Я к тому времени успела отправить в глубокий обморок двух охранников и запрыгнуть на балкон. В голове звенело только одно — убить. Немедленно. Необратимо.
Останавливаться, пока не ликвидирован противник, троедворские боевики не умеют. Чаротворец — цель трудная, но вполне достижимая. А собственная жизнь приемлемая цена за смерть врага.
— Мир! — вскинул ладонь Брокко. — Мир тебе пред изначалием, командор Хорса.
Я замерла. Вздыбленная броня начала потихоньку опадать, расслабились напряжённые в сталь жилы и мышцы.
— Мир и вам, всепредстоятель, — ответила я.
Он отряхнул мантию, взмахнул палочкой, и с балкона в зал спустилась широкая лестница с перилами. Брокко предложил мне руку, и мы спустились в зал. Я прошла к своей скамье, Брокко — к трибуне обвинителя. Дьятра глубоко поклонился, встал рядом с ним.
— Что ж, — медленно проговорил Брокко, — Амарено действительно невиновен. И ему, как и той синьорине, — кивнул он на проститутку, — полагается пять процентов имущества Димиани.
Верховный предстоятель кивнул в такт своим мыслям и смерил меня оценивающим взглядом. Взор затуманился — догадался-таки переключиться на магическое зрение. От увиденного Брокко едва слышно охнул и нарочито медленно повернулся к Дьятре.
— Гойдо, начертательница пути, мастер имён, самоназванка и обладательница «вольной смерти», а в рапорте об этом ни слова, — прошипел он, задыхаясь от ярости.
— Я передал вам полную копию её досье, — пролепетал перепуганный едва ли не до полусмерти Дьятра. — Там об этом тоже ни слова не говорилось.
— Быть такого не может, — не поверила я.
Брокко обернулся ко мне.
— Что ты сказала?
— Высокочтимый всепредстоятель, — начала догадываться я, — а какой аппаратурой были сделаны фотографии для копии досье — простеньской или потайничной?
— Какое это имеет значение? — склочно спросил Брокко.
— Решающее. У вас пользуются плёнкой и фотоаппаратами, изготовленными по технологиям, которые на основице были ещё до Второй мировой войны. А с середины шестидесятых годов прошлого века в большом мире появились плёнки и объективы, которые фиксируют образ не только плотного, но и тонкого тела. Ауру фотографируют. С тех пор в троедворских досье никогда не пишут буквами то, что можно увидеть, глянув на фотографию магическим или срединным зрением. Особенно эффективны для съёмок тонкостуктурных объектов цифровые камеры. Но даже если ваша разведка, высокочтимый всепредстоятель, не догадалась сделать качественные снимки, то хотя бы сплетни собрать они должны были сообразить. Сколько в Камнедельске мастеров имён, начертателей и прочих сотрудников с пикантной биографией, кто они и как зовут, охотно расскажут в любом нейтральном кафе. В Троедворье эта информация секретной не считается.
Оборотень зарычал. Я злорадно улыбнулась и сказала:
— Такая растяпистость объясняется только одним — ваши люди посчитали ниже своего достоинства собирать настоящую информацию о человечице. Сняли халтурную копию с личного дела, которое хранится в архиве общего доступа и в котором содержится лишь самый необходимый минимум служебной информации, — и всё. А расплачиваться за их разгильдяйство пришлось вам.
Брокко резко развернулся к Дьятре и влепил ему пощёчину.
— Прочь с глаз моих, ленивый раб, — сказал он на волшебной речи.
У меня от изумления едва глаза на лоб не полезли. Чтобы ударить подчинённого, да ещё по лицу и прилюдно — такого я даже вообразить не могла. Ладно бы в полубезумной горячке предельного боя, но вот так, в заурядной мелкой разборке — невозможно.
— Нина, это Альянс, — сказал Каварли и потащил меня за руку к двери в фойе. — Здесь и не такое бывает. И позорный столб может быть, и плети, и даже костёр.
— Но это же дикость, средневековье! — возмутилась я.
— Это очень редко бывает, — словно бы извиняясь, сказал Джакомо.
— Вы лучше подумайте, — посоветовал Каварли, — какую бурю накликали на свою голову. Всепреложный Властитель никогда не простит вам такую дерзость.
Я прикусила губу, чтобы скрыть довольную улыбку. В какой бы щели ни прятался Лоредожеродд, теперь он совершенно точно выползет из своего укрытия.
И покажет мне путь к Девятке.
* * *
Пыли в Мёртвом архиве за неделю моего отсутствия накопилось изрядно, с уборкой я провозилась два часа. Но все неприятности когда-нибудь кончаются, даже вымывание сора из-под канцелярских шкафов. Я подхватила вёдра с грязной водой и понесла на задворки департамента к сливной канаве. Задорно светило апрельское солнце, а в плеере мобильника звучала Сашкина песня.
Меняется небо, а с ним и земля,
И новые дали поманят меня,
Останутся в прошлом все страхи и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
Закаты, рассветы, на листьях роса —
Везде отражается мира краса.
Улыбка любимой развеет печаль,
Отменит унылые дни календарь,
Расскажут друзья о делах, новостях —
Быстрей побегут стрелки в наших часах,
И время не даст тосковать и скучать,
Потребует новую песню начать.
Обломки всех старых несчастий, обид
Лишь глупая память на век сохранит.
Пусть в прошлом останутся страхи и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
Быть красочным может любой новый день
Для тех, кому тусклость раскрасить не лень.
Рисуют по-разному, каждый — своим:
Слова для одних, ну а краски — другим.
Судьба и свобода не дар и не зло,
Одним это цепи, другим же — весло,
Кому-то — на дно, в даль уплыть — для других
И мир не делить на своих и чужих.
Пусть цель далека и нелёгок мой путь,
Ступив на него, прочь уже не свернуть.
Лелеять не стану я страх свой и боль:
Страдальцем прожить — незавидная роль.
«— 3 »
Уже двенадцатое мая, а Лоредожеродд, вопреки всем предсказаниям и запугиваниям, так и не попытался меня найти. О нём вообще нет ни слуху ни духу, сидит в каком-то укрытии тихо, как мышь под метлой.
Без него мне до Девятки не добраться никогда.
Восторженные хвалы совершенству Надмирья Пречистого, байки о благодеяниях Великих Учителей — вот и вся оперативная информация, которую удалось собрать почти за два месяца. Большего о Тройственной Триаде в Альянсе не знает никто. Но Лоредожеродд наверняка обладает какими-то дополнительными сведениями, не зря же в своё время он стал опасным для Девятки.
Вот и думай теперь, как выманить его из норы.
* * *
По образованию Джакомо оказался инженером-электриком. С моей подачи вампиры наняли его устранить мелкие неполадки на станции Чесночного квартала. Вампиров Джакомо боится до одури, но срочно нужны деньги, накопилось немало неоплаченных счетов как на основице, так и в Реме, пришлось согласиться. Выделенную судом виру из имущества Димиани выплатят только в конце месяца, из департамента Джакомо выгнали, а новую работу человеку со столь скандальной репутацией в потайнице найти тяжело.
Меня, как ни странно, не уволили, я по-прежнему поломойка в Мёртвом архиве.
Миденвен возвращаться в родной Виальниен не торопится. Снял в Риме дом на соседней с Джакомо улице, накупил школьных учебников и твёрдо вознамерился поступить на фармакологическое отделение Римской медакадемии, хочет изучить техно-достижения в этой области. У какого-то толкиенутого недоумка восемнадцати лет взял паспорт в обмен на то, что провёл его в потайницу и через знакомого чиновника в Департаменте эмиграции помог получить статус поселенца. Парни оказались немного похожи, изготовленная троедворскими туристами личина сделала незаметной иную форму ушей и невозможно огромные для человека глаза. На длинные волосы особого внимания никто не обращает, так что никаких сложностей с легализацией в большом мире у хелефайи не возникло.
Называть Джакомо монсеньором Миденвен перестал, но перейти на дружескую непринуждённость не решается до сих пор.
Меня хелефайя побаивается, никак не может понять, кто и что я такое.
Сейчас мы идём к рыжеволосому вампиру по имени Мишель де Фокон. Строго говоря, этнический квартал, в котором обитатели постоянно меняются, — это не община, и титул повелителя его начальнику не положен, но вампиры сумели добиться для себя исключения. Их кварталы приравнены по статусу к нычкам.
От щели до квартала недалеко, но мы идём медленно, чтобы Джакомо успел набраться храбрости.
— Как ты только смогла тут поселиться, — хмуро бормочет он. — Почему?
— Потому что выросла в общаге-малосемейке барачного типа близ полудохлого со времён перестройки военного завода. По нужде во двор на дырку бегать и таскать с колонки вёдрами воду через полквартала для меня не новость, но возобновлять эти незабвенные развлечения я не хочу.
— Так вы из бедной семьи? — удивился Миденвен.
— Смотря что вы называете бедностью, ли-Вириар. Родители у меня высококвалифицированные токари, и в течение почти десяти лет вынуждены были перебиваться на хронически задержанной зарплате и случайных шабашках. Мы не голодали и не ходили в лохмотьях, но и роскошеств позволить себе не могли. Школу я закончила муниципальную. Последние годы конверсионные переделки закончились, и завод опять стал набирать мощь, у родителей появились крупные заработки.
Джакомо посмотрел на меня с интересом.
— Но как же ты закончила один из лучших университетов не только в России, но и во всем большом мире? Выиграла конкурс на государственную стипендию?
— Почти. В России это называется по-другому, но смысл тот же самый. Родители постоянно твердили, что надо хорошо учиться и обязательно поступить в университет. Они не хотели, чтобы единственное дитятко тоже всю жизнь за станком простояло. Так что я полностью оправдала все их ожидания.
— Тебе не нравится твоя специальность? — спросил Джакомо слегка дрогнувшим голосом.
— Средне. Мне хотелось как можно скорее начать зарабатывать, помочь родителям, и я выбрала лингвистику. Тогда в Камнедельске это была одна из самых доходных профессий, особенно для китаистов. Делать серьёзные переводы и получать приличные деньги я стала уже на втором курсе. Но через три года, как раз к диплому, переводчиков расплодилось как собак, и я занялась преподаванием. Не могу сказать, что языкознание стало главным делом моей жизни, но это хорошая, в чём-то даже приятная работа. Не то чтобы я очень любила свою профессию, но и не жалею, что стала именно лингвистом. Говорю же — средне мне с этой работой, не хорошо и не плохо.
— Средне — это уже лучше, чем плохо, — ответил Джакомо. — Гораздо лучше. Я такой удачей похвалиться не могу. Профессия у меня семейная. Я обязан был получить именно эту специальность и никакую другую, продолжить фамильную традицию. Моего мнения никто не спрашивал, да я и сам его не знал… Я так старался быть хорошим сыном, что не оставалось времени подумать о себе. С самого рождения я был неправильным ребёнком, не таким, как брат с сестрой, как мечталось родителям. Мне постоянно хотелось чего-то необычного, неведомого мне самому… Казалось, ещё немного, и эта неопределённость обретёт чёткие и ясные очертания, я пойму, наконец, куда меня тянет на самом деле. Но не получилось… Надо было оправдывать ожидания, и сил ни на что другое уже не оставалось. Университет я закончил блестяще, а в день вручения дипломов вдруг понял, что всё время пытался жить чужой жизнью, и что дальше будет только хуже и хуже, что я окончательно потеряю то немногое истинное Я, которое у меня ещё оставалось. В ту минуту я как раз стоял посредине церемониального зала. В глубине сидели родители выпускников, слева — однокурсники, справа — профессура. А в центре, как на витрине — я. И все на меня смотрят. И все знают, какое будущее придётся мне прожить. На что я обречён. Жуткое ощущение. Наверное, так чувствовали себя приговорённые к публичной казни. Я взял диплом, сказал положенные слова благодарности, вернулся к однокурсникам ждать окончания церемонии. И понял, что надо всё бросить и сбежать, иначе уже через год или рехнусь, или убью себя.
Джакомо немного помолчал, увидел скамейку, сел. Мы с Миденвеном сели по бокам.
— Я тихонько вышел в фойе, — сказал Джакомо, — купил в киоске большой конверт, положил в него диплом и записку в три строчки. Может быть, формулировка была излишне резкой… Но я устал притворяться и угождать, надоело вечно выбирать слова, которые наконец-то покажутся моей родне хоть сколько-нибудь приятными. — Джакомо криво улыбнулся. — Я нашёл уборщика и спросил, хочет ли он немного подработать. Тот согласился отдать конверт отцу. А я ушёл. Полгода перебивался случайными заработками, жил в ночлежках — мне ничего по-настоящему не хотелось, ничего не интересовало. Так, болтался по жизни, как кусок сами знаете чего по волнам. Потом попал в Ремнию, но и здесь всё продолжалось по-прежнему… Отец оказался прав — я действительно прирождённый никчемушник.
— Нет! — Миденвен обеими ладонями крепко сжал Джакомо руку. — Нет. Ты лучший из всех людей, которых я знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71