Ежели чисто по-человечески. Его организаторская хватка и дружеское участие, моя верность и готовность добром ответить на добро…
Самые светлые свойства людские танцуют под дудку системы.
А если не абстрагироваться?
Это как отрицательный множитель. В какую формулу с положительными величинами его ни подставь — конечный результат всегда окажется минусовым.
А вот минус на минус дает плюс.
Но до чего же, в отличие от чистой математики, неполноценен жизненный плюс, полученный посредством случки двух минусов! До чего ж мерзко от него воняет!
Лучше не думать…
Когда Лёка снова пришел на кухню, газ под чайником уже отцвел, а Обиванкин сидел, запрокинув голову, и с отсутствующим видом глядел в потолок; ладонь его лежала поверх писем.
— Прочитали? — спросил Лёка. Обиванкин медленно покивал.
— Разобрали почерк, ничего?
— Поначалу путался, потом привык… Знаете, Алексей Анатольевич… — Он наконец перекатил взгляд на Лёку. Печальный был взгляд, страдальческий. — Я бы хотел так пожить.
— Я бы тоже, — сказал Лёка. — Одно время всерьез мечтал перебраться в деревню… Хорошо. Давайте теперь… нет. Прежде чем мы начнем, я вот что хотел уточнить. Документы-то у вас все с собой?
— Нет, — ответил Обиванкин.
— Тогда завтра… то есть нынче уже, нынче… перед ОВИРом нам нужно будет заехать к вам. Паспорт, пенсионное… Видите, все же мне придется выяснить у вас, где вы живете. Багаж у вас будет какой-то? Тоже возьмете. После ОВИРа, если все получится, мы сразу поедем на вокзал.
— Багаж будет небольшой, — сказал Обиванкин, явно размышляя о чем-то другом. Что-то в нехитрой Лёкиной речи его удивило донельзя.
— Совсем без сна нынче будем, — пробормотал, покачав головою, Лёка. — Подходящий окажется вид для интервью, в самый раз, удрученный да изможденный. С первого взгляда видно: к больной родственнице едем… Ничего, в поезде отоспимся.
И тут Обиванкин наконец уразумел, что именно ему показалось странным. Он распрямил длинную сутулую спину и с недоумением проговорил:
— Не понимаю вас, Алексей Анатольевич. Какой вокзал? Какой поезд? Мы разве не на вашей машине поедем? Нам же еще по Москве колесить!
Лёка глубоко втянул воздух носом, стараясь сдержаться.
— Ну как вам сказать… Не уверен, что мой конек добежит до места назначения, но это-то ладно… Послушайте, Иван Яковлевич. Может быть, вы помните, что Клин — севернее Москвы?
— Ну… — недоуменно буркнул Обиванкин.
— Стало быть, нам, едущим с севера на машине, совсем не обязательно, чтобы попасть в Клин, заезжать в Москву? Да? Нет?
— Не обязательно…
— Так почему вы уверены, что нам дадут визу до Москвы?
У Обиванкина приоткрылся рот. Мысль явно подкупила его своей новизной.
— Я не подумал… — пробормотал он после долгой паузы.
— Если бы я просто ехал с Ленькой к тете Люсе, я бы на машине и покатил, — признался Лёка. — Все правильно. Но у нас-то с вами одна надежда: выклянчить право на билеты на экспресс. Тогда волей-неволей получится до Москвы и обратно. На вокзале мы с вами расстанемся, делайте в Москве, что хотите — но к моменту отъезда назад чтоб были у поезда, как штык. Вот такой план кампании.
Несколько мгновений Обиванкин, по-прежнему с напряженной, прямой спиной, сидел неподвижно и даже не дышал. Потом шумно выпустил воздух из легких и сгорбился. Так и казалось, что его накачали было, будто надувного жирафа, а потом выдернули пробку.
— Я совсем все это упустил… — горестно пробормотал он. — Ох, жизнь…
— Да, — проговорил Лёка. — Жизнь. Давайте жить. Пьем чай — и начинаем…
Беда пришла, как всегда, откуда не ждали.
Процедура и взаправду оказалась облегченной донельзя — что и обещали клятвенно при введении визовой системы чиновники из ОБСЕ. Не соврали. Заняв очередь в половине седьмого утра, за два с половиною часа до открытия ОВИРа, Лёка и Обиванкин уже к одиннадцати прошли в комнатенку, которая носила название приемной — по идее, именно и только здесь и должны были концентрироваться господа петербуржцы, возымевшие блажь покататься по построссийскому пространству; в приемной стояло пять стульчиков да диванчик от силы на три задницы — кто в свое время просчитывал, что господ желающих будет оказываться в каждый данный момент времени не более восьми единиц, оставалось лишь гадать. Господа теснились в жидкой от потных испарений духоте приемной, точно кильки в томате; стояли и на лестнице, от третьего этажа до низу, и еще на улице — будто тесто из квашни у нерадивой хозяйки густо вытекало сперва на стол, а потом и на пол. Все это страшно напоминало Совдеп. И, честно сказать, никакой ностальгической грусти не пробуждало.
Без четверти двенадцать подошла очередь Лёки заходить в опросную кабинку к интервьюеру, сидевшему за перегородкой из толстого, верно, пуленепробиваемого стекла. Всего их было пятеро, каждый в отдельной клетке за отдельной дверью; поближе к этим дверям очередь, превшая единым крутым замесом, распадалась на пять щупалец. Молодой, ухоженный и прекрасно одетый парень был приветлив, вежлив и предупредителен — у него там наверняка работал кондишн; разговор в целях вящей безопасности чиновника шел через микрофоны, а для передачи тех или иных документов под прозрачной частью перегородки предусмотрен был специальный ящичек, который можно было двигать то на ту сторону, то на эту, в него надлежало по мановению начальственной руки вкладывать те или иные бумаги: паспорт, свидетельство о рождении Леньки, телеграмму Фомичева… Хорошо, что при столь экстренных ситуациях не требовались другие бумажки, например, справка о доходах — с нею бы Лёка наплакался. Ходили слухи, что, ежели доход казался интервьюеру не шибким, он с легкой душой отказывал в визе — с какой, мол, радости при этаких-то деньгах путешествовать? сиди и не рыпайся! Не может, дескать, человек со столь мизерным заработком тратиться на поездки, неспроста он едет, не к добру, скрывает свои истинные прибыли, преступник, наверное…
Да, молодой чиновник был вежлив и приветлив. И никакой это был, разумеется, не американец, не швед и не чех с Гавелом в башке и с печатью в руке — свой же, судя по выговору, брат русак куражился, только уже нового помета, без хамства, с хорошим словарным запасом и на жалованье у европейской административной структуры. И если отрешиться от того, что занимался он делом в каком-то смысле противоестественным — своим личным произволом, никому не отчитываясь в мотивах разрешения или отказа (такие у него были права по закону), после доверительного разговора и короткого раздумья над услышанным разрешал или запрещал господам петербуржцам съездить, например, в одну из столиц ближайшего зарубежья — Москву; если отрешиться от того, что ему, на Лёкин взгляд, надлежало бы взвыть от собственной подлости и выбежать на улицу с криком: да что же это творится, люди? да как же мы дошли до жизни такой? да не могу я этого больше! — а он сидел себе в своей ароматизированной клети и негромко, но жестко, с ясными глазами и очень серьезным видом вопрошал: «Вы уверены, что ваши чувства к сестре вашей матушки столь глубоки, что вы действительно сумеете облегчить ей ее последние часы в сем мире?» — если отрешиться от всего этого, то интервьюер был образцом предупредительности и даже сочувствия.
Но Лёка отрешиться не мог — и потому, верно, ему постоянно мерещилось некое запредельное самодовольство в каждой гримасе и каждой реплике чиновника. Вот, мол, я приехал сюда из своего таунхауса на своем «вольво», чтобы заниматься крайне важным делом: в целях, как сказано в законе, принятия превентивных мер борьбы с русским экстремизмом, а также прочей неостановимо растущей преступностью — лезть к тебе в душу и решать твою судьбу. Зачем мне быть невежливым с тобой? Неопрятным и тупым? Это все грубые, первобытные формы самоутверждения — а я интеллигентный человек. Я могу просто-напросто вежливейшим образом отказать тебе — и потом останусь веселиться дальше, а ты отвалишь весь в дерьме, и я даже скажу тебе на прощание: мне очень жаль.
— Да, я все понимаю, — скорбно поджимая губы, покивал чиновник где-то на двенадцатой минуте интервью. — Конечно. Случай бесспорный, у меня нет ни малейшего повода отказывать вам, И вашему несовершеннолетнему сынишке, несомненно, тоже. Это очень мило, что мальчик сам изъявил желание проводить свою двоюродную бабушку в последний путь. Вы хорошо его воспитали. Что же касается… — Он глянул в написанную Лёкой заявку. — Э-э… Обиванкина. Вы коротко с ним знакомы?
— Нет, — честно ответил Лёка. — Совсем даже нет.
— Однако вы все же сочли целесообразным найти его, получив телеграмму?
— Да. Я от тети Люси знал, что у нее в Питере есть давний друг Обиванкин, она о нем изредка рассказывала.
Поди проверь сейчас, рассказывала мне тетя Люся или нет.
— Но о близких их отношениях вы до сего дня не догадывались?
— Нет, конечно.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— Да честно говоря, никакого. Опрятный старик, речь культурная… По первому впечатлению — ничего худого не скажу.
Чиновник покивал с пониманием.
— Мне нужно с ним поговорить самому. Он здесь?
— Естественно. Мы вместе пришли. Он прямо за мной в очереди.
— Тогда пригласите его, будьте добры. Тут надо разобраться и подумать.
Лёка, кивнув, повернулся и, упершись обеими руками, навалившись, отворил тяжелую звукоизолирующую дверь. Вывалился в духоту приемной. На него уставились десятки глаз, тщась, как прекрасно понимал Лёка, в очередной раз угадать: разрешили? отказали? какое у господина начальника настроение? Эти взгляды вскидывались на каждого, кто выходил из опросной.
Один из этих взглядов был — взгляд Обиванкина.
Лёка, придержав дверь, чтоб не затворилась от собственной тяжести, чуть кивнул старику и едва слышно процедил сквозь зубы:
— Загрунтовал я его нормально. Вперед.
Лауреат Ленинской премии, бывший знаменитый ракетчик или что-то вроде того, взволнованно, точно студент на экзамене, пригладил седые волосы и шагнул в опросную.
Он вышел через десять минут. Лёка был уверен, что за эти десять минут он, Небошлепов, должен был бы тоже поседеть — так тянулось время. Но в приемной не было зеркала проверить.
Лоб Обиванкина был влажным от пота, и нос — влажным.
— Вроде нормально… — выдохнул он. — Идите, зовет.
Лёка снова погрузился в полусумрак опросной.
— Да, я удовлетворяю все ваши просьбы. Любовь — святое чувство, она заслуживает уважения. Особенно та, которую люди пронесли через всю жизнь…
По Лёкиной спине текло.
Чувствительный микрофон донес до Лёки жужжание принтера. Заполненная подорожная и три ближние визы, подрагивая, словно живые, шустро отрастали из него одна за другой.
— По этим документам вы, уважаемый господин Небошлепов, в любой кассе города или области приобретете билеты на сегодняшний день до Твери — и обратно от Твери до…
Пол качнулся под Лёкой.
— Как до Твери?
Чиновник не слышал. Или не слушал.
— …Петербурга на означенный в подорожной согласно вашей заявке день возвращения. По ним же в Твери вы сможете приобрести билеты на пригородный электропоезд до Клина и соответственно обратно — от Клина до Твери. Автобусные билеты от Клина до вашей деревеньки мы не бронируем, это местное сообщение, разбирайтесь сами. По квитанции с гербом Евросоюза — вот она, сейчас я ее передам — на втором этаже вы оплатите стоимость визы, без документа о внесении сбора виза недействительна. Желаю вам приятной поездки. — Чиновник ляпнул стандартную концовку и лишь с секундным запозданием сообразил, что фраза не из того сценария. Не меняя тона, без зазрения совести добавил: — Примите мои соболезнования.
Документы вылезли к Лёке из щели под стеклянной перегородкой.
— Только до Твери?!
— Ну конечно, — улыбнулся за толстым стеклом чиновник. — С приближением летнего сезона мы пустили дополнительный пассажирский поезд, который делает остановки во всех значимых промежуточных пунктах, и разгрузили экспрессы. Уменьшается скученность, увеличивается безопасность как резидентов столиц, так и пассажиров… Вы чем-то недовольны?
Лёка взял себя в руки.
— Благодарю вас, — чуть хрипло сказал он. — Вы очень любезны.
— Это моя работа, — скромно ответил чиновник. Лёка во второй раз вышел наружу. Снова взгляды — и среди них один.
— Ну что? — свистяще выдохнул Обиванкин. Лёка молча взял его за локоть и поволок прочь из приемной. Они протолкались к двери, потом протолкались по лестнице вниз и, оба мокрые, как из горячего душа, с трудом переводя дыхание, вывалились во двор.
— Что такое? Что? — бормотал Обиванкин. Лёка молчал и упрямо волок его, точно муравей — сосновую иголку.
Когда они оказались достаточно далеко от хвоста очереди, так что их уж никак и никто не мог услышать, Лёка, по-прежнему стискивая локоть Обиванкина, остановился, развернул ученого к себе лицом и сказал:
— Стало быть, такой расклад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Самые светлые свойства людские танцуют под дудку системы.
А если не абстрагироваться?
Это как отрицательный множитель. В какую формулу с положительными величинами его ни подставь — конечный результат всегда окажется минусовым.
А вот минус на минус дает плюс.
Но до чего же, в отличие от чистой математики, неполноценен жизненный плюс, полученный посредством случки двух минусов! До чего ж мерзко от него воняет!
Лучше не думать…
Когда Лёка снова пришел на кухню, газ под чайником уже отцвел, а Обиванкин сидел, запрокинув голову, и с отсутствующим видом глядел в потолок; ладонь его лежала поверх писем.
— Прочитали? — спросил Лёка. Обиванкин медленно покивал.
— Разобрали почерк, ничего?
— Поначалу путался, потом привык… Знаете, Алексей Анатольевич… — Он наконец перекатил взгляд на Лёку. Печальный был взгляд, страдальческий. — Я бы хотел так пожить.
— Я бы тоже, — сказал Лёка. — Одно время всерьез мечтал перебраться в деревню… Хорошо. Давайте теперь… нет. Прежде чем мы начнем, я вот что хотел уточнить. Документы-то у вас все с собой?
— Нет, — ответил Обиванкин.
— Тогда завтра… то есть нынче уже, нынче… перед ОВИРом нам нужно будет заехать к вам. Паспорт, пенсионное… Видите, все же мне придется выяснить у вас, где вы живете. Багаж у вас будет какой-то? Тоже возьмете. После ОВИРа, если все получится, мы сразу поедем на вокзал.
— Багаж будет небольшой, — сказал Обиванкин, явно размышляя о чем-то другом. Что-то в нехитрой Лёкиной речи его удивило донельзя.
— Совсем без сна нынче будем, — пробормотал, покачав головою, Лёка. — Подходящий окажется вид для интервью, в самый раз, удрученный да изможденный. С первого взгляда видно: к больной родственнице едем… Ничего, в поезде отоспимся.
И тут Обиванкин наконец уразумел, что именно ему показалось странным. Он распрямил длинную сутулую спину и с недоумением проговорил:
— Не понимаю вас, Алексей Анатольевич. Какой вокзал? Какой поезд? Мы разве не на вашей машине поедем? Нам же еще по Москве колесить!
Лёка глубоко втянул воздух носом, стараясь сдержаться.
— Ну как вам сказать… Не уверен, что мой конек добежит до места назначения, но это-то ладно… Послушайте, Иван Яковлевич. Может быть, вы помните, что Клин — севернее Москвы?
— Ну… — недоуменно буркнул Обиванкин.
— Стало быть, нам, едущим с севера на машине, совсем не обязательно, чтобы попасть в Клин, заезжать в Москву? Да? Нет?
— Не обязательно…
— Так почему вы уверены, что нам дадут визу до Москвы?
У Обиванкина приоткрылся рот. Мысль явно подкупила его своей новизной.
— Я не подумал… — пробормотал он после долгой паузы.
— Если бы я просто ехал с Ленькой к тете Люсе, я бы на машине и покатил, — признался Лёка. — Все правильно. Но у нас-то с вами одна надежда: выклянчить право на билеты на экспресс. Тогда волей-неволей получится до Москвы и обратно. На вокзале мы с вами расстанемся, делайте в Москве, что хотите — но к моменту отъезда назад чтоб были у поезда, как штык. Вот такой план кампании.
Несколько мгновений Обиванкин, по-прежнему с напряженной, прямой спиной, сидел неподвижно и даже не дышал. Потом шумно выпустил воздух из легких и сгорбился. Так и казалось, что его накачали было, будто надувного жирафа, а потом выдернули пробку.
— Я совсем все это упустил… — горестно пробормотал он. — Ох, жизнь…
— Да, — проговорил Лёка. — Жизнь. Давайте жить. Пьем чай — и начинаем…
Беда пришла, как всегда, откуда не ждали.
Процедура и взаправду оказалась облегченной донельзя — что и обещали клятвенно при введении визовой системы чиновники из ОБСЕ. Не соврали. Заняв очередь в половине седьмого утра, за два с половиною часа до открытия ОВИРа, Лёка и Обиванкин уже к одиннадцати прошли в комнатенку, которая носила название приемной — по идее, именно и только здесь и должны были концентрироваться господа петербуржцы, возымевшие блажь покататься по построссийскому пространству; в приемной стояло пять стульчиков да диванчик от силы на три задницы — кто в свое время просчитывал, что господ желающих будет оказываться в каждый данный момент времени не более восьми единиц, оставалось лишь гадать. Господа теснились в жидкой от потных испарений духоте приемной, точно кильки в томате; стояли и на лестнице, от третьего этажа до низу, и еще на улице — будто тесто из квашни у нерадивой хозяйки густо вытекало сперва на стол, а потом и на пол. Все это страшно напоминало Совдеп. И, честно сказать, никакой ностальгической грусти не пробуждало.
Без четверти двенадцать подошла очередь Лёки заходить в опросную кабинку к интервьюеру, сидевшему за перегородкой из толстого, верно, пуленепробиваемого стекла. Всего их было пятеро, каждый в отдельной клетке за отдельной дверью; поближе к этим дверям очередь, превшая единым крутым замесом, распадалась на пять щупалец. Молодой, ухоженный и прекрасно одетый парень был приветлив, вежлив и предупредителен — у него там наверняка работал кондишн; разговор в целях вящей безопасности чиновника шел через микрофоны, а для передачи тех или иных документов под прозрачной частью перегородки предусмотрен был специальный ящичек, который можно было двигать то на ту сторону, то на эту, в него надлежало по мановению начальственной руки вкладывать те или иные бумаги: паспорт, свидетельство о рождении Леньки, телеграмму Фомичева… Хорошо, что при столь экстренных ситуациях не требовались другие бумажки, например, справка о доходах — с нею бы Лёка наплакался. Ходили слухи, что, ежели доход казался интервьюеру не шибким, он с легкой душой отказывал в визе — с какой, мол, радости при этаких-то деньгах путешествовать? сиди и не рыпайся! Не может, дескать, человек со столь мизерным заработком тратиться на поездки, неспроста он едет, не к добру, скрывает свои истинные прибыли, преступник, наверное…
Да, молодой чиновник был вежлив и приветлив. И никакой это был, разумеется, не американец, не швед и не чех с Гавелом в башке и с печатью в руке — свой же, судя по выговору, брат русак куражился, только уже нового помета, без хамства, с хорошим словарным запасом и на жалованье у европейской административной структуры. И если отрешиться от того, что занимался он делом в каком-то смысле противоестественным — своим личным произволом, никому не отчитываясь в мотивах разрешения или отказа (такие у него были права по закону), после доверительного разговора и короткого раздумья над услышанным разрешал или запрещал господам петербуржцам съездить, например, в одну из столиц ближайшего зарубежья — Москву; если отрешиться от того, что ему, на Лёкин взгляд, надлежало бы взвыть от собственной подлости и выбежать на улицу с криком: да что же это творится, люди? да как же мы дошли до жизни такой? да не могу я этого больше! — а он сидел себе в своей ароматизированной клети и негромко, но жестко, с ясными глазами и очень серьезным видом вопрошал: «Вы уверены, что ваши чувства к сестре вашей матушки столь глубоки, что вы действительно сумеете облегчить ей ее последние часы в сем мире?» — если отрешиться от всего этого, то интервьюер был образцом предупредительности и даже сочувствия.
Но Лёка отрешиться не мог — и потому, верно, ему постоянно мерещилось некое запредельное самодовольство в каждой гримасе и каждой реплике чиновника. Вот, мол, я приехал сюда из своего таунхауса на своем «вольво», чтобы заниматься крайне важным делом: в целях, как сказано в законе, принятия превентивных мер борьбы с русским экстремизмом, а также прочей неостановимо растущей преступностью — лезть к тебе в душу и решать твою судьбу. Зачем мне быть невежливым с тобой? Неопрятным и тупым? Это все грубые, первобытные формы самоутверждения — а я интеллигентный человек. Я могу просто-напросто вежливейшим образом отказать тебе — и потом останусь веселиться дальше, а ты отвалишь весь в дерьме, и я даже скажу тебе на прощание: мне очень жаль.
— Да, я все понимаю, — скорбно поджимая губы, покивал чиновник где-то на двенадцатой минуте интервью. — Конечно. Случай бесспорный, у меня нет ни малейшего повода отказывать вам, И вашему несовершеннолетнему сынишке, несомненно, тоже. Это очень мило, что мальчик сам изъявил желание проводить свою двоюродную бабушку в последний путь. Вы хорошо его воспитали. Что же касается… — Он глянул в написанную Лёкой заявку. — Э-э… Обиванкина. Вы коротко с ним знакомы?
— Нет, — честно ответил Лёка. — Совсем даже нет.
— Однако вы все же сочли целесообразным найти его, получив телеграмму?
— Да. Я от тети Люси знал, что у нее в Питере есть давний друг Обиванкин, она о нем изредка рассказывала.
Поди проверь сейчас, рассказывала мне тетя Люся или нет.
— Но о близких их отношениях вы до сего дня не догадывались?
— Нет, конечно.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— Да честно говоря, никакого. Опрятный старик, речь культурная… По первому впечатлению — ничего худого не скажу.
Чиновник покивал с пониманием.
— Мне нужно с ним поговорить самому. Он здесь?
— Естественно. Мы вместе пришли. Он прямо за мной в очереди.
— Тогда пригласите его, будьте добры. Тут надо разобраться и подумать.
Лёка, кивнув, повернулся и, упершись обеими руками, навалившись, отворил тяжелую звукоизолирующую дверь. Вывалился в духоту приемной. На него уставились десятки глаз, тщась, как прекрасно понимал Лёка, в очередной раз угадать: разрешили? отказали? какое у господина начальника настроение? Эти взгляды вскидывались на каждого, кто выходил из опросной.
Один из этих взглядов был — взгляд Обиванкина.
Лёка, придержав дверь, чтоб не затворилась от собственной тяжести, чуть кивнул старику и едва слышно процедил сквозь зубы:
— Загрунтовал я его нормально. Вперед.
Лауреат Ленинской премии, бывший знаменитый ракетчик или что-то вроде того, взволнованно, точно студент на экзамене, пригладил седые волосы и шагнул в опросную.
Он вышел через десять минут. Лёка был уверен, что за эти десять минут он, Небошлепов, должен был бы тоже поседеть — так тянулось время. Но в приемной не было зеркала проверить.
Лоб Обиванкина был влажным от пота, и нос — влажным.
— Вроде нормально… — выдохнул он. — Идите, зовет.
Лёка снова погрузился в полусумрак опросной.
— Да, я удовлетворяю все ваши просьбы. Любовь — святое чувство, она заслуживает уважения. Особенно та, которую люди пронесли через всю жизнь…
По Лёкиной спине текло.
Чувствительный микрофон донес до Лёки жужжание принтера. Заполненная подорожная и три ближние визы, подрагивая, словно живые, шустро отрастали из него одна за другой.
— По этим документам вы, уважаемый господин Небошлепов, в любой кассе города или области приобретете билеты на сегодняшний день до Твери — и обратно от Твери до…
Пол качнулся под Лёкой.
— Как до Твери?
Чиновник не слышал. Или не слушал.
— …Петербурга на означенный в подорожной согласно вашей заявке день возвращения. По ним же в Твери вы сможете приобрести билеты на пригородный электропоезд до Клина и соответственно обратно — от Клина до Твери. Автобусные билеты от Клина до вашей деревеньки мы не бронируем, это местное сообщение, разбирайтесь сами. По квитанции с гербом Евросоюза — вот она, сейчас я ее передам — на втором этаже вы оплатите стоимость визы, без документа о внесении сбора виза недействительна. Желаю вам приятной поездки. — Чиновник ляпнул стандартную концовку и лишь с секундным запозданием сообразил, что фраза не из того сценария. Не меняя тона, без зазрения совести добавил: — Примите мои соболезнования.
Документы вылезли к Лёке из щели под стеклянной перегородкой.
— Только до Твери?!
— Ну конечно, — улыбнулся за толстым стеклом чиновник. — С приближением летнего сезона мы пустили дополнительный пассажирский поезд, который делает остановки во всех значимых промежуточных пунктах, и разгрузили экспрессы. Уменьшается скученность, увеличивается безопасность как резидентов столиц, так и пассажиров… Вы чем-то недовольны?
Лёка взял себя в руки.
— Благодарю вас, — чуть хрипло сказал он. — Вы очень любезны.
— Это моя работа, — скромно ответил чиновник. Лёка во второй раз вышел наружу. Снова взгляды — и среди них один.
— Ну что? — свистяще выдохнул Обиванкин. Лёка молча взял его за локоть и поволок прочь из приемной. Они протолкались к двери, потом протолкались по лестнице вниз и, оба мокрые, как из горячего душа, с трудом переводя дыхание, вывалились во двор.
— Что такое? Что? — бормотал Обиванкин. Лёка молчал и упрямо волок его, точно муравей — сосновую иголку.
Когда они оказались достаточно далеко от хвоста очереди, так что их уж никак и никто не мог услышать, Лёка, по-прежнему стискивая локоть Обиванкина, остановился, развернул ученого к себе лицом и сказал:
— Стало быть, такой расклад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32