Хвала тебе, Дажьбог Сварожич,
Солнце Пресветлое!
И тебе хвала, Перун Сварожич,
Гром Небесный!
Хвала племени Сварогову… –
Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:
И вам, навьи-предки,
И вам, люди-потомки,
И всей Верье славянской –
Хвала ныне и ввеки…
…– Иди за мной! – голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облаченный в сияющую броню. – Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждет тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!
Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости – вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины послышался и другой – знакомый – голос:
– Шагай встречь, сын! Вот рука – берись!
– Иду! – изо всех сил крикнул Брячислав. – Иду; отец!..
…Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит – одежда, волосы, кожа – но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…

* * *
– Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… – Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли.
Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном – Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка – у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег – вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПи, висящий поперек груди.
– Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре. – Последние слова Степаньшин произнес совсем тихо.
Олег чуть шевельнулся – горцы даже не переглянулись.
– Боимся мы их, пойми ты, парень! – вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. – А ну как снова придут, да и…
– А рубаху-то не мучай, жене работа – зашивать. – Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. – К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят – хочешь знать?
– Народ у вас… – Степаньшин спрятал глаза.
– Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, – спокойно перебил его Гоймир. – В том толк, что овцы вы. Стричь вас – самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь – туда они и бегут, а как стрижешь или режешь – одно блеют: «Господи помоги!» – И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. – Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?
– Мальчик, – горько сказал Степаньшин. – Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой – где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все – мертвые, мертвые…
– Это вы мертвые, – пошевелился Йерикка. – Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать. – Он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:
Паситесь, мирные народы!
Вас не пробудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь… –
Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдем?
– Здесь постойте. Я разом вернусь, – попросил Гоймир. – Дело сделаю и вернусь. – Он пошел к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:
– Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.
– Благо. – Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: – Один пойду. Был мне Брячко трехродным. Мне и расчет вести…
…Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится – но заряженное картечью охотничье ружье (разрешенное!) лежало рядом на лавке.
Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным – в надежде срубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов – по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.
В окно постучали – размеренно и негромко. Аркашка поднял голову – и схватился за ружье, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!
Гоймир выстрелил прямо через окно – выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружье загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову – и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца – золотистыми искрами в них горел гнев.
– Сидеть, – услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.
– Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… – садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно подошел к столу. – Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?
– Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… – Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в черную лужицу.
– Много ли взял за них? – спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:
– Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! – стуча коленками по полу, с искаженным лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их – истово, словно икону. – Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! – Он поглядел на горца снизу вверх со смертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое – в этом сером, с золотыми искрами – и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдергивал с гадливой гримасой на лице: – Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! bl-a-a-а… до!!!
Животный страх пленкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин – на Гоймира.
– Ты, вижу, трясешься – тебе та же смерть, что Брячко. будет, – размеренно сказал Гоймир. – Не трясись. Что за радость труса мучить – от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.
Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвел к двери – тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно еще на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за ребра, в сердце.
И выбросил Аркашку наружу с крыльца.
– Душу твою Кащею без возврата, – тихо сказал он, делая шаг назад.
По рукам мальчишки текла кровь.
Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся – это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.
– Зачем ты убил папу? – требовательно и без слез спросил ребенок, пристально глядя в глаза горца – своими, такими же серыми.
Гоймир встал на одно колено и провел ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребенка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперед протянул камас ему.
– Бери. В мужской возраст войдешь – убьешь меня. Пусть оно так будет – расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой – все лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы – сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно – не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести – старика вбить.
Обеими руками мальчик взял камас – их потянуло вниз стальной тяжестью, но ребенок удержал оружие и серьезно кивнул:
– Хорошо. Я убью тебя, когда вырасту. Я тебя обязательно убью.
– Санька! – завыла женщина, протягивая руку с пола. – Ты что говоришь?!
– Смолкни, дура, – сказал Гоймир, не поворачивая головы. – Станется – вырастет он не таким выб…ком, как муж твой. Станется – начнет нас убивать, но не предаст никого за столом своим, как гостя принимая, через хлеб ему в глаза глядя, подле Огня печного сидя! Смолкни и не смей в его путь встревать!..
…– Убил?
Спросил это только Гостимир. Олег стоял, где стоял, по-прежнему молча". Йерикка смотрел куда-то в угол.
Вошедший Гоймир сел к столу, нашарил, глядя под ноги, в миске огурец, захрустел. Невнятно сказал:
– Зарезал… Да что… не вернешь ни деда Семика, ни Брячко… В толк возьми! – Он плюнул огрызок обратно в рассол и поднял голову: – То ведь меня да Вольга, то нас должны были убить! Мы-то в обратную пошли, а…
– Ты не о том думаешь, – откликнулся вдруг Йерикка. – Они вторглись на наши земли. Целой воинской частью, нагло. – Рыжий горец обвел всех своих товарищей холодным взглядом. – Это уже не зерно потравленное! Это нам в лицо плевок почище убитых в Трех Дубах, почище Ломка! Потому я предлагаю по возвращении собрать ребят и обсудить ответные меры.
– Набег? – во взгляде Гоймира появилась осмысленная злость, похожая на голубой огонек.
– Конечно, – кивнул Йерикка, и Олег впервые увидел, что такое «зловещая улыбка», – раньше он эти слова считал выдумкой писателей. – И если кто-то решил, что мы теперь вроде тряпки при входе – то скоро он убедится в обратном. Так как, водитель?
Гоймир улыбнулся в ответ. Или просто оскалился.
ИНТЕРЛЮДИЯ
«БАЛЛАДА О НЕНАВИСТИ»

Торопись! Тощий гриф над страною кружит!
Лес – обитель твою – по весне навестит!
Слышишь? Гулко земля под ногами дрожит!
Видишь? Плотный туман над ползши лежит!
Это росы вскипают от ненависти!
Ненависть – в почках набухших томится!
Ненависть – в нас затаенно бурлит!
Ненависть потом сквозь кожу сочится,
Головы наши палит.
Погляди! Что за рыжие пятна в реке?!
Зло решило порядок в стране навести…
Рукоятка меча холодеет в руке,
И отчаянье бьется, как птица в виске,
И заходится сердце от ненависти!
Ненависть – юным уродует лица!
Ненависть – просится из берегов!
Ненависть жаждет и хочет напиться
Черною кровью врагов.
Да! Нас ненависть в плен захватила сейчас!
Но не злоба нас будет из плена вести…
Не слепая, не черная ненависть в нас!
Свежий ветер нам высушит слезы у глаз
Справедливой и подлинной ненависти!
Ненависть пей! Переполнена чаша!
Ненависть требует выхода, ждет!
Но справедливая ненависть наша
Рядом с любовью живет!

* * *
Олег лежал на лавке, забросив руки под голову и мрачно глядя в окно с распахнутыми ставнями. На Вересковую Долину наползала вторая за сутки туча, обещавшая потрясающий ливень. Что вполне соответствовало настроению мальчика. Только внутри него бушевала настоящая гроза.
Олег был обижен.
Нет, он понимал, что Гоймир – водитель племенной молодежи – соберет на совет человек пять-шесть, не больше. Никаких прав там присутствовать у Олега не было. И все-таки…
«И все-таки, черт побери, – Олег зло завозился на лавке, – Гоймир примчался к кому?! К Йерикке, Гостимиру – и ко мне! Черт, черт, черт побери! – повторил он. – Мог бы и разрешить…»
Мысли перескочили на другое. Он как раз вернулся «домой» и собирался бежать в школу (вот интересно, кто занес сюда это словечко?!), когда влетел Гоймир с бешеными глазами и косноязычно от спешки и злости сообщил, что прискакал нарочный от Степаньшина… Гоймир даже позвать не успел – Олег рванул из комнаты, на ходу влезая в ремни: «Скачем!»
Олег ощутил нервный озноб. А ведь, как ни крути – Гоймир прав. Убить должны были их двоих. Он перевел дыхание, вспоминая, что осталось от Брячислава – обугленные кости с остатками скрученных черных мышц. Ему, Олегу, на тех тинэйджеров из Трех Дубов молиться нужно, как на икону!
Страх – запоздалый и резкий – внезапно нахлынул все сметающей лавиной. Олег во всей отчетливости понял, что здесь, в этих холодных и равнодушных местах, смерть ходит под ручку с каждым. И с ним, Олегом Марычевым, Вольгом Марычем… Несколько секунд мальчишкой владел страх – ну, еще смешанный с желанием как можно скорее испариться из этого мира. Домой, и что ему за дело до совета, на котором обсуждают планы мести – еще одного витка круговорота крови в природе…
…Ремень меча вдруг лопнул со щелчком, похожим на щелчок кнута, и тяжелое оружие, на лету выскальзывая из ножен, упало на колени подскочившего Олега. Он подхватил меч у пола и задержал в руке.
– Прости, – вырвалось у него. – Это так… типа нервы. Слово!..
…Он как раз заканчивал чинить ремень, когда в дверь застучали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52