-то под носом должны были бы навести порядок, окоротить подонков, защитить ни в чем не повинных людей!
Впрочем, где им теперь…
А новый хозяин почему-то не обращал на происходящее ни малейшего внимания. То ли не хотел мараться о подобные мелочи — ведь нефти здесь нет; а то ли и одобрял в глубине души. Пусть, мол, унтерменьши друг дружку прореживают помаленьку; они, разумеется, уже члены всего что полагается, но членство членством, а золотой миллиард не резиновый…
Господин Вэйдер обычно вставал, когда в его кабинете появлялся Гнат. Обычно даже обменивался с ним рукопожатием и был предельно приветлив. Гнат был одним из лучших командиров, которых ему удалось купить; хотя и русских безработных кадровиков в Питере было пруд пруди, но ведь и вербовщиков паслось немало — чем дальше в прошлое уходили проклятые времена холодного противостояния, тем сильнее раскипалась планета. Вон, совсем рядом, буквально напротив Центра вспомоществования, в бывшем Генеральном штабе их бывшей Российской империи — Международный фонд призрения обосновался. Кого он там призирает, как, зачем — никому не ведомо; до сотни классных воителей в год рассеивает по Ближнему Востоку и Центральной Азии…
На сей раз господин Вэйдер встретил Гната, положив ноги на стол и со стаканом в руке. В стакане, в какой-то коричневой жиже, полоскались, тупо позвякивая, подтаявшие кубики льда.
На столе стояло виски,
в виски плавали сосиски —
а потом они, как пробки,
с треском вылетят из попки…
— А-а, Гнат! — запросто приветствовал Гната господин Вэйдер. Акцент в его речи был различим, но неназойлив.
Не был он, конечно, американцем. Прежде Гнат это подозревал, а теперь подозрения превратились в уверенность — слишком уж по-киноамерикански вербовщик расположился. Распластался. Растекся. Гнида безродная, подзаборная. Что он вообще делает, байстрюк, на нашей земле?!
То есть… на их земле, на построссийской.
— С возвращением! — с утрированной радостью воскликнул господин Вэйдер.
— Я толком еще и не чувствую себя вернувшимся, — выжидательно ответил Гнат. — Весь еще там.
— О, у вас будет время почувствовать себя здесь! — Господин Вэйдер улыбнулся во все зубы. — Мы не сможем возобновить с вами контракт. Я в вас разочаровался.
Гнат молчал.
— Вы утратили навыки. Утратили нюх, чутье. Может, вы уже состарились?
Гнат молчал. Только желваки запрыгали.
— Вы уже не боец, и вы уже, тем более, не ищейка. Так бездарно упустить эту фанатичку!
А быстро, однако, стучат братья по оружию, подумал Гнат; словно бы просто отметил факт, без сердца. Потом все-таки поморщился: они не по оружию братья, а по оплате…
— Пять дней всей группой гоняться за поджигательницей — и упустить!
— Я ее не упустил, — бесстрастно сказал Гнат. — Я ее отпустил. Это оказалась девочка пятнадцати лет. Ее бы убили.
Господин Вэйдер отставил бокал с виски и оставил шутовской тон.
— Ах вот как. А с каких пор и с какой стати вы начали присваивать себе функции политического руководства? Кто вас уполномочил?
Гнат молчал.
— Вы — придаток к приборам ночного видения и к стрелковому оружию, понятно? За это вам платят! Я получил чудовищную рекламацию от тамошних властей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
То, что старый владелец был, с какой стороны ни глянь, все ж таки братом, с которым вместе росли, цапались и добра наживали, а новый залетка прикатил с того края света на готовенькое, дела не меняло. Ненавидят друг друга при ссорах сильней всего именно родственники. Чем ближе — тем непримиримей. Диду, диду, мы с Грицьком глэчик молока не подилылы! Обращайтесь, детки, в Гаагский трибунал.
Да какой он брат? Байстрюк безродный, подзаборный… выскочка…
Нет. И от этих соображений не легчало.
Что-то надломили в Гнате поющие про славу Украины негры да немчура. Чересчур живо представлялось, как они тут запакуют. У своий сторонци.
Вообще не хотел Гнат Украине хозяев — ни старых, ни новых.
Оттого он, не прошло и года, демобилизовался — и стал солдатом удачи. Благо на постсоветском и даже построссийском пространстве горячих точек хватало, а платили… Хорошо платили, хватало. Ничего, кроме как честно солдатствовать, Гнат не умел, но теперь он это делал лишь ради себя, стараясь даже не знать, что происходит на любимой нэньке, — чтоб не повеситься и не спиться. И разговоры о дальнейших шагах прогресса по ней либо пресекал, либо, если полномочий не хватало, пропускал над собой, будто вшивый окопник — танки противника; и новости здешние, едва речь заходила об Украине, вырубал и переключался на какие-нибудь голые задницы, это получалось легко и быстро, задниц в телевизоре обнаруживалось никак не меньше, чем горячих точек в бывшей стране.
Точь-в-точь по Шевченке: «Шде не весело мен! — Та, мабуть, весело и не буде и на Украйш…»
Все повторяется. И потому лучше уж не ведать и не видеть, и думать, что там все хорошо, это просто у Гната все плохо, потому что он не там, а на чужбине.
Хотя, смешно сказать, Гнат ощущал себя тут как-то все ж таки дома. Однажды, поначалу еще, в погоне за длинным евро вынесло его за пределы бывшей необъятной Родины, и совсем ведь недалеко вынесло, на Балканы, а вернувшись в Питер, он долго и блаженно отмякал: дома… дома… все свои… Странное это было чувство, неуместное, даже недостойное — но сладкое.
Словом, зарекся ездить далеко.
Ох и покидало-пошвыряло Гната за прошедшие годы…
И вот ведь подлость — везде приходилось говорить по-русски. И на востоке, и на западе. Далеко зашла русификация, злился Гнат, ох далеко, и до чего устойчива, стерва, оказалась; но после того, как месяц назад они с каким-то чучмеком в течение единых суток с интервалом в пару часов спасли один другого, злость эта в нем начала подстывать понемногу (хотя он и самому себе не признался бы в том); хрена с два они с азиатом понимали бы друг друга с полуслова под польским огнем, общаясь по-английски или, скажем, по-литовски; а без понимания — обоим бы размотали кишки. Чучмек — тот вообще ностальгировал по временам, когда его малая родина была русской колонией; впрочем, что взять с азиата. После боя (как обычно, большие потери с обеих сторон и для обеих же сторон нулевой результат) он, прислушиваясь к стонам и крикам раненых в недалеко торчащей госпитальной палатке, даже вздохнул грустно: «Эх, Россия-ханум, куда ж ты смотрела?»
Литовско-польская граница — вот было последнее место службы Гната; именно оттуда он, когда закончился полугодовой срок его контракта, вернулся теперь в Питер в распоряжение господина Вэйдера за оплатой и, после соразмерного ей отдыха, за новым контрактом. Вероятно, будь он заключен, пришлось бы возвращаться обратно, туда же, под Клайпеду — конфликту конца-краю видно не было.
Еще в первой половине девяностых годов прошлого века Польша поставила в Балтийской ассамблее вопрос: а не следовало бы России, раз уж она порвала со своим кровавым прошлым и хочет встать в ряд цивилизованных стран, передать Польше (не Германии, которая и так уже сыто рыгает, заглотив ГДР, а именно Польше) в качестве, скажем, компенсации за моральные, материальные и людские потери, нанесенные советской агрессией тридцать девятого года, — бывшую Восточную Пруссию, а ныне Калининградскую область? Ну ведь все равно ж она для России непосильная мука! Тот самый чемодан без ручки — нести невозможно, а бросить жалко. А тут — замечательный получился бы знак покаяния и примирения…
И ведь получился!
Передали!
В радостном упоении от очередной победы общечеловеческих ценностей никто и предположить не мог, что из этого выйдет.
В свое время не Литве, а именно Восточной Пруссии принадлежал так называемый Мемельский край. Клайпеда и все кругом. Чикая отвоеванные у Гитлера ломти Европы на мелкие бутербродики для тех, кто расселся за его гостеприимным столом, товарищ Сталин не стал включать этот самый Мемельский край в Калининградскую область, а отчекрыжил в пользу Литовской ССР. Да, конечно, впервые данные места попали в Литву раньше, в двадцать третьем году, мановением Антанты, шинковавшей Германию еще после Первой мировой; но шутка в том, что по Потсдаму-то эта территория была передана именно СССР, и именно СССР уже уступил его Литве по новой. Чтоб она радовалась и благодарила хоть иногда. Чтоб знала, как щедра Советская власть. Чтоб помнила: без Советской власти ей в целости не жить.
Не помогло.
Литва, едва ставши независимой, в запале объявила, что не признает юридически даже самый факт вхождения в бывший СССР и что отныне все без исключения международные акты, заключенные от лица СССР в отношении Литвы, действительными рассматриваться никак не могут.
Ладно. Вольному — воля.
Пребывание Мемельского края в юрисдикции Литовской республики сразу сделалось, мягко говоря, спорным.
Более того, коль скоро территория бывшей Восточной Пруссии, впоследствии — Калининградской области, оказалась территорией Польши, Мемельский край и по духу, и по букве международного права — стал в значительной степени польским.
Поначалу никто и не вспоминал об этом. Пример России, похоже, гипнотизировал: та ни словом о подобной казуистике не напоминала Литве — ни рвущейся к независимости, ни обретшей оную; видать, обижать не хотела. Потом все-таки вспомнили. Может, потому, что уровень жизни в Литве резко уступал уровню жизни в Польше. А может, наоборот. А может, Польше лишний порт на Балтике понадобился… Гнат не знал и знать не хотел. Он ведал цену подобным разборкам еще с тех времен, когда искренне переживал насчет правового статуса Крыма и желал страстно, чтобы Украина была права не просто так, не просто потому, что никто с нею всерьез не спорит, а по закону, по справедливости, права действительно… хватит, пусть у новых дураков головы болят. По обе стороны границы сперва возникли, как заведено, культурные общества и принялись интеллигентно, с квалифицированным привлечением древних бумажек, мутить воду. Потом стали в ООН обращения сыпаться — мол, просим рассмотреть незаконное вхождение, сиречь грубую аннексию, нашей исконной территории, а также притеснение коренного населения колониальными властями… А кто там первым чей хутор поджег, кто кого на вилы поднял, литовцы поляков или поляки литовцев — теперь, как и всегда в подобных случаях, удастся выяснить только когда американцы смастерят наконец машину времени; да и то Гнат сильно подозревал: заплати побольше, машина та и покажет, что тебе нужней. Рынок — он во всем рынок. Сами же американцы говорят про него: всеобъемлющий.
Без малого уж полтора года шла эта нелепая, вялотекущая и совершенно противоестественная ночная война между двумя членами Евросоюза, НАТО и бог знает чего еще столь же гуманного и цивилизованного. И никому до нее большого дела не было — как, впрочем, и еще до нескольких подобных. Конечно, бесперечь принимались пространные резолюции во всевозможных международных говорильнях, наблюдатели и посредники какие-то мелкие с очень серьезными и озабоченными лицами шныряли взад-вперед, шустрые и назойливые, что твои тараканы… Сколько их Гнат перевидал! Но настоящий хозяин молчал. Может, потому, что война-то велась не регулярными силами, а якобы некими бандформированиями (наемниками, на самом деле), регулярные же вооруженные силы что Литвы, что Польши эти бандформирования якобы ловили, ловили и никак поймать не могли; но Гнат и мысли не допускал, что столь простая, уже оскомину набившая механика может по сей День кого-то обманывать — ежели, конечно, он сам не хочет обмануться.
При старом хозяине учинять этакий бардак и в голову бы не пришло; сидели бы тихо, славили мудрое партийное руление и не вспоминали о перевернутых страницах истории. А если бы и вспомнили, хозяин, будь он жив и в расцвете самостийности, подобного безобразия, конечно, бы не потерпел; с обычным своим чувством такта в двадцать четыре часа отечески раскатал танками и правых, и виноватых, но вооруженный маразм пресек бы на корню и принялся потом необъятными лопатами швырять дармовые деньги на восстановление попорченного происками империалистов народного хозяйства братских республик; москвичи да питерцы ходили бы без штанов, но попорченное хозяйство восстановилось непременно (другое дело, что и москвичи, и питерцы после этого кляли бы на чем свет свое безмозглое правительство, а братские республики — на чем свет кляли бы русских оккупантов: подраться не дали!). Однако старый хозяин и сам уж сдох; туда ему и дорога, заставлял себя почаще повторять Гнат, — хотя время от времени, при виде голых женщин, со вспоротыми животами валявшихся в грязи на проселке где-нибудь под Шилуте, или контуженных ночным взрывом детей в Шакяе, его брала невольная злоба на косоруких москалей: конечно, никто не просит вас соваться в Украину, но уж у себя-то под носом должны были бы навести порядок, окоротить подонков, защитить ни в чем не повинных людей!
Впрочем, где им теперь…
А новый хозяин почему-то не обращал на происходящее ни малейшего внимания. То ли не хотел мараться о подобные мелочи — ведь нефти здесь нет; а то ли и одобрял в глубине души. Пусть, мол, унтерменьши друг дружку прореживают помаленьку; они, разумеется, уже члены всего что полагается, но членство членством, а золотой миллиард не резиновый…
Господин Вэйдер обычно вставал, когда в его кабинете появлялся Гнат. Обычно даже обменивался с ним рукопожатием и был предельно приветлив. Гнат был одним из лучших командиров, которых ему удалось купить; хотя и русских безработных кадровиков в Питере было пруд пруди, но ведь и вербовщиков паслось немало — чем дальше в прошлое уходили проклятые времена холодного противостояния, тем сильнее раскипалась планета. Вон, совсем рядом, буквально напротив Центра вспомоществования, в бывшем Генеральном штабе их бывшей Российской империи — Международный фонд призрения обосновался. Кого он там призирает, как, зачем — никому не ведомо; до сотни классных воителей в год рассеивает по Ближнему Востоку и Центральной Азии…
На сей раз господин Вэйдер встретил Гната, положив ноги на стол и со стаканом в руке. В стакане, в какой-то коричневой жиже, полоскались, тупо позвякивая, подтаявшие кубики льда.
На столе стояло виски,
в виски плавали сосиски —
а потом они, как пробки,
с треском вылетят из попки…
— А-а, Гнат! — запросто приветствовал Гната господин Вэйдер. Акцент в его речи был различим, но неназойлив.
Не был он, конечно, американцем. Прежде Гнат это подозревал, а теперь подозрения превратились в уверенность — слишком уж по-киноамерикански вербовщик расположился. Распластался. Растекся. Гнида безродная, подзаборная. Что он вообще делает, байстрюк, на нашей земле?!
То есть… на их земле, на построссийской.
— С возвращением! — с утрированной радостью воскликнул господин Вэйдер.
— Я толком еще и не чувствую себя вернувшимся, — выжидательно ответил Гнат. — Весь еще там.
— О, у вас будет время почувствовать себя здесь! — Господин Вэйдер улыбнулся во все зубы. — Мы не сможем возобновить с вами контракт. Я в вас разочаровался.
Гнат молчал.
— Вы утратили навыки. Утратили нюх, чутье. Может, вы уже состарились?
Гнат молчал. Только желваки запрыгали.
— Вы уже не боец, и вы уже, тем более, не ищейка. Так бездарно упустить эту фанатичку!
А быстро, однако, стучат братья по оружию, подумал Гнат; словно бы просто отметил факт, без сердца. Потом все-таки поморщился: они не по оружию братья, а по оплате…
— Пять дней всей группой гоняться за поджигательницей — и упустить!
— Я ее не упустил, — бесстрастно сказал Гнат. — Я ее отпустил. Это оказалась девочка пятнадцати лет. Ее бы убили.
Господин Вэйдер отставил бокал с виски и оставил шутовской тон.
— Ах вот как. А с каких пор и с какой стати вы начали присваивать себе функции политического руководства? Кто вас уполномочил?
Гнат молчал.
— Вы — придаток к приборам ночного видения и к стрелковому оружию, понятно? За это вам платят! Я получил чудовищную рекламацию от тамошних властей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32