Обиванкин шумно выдохнул (оказывается, во время этой процедуры он забыл дышать) и медленно выпрямился. Постоял несколько мгновений, глядя то на пульт, то в лобовое стекло планера, за которым дымилась промозглая ночь, — и медленно опустился в пилотское кресло.
В животе у Гната вдруг холодно оборвалась, заклокотала и подкатила к горлу сладкая жуть.
— Ну что? — стараясь говорить спокойно, спросил Гнат.
— Все, — просто ответил Обиванкин, не оборачиваясь. — Установил и подключил.
— Сейчас полетим? — спросил Гнат.
Обиванкин не ответил.
Лэй локтем толкнул Лёку в бок и зашипел:
— Папа!
— А? — вскинулся Лёка, ничего не понимая со сна. — Что?
— Папа, просыпайся, он установил! И подключил!
Лёка озверело принялся тереть глаза.
Гнат смотрел в спину Обиванкину. Тот не шевелился.
— Что, — спросил Гнат, стараясь говорить как ни в чем не бывало, — энергия в батареях накапливается?
Его сердце невесть от чего принялось дубасить в грудную клетку, точно заваленный обвалом шахтер.
Лёка, вытянув шею и окаменев, смотрел на лопоухий седой затылок чародея. За шиворот и на ребра будто начали сыпать ледяную крупу, и мурашки, суетясь, сшибаясь лбами и искря, побежали по коже.
А потом — на Тау Кита…
Неужели?
Неужели есть не только жратва, болтовня, «иблис» да виноватое смирение?!
— Нет, — спокойно ответил наконец Обиванкин. — Нет, любезный Гнат… э-э… запамятовал, как вас по батюшке, простите великодушно…
А я и не сообщал этого, подумал Гнат; он помнил точно.
— Нет, — продолжил Обиванкин, не дождавшись его ответа. — Ничего не нужно накапливать, изделие чрезвычайно экономично. Я же пятнадцать лет старался. В принципе его можно ставить на любой автомобиль, не говоря уж о самолете или ракетоплане. Вы обратили внимание, насколько мой прибор компактнее, скажем, автомобильного мотора?
Гнат только сглотнул слюну. Наверное, я сплю, подумал он и сам сразу ощутил неубедительность своей мысли. Академичная уверенность Обиванкина выглядела абсолютно невероятно. За нею что-то стояло, не могло не стоять. Вдруг он и впрямь взлетит? Да я же хочу этого, понял Гнат. Я этого хочу! Обиванкин, едва не взмолился он вслух, ну пожалуйста! Ну давай, старый хрыч! Давай! Вместе полетим!
— Чего ж мы сидим тогда? — спросил он и тут же устыдился того, насколько грубо, на уровне требовательного барского хамства прозвучал его вопрос; осекся. Но слово не воробей.
Обиванкин, однако, отреагировал совершенно спокойно. С пониманием.
— Потому что я решимости набираюсь, — негромко ответил он как на духу. — Это же все-таки первый эксперимент. Понимаете? Не фокус и не волшебство. Попытка. Первая проба. Я волнуюсь.
— А куда вы хотите лететь? — тихонько спросил Лэй.
— Не знаю, — безжизненно сказал Обиванкин. — Даже не задумывался. Просто очень хотелось… взлететь. Понимаешь, Леня? Снова увидеть и потрогать… сесть вот сюда, перед этим окном. Просто все-таки взлететь…
И у Лэя не выдержали нервы. Громко и звонко, так, что звук шальной петардой заметался в эластичной тесноте длинного, как кишка, салона, он крикнул с каким-то победным отчаянием:
— Ну так и взлетай! Хватит болтать, взлетай наконец!!!
Обиванкин сгорбился. Положил руки на переключатели — то ли бутафорские, то ли нет, ни Лёка, ни Гнат так и не смогли понять. Пальцы ученого дрожали крупной дрожью; казалось, он опять ждет пограничного досмотра и решающей проверки документов.
— Сейчас, — хрипло проговорил он. На миг оглянулся, и Лёка вздрогнул от боли, будто его сердце вместе с током крови вдруг заглотило ледышку: такой у Обиванкина оказался страдальческий, умоляющий взгляд. Снова повернулся к лобовому стеклу. За стеклом, в сыром ночном мареве дымилась, словно пепелище, скупо подсвеченная мертвая аллея с ее черным мерцающим асфальтом и раскоряченными призраками черных, обугленных деревьев. — Одну минуточку. — Пляшущие пальцы неуверенно перещелкнули несколько рычажков. — Сейчас-сейчас.
Август — ноябрь 2002,
Коктебель — Санкт-Петербург
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
В животе у Гната вдруг холодно оборвалась, заклокотала и подкатила к горлу сладкая жуть.
— Ну что? — стараясь говорить спокойно, спросил Гнат.
— Все, — просто ответил Обиванкин, не оборачиваясь. — Установил и подключил.
— Сейчас полетим? — спросил Гнат.
Обиванкин не ответил.
Лэй локтем толкнул Лёку в бок и зашипел:
— Папа!
— А? — вскинулся Лёка, ничего не понимая со сна. — Что?
— Папа, просыпайся, он установил! И подключил!
Лёка озверело принялся тереть глаза.
Гнат смотрел в спину Обиванкину. Тот не шевелился.
— Что, — спросил Гнат, стараясь говорить как ни в чем не бывало, — энергия в батареях накапливается?
Его сердце невесть от чего принялось дубасить в грудную клетку, точно заваленный обвалом шахтер.
Лёка, вытянув шею и окаменев, смотрел на лопоухий седой затылок чародея. За шиворот и на ребра будто начали сыпать ледяную крупу, и мурашки, суетясь, сшибаясь лбами и искря, побежали по коже.
А потом — на Тау Кита…
Неужели?
Неужели есть не только жратва, болтовня, «иблис» да виноватое смирение?!
— Нет, — спокойно ответил наконец Обиванкин. — Нет, любезный Гнат… э-э… запамятовал, как вас по батюшке, простите великодушно…
А я и не сообщал этого, подумал Гнат; он помнил точно.
— Нет, — продолжил Обиванкин, не дождавшись его ответа. — Ничего не нужно накапливать, изделие чрезвычайно экономично. Я же пятнадцать лет старался. В принципе его можно ставить на любой автомобиль, не говоря уж о самолете или ракетоплане. Вы обратили внимание, насколько мой прибор компактнее, скажем, автомобильного мотора?
Гнат только сглотнул слюну. Наверное, я сплю, подумал он и сам сразу ощутил неубедительность своей мысли. Академичная уверенность Обиванкина выглядела абсолютно невероятно. За нею что-то стояло, не могло не стоять. Вдруг он и впрямь взлетит? Да я же хочу этого, понял Гнат. Я этого хочу! Обиванкин, едва не взмолился он вслух, ну пожалуйста! Ну давай, старый хрыч! Давай! Вместе полетим!
— Чего ж мы сидим тогда? — спросил он и тут же устыдился того, насколько грубо, на уровне требовательного барского хамства прозвучал его вопрос; осекся. Но слово не воробей.
Обиванкин, однако, отреагировал совершенно спокойно. С пониманием.
— Потому что я решимости набираюсь, — негромко ответил он как на духу. — Это же все-таки первый эксперимент. Понимаете? Не фокус и не волшебство. Попытка. Первая проба. Я волнуюсь.
— А куда вы хотите лететь? — тихонько спросил Лэй.
— Не знаю, — безжизненно сказал Обиванкин. — Даже не задумывался. Просто очень хотелось… взлететь. Понимаешь, Леня? Снова увидеть и потрогать… сесть вот сюда, перед этим окном. Просто все-таки взлететь…
И у Лэя не выдержали нервы. Громко и звонко, так, что звук шальной петардой заметался в эластичной тесноте длинного, как кишка, салона, он крикнул с каким-то победным отчаянием:
— Ну так и взлетай! Хватит болтать, взлетай наконец!!!
Обиванкин сгорбился. Положил руки на переключатели — то ли бутафорские, то ли нет, ни Лёка, ни Гнат так и не смогли понять. Пальцы ученого дрожали крупной дрожью; казалось, он опять ждет пограничного досмотра и решающей проверки документов.
— Сейчас, — хрипло проговорил он. На миг оглянулся, и Лёка вздрогнул от боли, будто его сердце вместе с током крови вдруг заглотило ледышку: такой у Обиванкина оказался страдальческий, умоляющий взгляд. Снова повернулся к лобовому стеклу. За стеклом, в сыром ночном мареве дымилась, словно пепелище, скупо подсвеченная мертвая аллея с ее черным мерцающим асфальтом и раскоряченными призраками черных, обугленных деревьев. — Одну минуточку. — Пляшущие пальцы неуверенно перещелкнули несколько рычажков. — Сейчас-сейчас.
Август — ноябрь 2002,
Коктебель — Санкт-Петербург
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32