Впрочем, характер у него был лёгкий. За твёрдую руку и верный глаз, за доброту и открытость его полюбили в мастерской. Затем он без особых усилий закончил высшее художественное училище и стал бы ещё одним средней руки оформителем во Дворце культуры, да помешал талант. Уж больно выпирал он из упрямого, как крепкий корень, парня. Но пока он работал в старой реалистической манере, жил впроголодь. Да ещё угораздило его жениться. Вот и скитался по чужим углам, не имея своей мастерской, не получая денежных заказов. Ему бы перетерпеть, смириться, глядишь, власть имущие и кинули бы пару-другую подачек…
Но он был тогда счастлив, как ни странно, и любим. И снова все ухнуло в чёрную дыру в одночасье. Однажды Леонид сел за мольберт и написал вещичку в духе соцреализма: стол, на нём клеёнка, на клеёнке — банка с розовым вареньем. Так хорошо и светло было от этой картины, таким домашним теплом, уютным покоем веяло! Золотились поля, видимые в открытых проёмах окон и двери, и дымчато-зелёная тень дерева падала в комнату. А банка с вареньем аж светилась от преломлённых лучей солнца, отбрасывая во все стороны розоватые блики. Но подойдя ближе и вглядевшись, зрители содрогались от отвращения. Варенье было из мух…
У него в общем-то было две. Одну, вполне проходимую, Леонид представил на комиссию, а поздним вечером накануне открытия заменил её на натюрморт с мушиным вареньем, использовав полумрак выставочного зала и беспечность организаторов.
Разумеется, был страшнейший скандал. Вышибли его из Союза художников со страшным треском. А картину купили и увезли на Запад. Вот тут собратья по ремеслу взвыли по-настоящему — от зависти. Мразь получилась, Леонид это понимал, но, оказывается, за неё платят хорошие деньги и много об этом кричат.
Он запил, развёлся. Несколько месяцев сидел безвылазно на даче и писал. Только зимой стал выбираться на выставки, чтобы поиздеваться над бездарными малярами. Это ему нравилось. Имя он себе сделал, у него даже нашлись подражатели.
Работал Лапой зверски. И как теперь ему пригодились уроки Мастера! Правда, старый учитель перестал с ним здороваться. Обронил на прощанье фразу: «Заплатишь за все такими муками совести, перед которыми муки ада — пустяки…»
Ланой знал, что своими полотнами эпатирует его Ничтожество Обывателя, и наслаждался, добиваясь своей цели. Одна за другой появлялись скандально известные картины. Обезьяна и женщина в половом акте в безвоздушном пространстве. Жаболюди за вечерним кровопитием. Скелеты в бане. Крокодил в ухарской фуражке набекрень уговаривает аппетитную голую вдовушку в шляпке прогуляться за околицу… Но особенно болезненное любопытство вызывало полотно, на котором художник изобразил заседание некой комиссии. В открытое окно были видны котёл с кипящей водой, дыба и плаха. Картина называлась «Заседание профкома». Леонид сделал с неё восемнадцать копий, щедро варьируя детали палаческого реквизита.
Порой ему хотелось плюнуть на все, писать урманы сибирской черновой тайги. Хотелось запечатлеть чудесные красные скалы на Кондоме, долину Семи радуг — Кубань-Су. Но ляпался и ляпался один андерграунд…
Так что не жил он в своих картинах, хотя его и увлекал мир сюрреализма. Он жил ради денег, деньги стали владыкой его души, его таланта, принеся ложное чувство свободы. Где-то далеко-далеко, на обочине жизни, остались кареглазая любимая, верные друзья и даже враги…
Свобода оказалась скучной дамой, скука же верная подруга выпивки. Стоило выпить чуть-чуть, и мир прояснялся, обретал прежние радужные краски, добрёл к нему. Для начала хватало немного, каких-нибудь ста грамм коньяка в старом венецианском стекле…
Поначалу это даже не мешало работе. Наоборот, помогало! Глоток терпкой обжигающей жидкости, и серая, тусклая пелена вокруг него размывается, рука сама делает уверенные, точные мазки.
Но однажды, проснувшись после очередного пьяного сна-кошмара, Леонид на ватных ногах бросился к мольберту и судорожными ударами кисти передал только что пережитые ощущения. Так впервые появилась бело-ржавая тень среди стальных вздыбленных волн. Картину он напишет гораздо позже и надолго бросит пить, а полотно спрячет в узкую картонную коробку, обмотав её липкой лентой.
Кошмаром ли было все это, что видел он?
Почему так убедителен сон, так реальны эти чудовищные тени преисподней? Ответа не было. Был страх. Белая Субмарина снилась художнику все чаще и чаще. И тогда Леонид стучал ожесточённо по батарее, вызывая на подмогу старика посыльного. Правда, на коньяк или водку не всегда хватало денег, приходилось довольствоваться дешёвыми «чернилами». Лежень, чалдон чёртов, отобрал все до копейки, сказал, что отдаст только при окончательном просветлении разума. Накупил продуктов, забил ими обе камеры холодильника, а сам уехал в Находку по делам экспедиции.
Так что пусть посыльный крутится-вертится, за Леонидом не заржавеет. Деньги — мусор. Вот возьмётся опять за работу, выдаст парочку картин посрамнее, навроде «Промискуитета человекообразных», будет в кармане ещё сотен пять-шесть. А любимые пейзажи подождут. Серьёзные же вещи, такие, как «Белая Субмарина», должны отстояться и сознании. Настоящее от него никуда не убежит, не последний день!
— Убежит… Последний день… — прозвучали зловещим эхом последние слова. Он и не замечал, что давно разговаривает сам с собой вслух.
А посыльный уже вертится в квартире. Прикидывает, какая будет выручка от посуды.
— Щас мы всю «пушнину» сдадим. Ко мне знакомый грузчик зашёл со Светланки, с инвиндурмана. Сам только квас пьёт, уважает шибко квас! Подмогнет за пару рублей. Его в любом приёме стеклотары знают. Я щас вниз за мешками в овощной погнал. Дадут! Меня в городе любая шавка знает, я человек для общества пользительный…
Действительно, появляется квадратный дядя в замусоленной на животе тельняшке, сноровисто стаскивает все шесть мешков в лифт, и лифт проваливается вниз.
Вскоре тренькнул звонок в дверь, запыхавшийся «гонец» и грузчик Трофим — на пороге. Грузчик осторожно стягивает с головы берет, вываливает на стол грязные, разноцветные бумажки. Леонид, внутренне заледенев, смотрит на родимое пятно, напоминающее краба, над ухом Трофима. Оно темнеет сквозь коротко остриженные светлые волосы. Сквозь липкий, омерзительный страх с трудом пробиваются голоса.
— Ну мы пошли, хозяин.
— Как ослобонишь посуду, стукни. Завсегда рад помочь…
Леонид смахнул мелочь в ящик кухонного стола, торопливо распахнул дверцу холодильника, куда проворный старик сунул пару шкаликов водки.
— Померещилось, — сказал-подумал он, сколупывая пробку.
Водка ударила в нос сладковатым трупным запахом, обожгла слизистую, разом глуша страхи. Тут же налил ещё, кинув в стакан кусочек льда, и, сунув пустой шкалик под стол, отправился покайфовать на диване. Привычное оглушающее опьянение наваливалось на него, сознание стремительно меркло.
Вырвал из сна звонок телефона. Пришлось лезть в пыль под тахту.
— Привет, мазилка, — как ножом по стеклу скрежетнул в трубке знакомый по давним пьяным кошмарам голос Глюма. — Ты ещё не сдох?..
16
Над Приморьем золотая осень раскинула прозрачные крылья. Пришло время влюбляться, дарить цветы, угощать милых девушек сладким виноградом, а по вечерам гулять, обнимая бережно плечи любимой, по самой кромке неумолчного прибоя. Низко нависает широкое дальневосточное небо. Звёздные россыпи качаются на водной поверхности. Свежий морской ветерок запанибрата со всеми. Распрямив ленточки бескозырок, встрепав модные причёски девушек, сигает в Амурский залив с обрыва и гонит прочь от берега паруса виндсёрфингов, затем бросает их в полном штиле и вновь мчит к кинотеатру «Океан», словно торопясь перехватить лишний билетик.
Его спрашивают от самой Светланки, начиная с угловой, известной всякому кондитерской «Птичье молоко». Аркадий Лежень минует её, неторопливо шагает вниз, к набережной, где особенно многолюдно. Ему спешить некуда. Гримасничая, за спиной тащится непонятная тоска, серая тень больших городов, где человеку тесно. Каменные здания давят, застят вольный свет свободы.
Человек существует в замкнутом объёме квартиры, посреди множества иных замкнутых мирков. Над ним, под ним, справа и слева ходят, спят, любят, изменяют, считают деньги, ковыряют в носу. В полуметре от шумного застолья за бетонной стеной умирает никому не нужный старик. Рядом торопливо в пьяной похоти зачинают новую жизнь, быть может, жизнь несчастного урода или дебила…
Аркадию мешал шум переполненных людьми и машинами улиц, раздражали магазинные толпы. Эта вечная погоня за тряпками. Люди азартно спешили, догоняя убегающее, улетучивающееся от них время, не понимая, что нужно остановиться, и время само замедлит бег.
Аркадия обижало, что встающие перед ним видения прекрасных городов таяли призрачными миражами. После таёжных троп каменная тайга ужасала, город явно деградировал, люди становились жаднее, корыстолюбивее и сволочнее. И так ли уж далёк от истины в своих картинах Леонид?
Там, в походах, усталость тела приносила очищение душе, здесь усталость души отнимала физические силы. Город был дробно бестолков, разделён на куски бытия и фрагменты восприятия, раздёрган городскими унылыми пустырями и вонючими трущобами. Можно спиться, трижды умереть — никто и не хватится тебя. Жизнь людей мчит по замкнутому кольцу: дом — работа — магазин — дом. Так зверь с утра до вечера бегает по периметру своей опостылевшей клетки.
Даже незаурядный человек потихоньку тупеет в городе от замкнутости, скуки и бесцельности бытия. Аркадий Лежень за годы своих странствий немало повидал таких: спившихся, безвольных, потерявших себя.
Владивосток на особицу выделялся среди каменных мегаполисов — солёное бодрящее дыхание Тихого океана овевало его. Но и в нём, любимом с детства, Аркадий начинал быстро уставать. Он уже не воспринимал всерьёз все блага цивилизации. Считал: города растут до определённых границ, а затем перерождаются в раковые метастазы на прекрасном теле земли.
И все же он скучал по Владивостоку, по этой набережной, где так много соблазнительных девчонок. Ах, девочки города Владивостока! Вы одеты с таким неподражаемым шиком. Курточки, кофточки, блузки, джинсы, платьица, скрытое под ними нежное нижнее, расшитое сказочной травой-муравой, райскими птичками, золотыми рыбками и сюжетами камасутры. И все это — Издалека. И на честно заработанные боны и на бабки от контрабанды цветного лома в бананово-лимонный Сингапур.
Вы так уверены в себе и гордо-неприступны. Бравая форма моряка торгового флота или морского десантника вас не смущает, лишь кортик офицера будет прослежен чуточку более пристальным взглядом, но ничего не изменится в лице. Да и зачем, ведь почти все офицеры идут под руку с ослепительными красавицами. Кортики нарасхват! А если кто-нибудь из вас иногда взглянет на одиноко гуляющего Аркадия, то потому только, что у него наверняка есть лишний билетик в кино.
Город-искуситель ждал первого шага Аркадия, гостеприимно распахивая ему свои объятия. «Что же ты? — шептал он. — Не теряйся, действуй!» Аркадий остановил юную особу с милыми его сердцу конопушками, молча отдал ей два билета, потрепал шутливо за косичку и исчез в толпе.
17
Лифт застрял где-то на самом верху. Аркадий терпеливо ждал его, не побежал, как обычно, по лестнице, прыгая сразу через две ступени. А пока он ждал, к нему присоединился старичок с оттопыренными карманами. Был старичок так гадок, как может быть гадкой сухопутная помойная крыса — с гноящимися красными глазками, жёлтыми зубами, волочащая по гнили мерзкий, облезлый хвост.
Осклабясь, старичок похлопал себя по карманам:
— Армянский коньячок! На боны в «Альбатросе» взял.
В чистом лифте с полированными панелями и зеркалами старик выглядел ещё гаже, от него исходил отвратный запах засохшего дерьма. Аркадий Лежень не выдержал. Остановил лифт, выволок крысу за шиворот к мусоропроводу. Лязгнула заслонка, бутылки провалились вниз и, звеня, пошли считать этажи боками, поплыл ядовитый запашок тормозной жидкости.
— Вижу я, что ты, мерде, так ничего и не понял, — сказал Аркадий и засунул старика головой в люк, всерьёз намереваясь спустить эту тварь вслед за бутылками.
— Туббу-дубу-буду-тамм, — сучило ногами смердящее подобие человека, задыхаясь в ядовитых испарениях. Прислонённое наконец спиной к стене, оно обессилено сползло вниз, на кафеле под ним растеклась лужица.
— Я полагаю, объяснил доходчиво? — спросил Аркадий. — Ещё раз увижу тебя этажом выше, отправлю в свободное планирование с авоськой вместо парашюта!
Крыса что-то забормотала, отползая от него и оставляя на чёрном кафеле мокрый след.
Аркадий двинулся вверх. У него возникло страстное желание немедленно вымыть руки горячей водой с мылом.
18
Знакомая квартира встретила его непривычной, почти стерильной чистотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Но он был тогда счастлив, как ни странно, и любим. И снова все ухнуло в чёрную дыру в одночасье. Однажды Леонид сел за мольберт и написал вещичку в духе соцреализма: стол, на нём клеёнка, на клеёнке — банка с розовым вареньем. Так хорошо и светло было от этой картины, таким домашним теплом, уютным покоем веяло! Золотились поля, видимые в открытых проёмах окон и двери, и дымчато-зелёная тень дерева падала в комнату. А банка с вареньем аж светилась от преломлённых лучей солнца, отбрасывая во все стороны розоватые блики. Но подойдя ближе и вглядевшись, зрители содрогались от отвращения. Варенье было из мух…
У него в общем-то было две. Одну, вполне проходимую, Леонид представил на комиссию, а поздним вечером накануне открытия заменил её на натюрморт с мушиным вареньем, использовав полумрак выставочного зала и беспечность организаторов.
Разумеется, был страшнейший скандал. Вышибли его из Союза художников со страшным треском. А картину купили и увезли на Запад. Вот тут собратья по ремеслу взвыли по-настоящему — от зависти. Мразь получилась, Леонид это понимал, но, оказывается, за неё платят хорошие деньги и много об этом кричат.
Он запил, развёлся. Несколько месяцев сидел безвылазно на даче и писал. Только зимой стал выбираться на выставки, чтобы поиздеваться над бездарными малярами. Это ему нравилось. Имя он себе сделал, у него даже нашлись подражатели.
Работал Лапой зверски. И как теперь ему пригодились уроки Мастера! Правда, старый учитель перестал с ним здороваться. Обронил на прощанье фразу: «Заплатишь за все такими муками совести, перед которыми муки ада — пустяки…»
Ланой знал, что своими полотнами эпатирует его Ничтожество Обывателя, и наслаждался, добиваясь своей цели. Одна за другой появлялись скандально известные картины. Обезьяна и женщина в половом акте в безвоздушном пространстве. Жаболюди за вечерним кровопитием. Скелеты в бане. Крокодил в ухарской фуражке набекрень уговаривает аппетитную голую вдовушку в шляпке прогуляться за околицу… Но особенно болезненное любопытство вызывало полотно, на котором художник изобразил заседание некой комиссии. В открытое окно были видны котёл с кипящей водой, дыба и плаха. Картина называлась «Заседание профкома». Леонид сделал с неё восемнадцать копий, щедро варьируя детали палаческого реквизита.
Порой ему хотелось плюнуть на все, писать урманы сибирской черновой тайги. Хотелось запечатлеть чудесные красные скалы на Кондоме, долину Семи радуг — Кубань-Су. Но ляпался и ляпался один андерграунд…
Так что не жил он в своих картинах, хотя его и увлекал мир сюрреализма. Он жил ради денег, деньги стали владыкой его души, его таланта, принеся ложное чувство свободы. Где-то далеко-далеко, на обочине жизни, остались кареглазая любимая, верные друзья и даже враги…
Свобода оказалась скучной дамой, скука же верная подруга выпивки. Стоило выпить чуть-чуть, и мир прояснялся, обретал прежние радужные краски, добрёл к нему. Для начала хватало немного, каких-нибудь ста грамм коньяка в старом венецианском стекле…
Поначалу это даже не мешало работе. Наоборот, помогало! Глоток терпкой обжигающей жидкости, и серая, тусклая пелена вокруг него размывается, рука сама делает уверенные, точные мазки.
Но однажды, проснувшись после очередного пьяного сна-кошмара, Леонид на ватных ногах бросился к мольберту и судорожными ударами кисти передал только что пережитые ощущения. Так впервые появилась бело-ржавая тень среди стальных вздыбленных волн. Картину он напишет гораздо позже и надолго бросит пить, а полотно спрячет в узкую картонную коробку, обмотав её липкой лентой.
Кошмаром ли было все это, что видел он?
Почему так убедителен сон, так реальны эти чудовищные тени преисподней? Ответа не было. Был страх. Белая Субмарина снилась художнику все чаще и чаще. И тогда Леонид стучал ожесточённо по батарее, вызывая на подмогу старика посыльного. Правда, на коньяк или водку не всегда хватало денег, приходилось довольствоваться дешёвыми «чернилами». Лежень, чалдон чёртов, отобрал все до копейки, сказал, что отдаст только при окончательном просветлении разума. Накупил продуктов, забил ими обе камеры холодильника, а сам уехал в Находку по делам экспедиции.
Так что пусть посыльный крутится-вертится, за Леонидом не заржавеет. Деньги — мусор. Вот возьмётся опять за работу, выдаст парочку картин посрамнее, навроде «Промискуитета человекообразных», будет в кармане ещё сотен пять-шесть. А любимые пейзажи подождут. Серьёзные же вещи, такие, как «Белая Субмарина», должны отстояться и сознании. Настоящее от него никуда не убежит, не последний день!
— Убежит… Последний день… — прозвучали зловещим эхом последние слова. Он и не замечал, что давно разговаривает сам с собой вслух.
А посыльный уже вертится в квартире. Прикидывает, какая будет выручка от посуды.
— Щас мы всю «пушнину» сдадим. Ко мне знакомый грузчик зашёл со Светланки, с инвиндурмана. Сам только квас пьёт, уважает шибко квас! Подмогнет за пару рублей. Его в любом приёме стеклотары знают. Я щас вниз за мешками в овощной погнал. Дадут! Меня в городе любая шавка знает, я человек для общества пользительный…
Действительно, появляется квадратный дядя в замусоленной на животе тельняшке, сноровисто стаскивает все шесть мешков в лифт, и лифт проваливается вниз.
Вскоре тренькнул звонок в дверь, запыхавшийся «гонец» и грузчик Трофим — на пороге. Грузчик осторожно стягивает с головы берет, вываливает на стол грязные, разноцветные бумажки. Леонид, внутренне заледенев, смотрит на родимое пятно, напоминающее краба, над ухом Трофима. Оно темнеет сквозь коротко остриженные светлые волосы. Сквозь липкий, омерзительный страх с трудом пробиваются голоса.
— Ну мы пошли, хозяин.
— Как ослобонишь посуду, стукни. Завсегда рад помочь…
Леонид смахнул мелочь в ящик кухонного стола, торопливо распахнул дверцу холодильника, куда проворный старик сунул пару шкаликов водки.
— Померещилось, — сказал-подумал он, сколупывая пробку.
Водка ударила в нос сладковатым трупным запахом, обожгла слизистую, разом глуша страхи. Тут же налил ещё, кинув в стакан кусочек льда, и, сунув пустой шкалик под стол, отправился покайфовать на диване. Привычное оглушающее опьянение наваливалось на него, сознание стремительно меркло.
Вырвал из сна звонок телефона. Пришлось лезть в пыль под тахту.
— Привет, мазилка, — как ножом по стеклу скрежетнул в трубке знакомый по давним пьяным кошмарам голос Глюма. — Ты ещё не сдох?..
16
Над Приморьем золотая осень раскинула прозрачные крылья. Пришло время влюбляться, дарить цветы, угощать милых девушек сладким виноградом, а по вечерам гулять, обнимая бережно плечи любимой, по самой кромке неумолчного прибоя. Низко нависает широкое дальневосточное небо. Звёздные россыпи качаются на водной поверхности. Свежий морской ветерок запанибрата со всеми. Распрямив ленточки бескозырок, встрепав модные причёски девушек, сигает в Амурский залив с обрыва и гонит прочь от берега паруса виндсёрфингов, затем бросает их в полном штиле и вновь мчит к кинотеатру «Океан», словно торопясь перехватить лишний билетик.
Его спрашивают от самой Светланки, начиная с угловой, известной всякому кондитерской «Птичье молоко». Аркадий Лежень минует её, неторопливо шагает вниз, к набережной, где особенно многолюдно. Ему спешить некуда. Гримасничая, за спиной тащится непонятная тоска, серая тень больших городов, где человеку тесно. Каменные здания давят, застят вольный свет свободы.
Человек существует в замкнутом объёме квартиры, посреди множества иных замкнутых мирков. Над ним, под ним, справа и слева ходят, спят, любят, изменяют, считают деньги, ковыряют в носу. В полуметре от шумного застолья за бетонной стеной умирает никому не нужный старик. Рядом торопливо в пьяной похоти зачинают новую жизнь, быть может, жизнь несчастного урода или дебила…
Аркадию мешал шум переполненных людьми и машинами улиц, раздражали магазинные толпы. Эта вечная погоня за тряпками. Люди азартно спешили, догоняя убегающее, улетучивающееся от них время, не понимая, что нужно остановиться, и время само замедлит бег.
Аркадия обижало, что встающие перед ним видения прекрасных городов таяли призрачными миражами. После таёжных троп каменная тайга ужасала, город явно деградировал, люди становились жаднее, корыстолюбивее и сволочнее. И так ли уж далёк от истины в своих картинах Леонид?
Там, в походах, усталость тела приносила очищение душе, здесь усталость души отнимала физические силы. Город был дробно бестолков, разделён на куски бытия и фрагменты восприятия, раздёрган городскими унылыми пустырями и вонючими трущобами. Можно спиться, трижды умереть — никто и не хватится тебя. Жизнь людей мчит по замкнутому кольцу: дом — работа — магазин — дом. Так зверь с утра до вечера бегает по периметру своей опостылевшей клетки.
Даже незаурядный человек потихоньку тупеет в городе от замкнутости, скуки и бесцельности бытия. Аркадий Лежень за годы своих странствий немало повидал таких: спившихся, безвольных, потерявших себя.
Владивосток на особицу выделялся среди каменных мегаполисов — солёное бодрящее дыхание Тихого океана овевало его. Но и в нём, любимом с детства, Аркадий начинал быстро уставать. Он уже не воспринимал всерьёз все блага цивилизации. Считал: города растут до определённых границ, а затем перерождаются в раковые метастазы на прекрасном теле земли.
И все же он скучал по Владивостоку, по этой набережной, где так много соблазнительных девчонок. Ах, девочки города Владивостока! Вы одеты с таким неподражаемым шиком. Курточки, кофточки, блузки, джинсы, платьица, скрытое под ними нежное нижнее, расшитое сказочной травой-муравой, райскими птичками, золотыми рыбками и сюжетами камасутры. И все это — Издалека. И на честно заработанные боны и на бабки от контрабанды цветного лома в бананово-лимонный Сингапур.
Вы так уверены в себе и гордо-неприступны. Бравая форма моряка торгового флота или морского десантника вас не смущает, лишь кортик офицера будет прослежен чуточку более пристальным взглядом, но ничего не изменится в лице. Да и зачем, ведь почти все офицеры идут под руку с ослепительными красавицами. Кортики нарасхват! А если кто-нибудь из вас иногда взглянет на одиноко гуляющего Аркадия, то потому только, что у него наверняка есть лишний билетик в кино.
Город-искуситель ждал первого шага Аркадия, гостеприимно распахивая ему свои объятия. «Что же ты? — шептал он. — Не теряйся, действуй!» Аркадий остановил юную особу с милыми его сердцу конопушками, молча отдал ей два билета, потрепал шутливо за косичку и исчез в толпе.
17
Лифт застрял где-то на самом верху. Аркадий терпеливо ждал его, не побежал, как обычно, по лестнице, прыгая сразу через две ступени. А пока он ждал, к нему присоединился старичок с оттопыренными карманами. Был старичок так гадок, как может быть гадкой сухопутная помойная крыса — с гноящимися красными глазками, жёлтыми зубами, волочащая по гнили мерзкий, облезлый хвост.
Осклабясь, старичок похлопал себя по карманам:
— Армянский коньячок! На боны в «Альбатросе» взял.
В чистом лифте с полированными панелями и зеркалами старик выглядел ещё гаже, от него исходил отвратный запах засохшего дерьма. Аркадий Лежень не выдержал. Остановил лифт, выволок крысу за шиворот к мусоропроводу. Лязгнула заслонка, бутылки провалились вниз и, звеня, пошли считать этажи боками, поплыл ядовитый запашок тормозной жидкости.
— Вижу я, что ты, мерде, так ничего и не понял, — сказал Аркадий и засунул старика головой в люк, всерьёз намереваясь спустить эту тварь вслед за бутылками.
— Туббу-дубу-буду-тамм, — сучило ногами смердящее подобие человека, задыхаясь в ядовитых испарениях. Прислонённое наконец спиной к стене, оно обессилено сползло вниз, на кафеле под ним растеклась лужица.
— Я полагаю, объяснил доходчиво? — спросил Аркадий. — Ещё раз увижу тебя этажом выше, отправлю в свободное планирование с авоськой вместо парашюта!
Крыса что-то забормотала, отползая от него и оставляя на чёрном кафеле мокрый след.
Аркадий двинулся вверх. У него возникло страстное желание немедленно вымыть руки горячей водой с мылом.
18
Знакомая квартира встретила его непривычной, почти стерильной чистотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12