Герой Лимонова с головою погружен в жизнь, которая скрупулезно, даже навязчиво подчас, описана до мелочей: встречи, застолья, секс, скитания по улицам, снова встречи и застолья ощущение скрытой камеры, "шоу Трумэна". Если Эдичка все же предается абстрактным размышлениям, то это, на первый взгляд (особенно в сравнении с монологами Чапаева), - детский лепет на лужайке: грезы о революции, о равенстве и братстве несчастных и неимущих, о злой Америке, которой не нужен русский поэт, и т.д. Это, повторюсь, на первый взгляд. Тайна Эдички, его путь - в действии, в тотальном переживании жизни, в полной погруженности в живую, неабстрактную материю, окружающую героя. Он взял на себя ношу нелегкую вознамерился познать и бестрепетно испытать все, что предлагает ему жизнь, без разделения на плюс и минус, хорошее и плохое. Принять мир таковым, каков он есть, и посмотреть, что из этого выйдет. Возможно, встать выше и добра, и зла...
Петр Пустота погружен внутрь себя - Эдичка Лимонов весь на улице, весь снаружи. Петр созерцает и размышляет - Эдичка отважно испытывает тело и дух на прочность. Петр предпочитает уединение - Эдичка жить не может без людей. Петр отказывает миру в реальности - Эдичка не знает никакой иной реальности, чем та, что его окружает. Петр как зеницу ока бережет ясность рассудка - Эдичка вообще редко бывает вполне трезв. Телесно Петр едва ли не аскет - Эдичку одолевает ненасытная похоть. С одной стороны, абсолютно ничего общего. С другой - два традиционных, издревле известных пути духовного постижения, цель имеющие одну и ту же. На стороне Петра Пустоты - подвижничество йогина-садху, уединившегося в горах или медитирующего бестрепетно на шумной и грязной рыночной площади. На стороне Эдички - тантра "левой руки" и малоазийские вакханалии. Суровый отшельник - веселый дервиш. Мир нереален, да - но чтобы постичь это, одни погружаются в пучину собственного ума, созидающего и разрушающего миры, другие экспериментируют с реальностью: а вдруг поддастся, не выдержит напора и порвется, растворится?.. Сказать еще точнее: начала аполлоническое и дионисийское, лунное и солнечное; путь отрешенного ума и путь пылающего сердца. Диалог, существующий, наверное, от начала времен.
Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.
Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.
Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."
Лимонов использует для описания своего состояния несколько более скромный, чем у Пелевина, термин - "иллюминация", озарение, прозрение. Но речь - о том же самом. И лимоновский натурализм при ближайшем и непредвзятом рассмотрении - символизм чистейшей воды, грубые, казалось бы, но необыкновенно емкие и сильные метафоры. Разве не обожествляли фаллос древние? Разве не приносили ему жертвы? Разве нельзя увидеть в лимоновском тексте условный язык орфических мистерий?.. А его роковая Елена заставляет вспомнить индийскую богиню Кали, Великую Мать Любви с языком, орошенным кровью только что растерзанной жертвы. У ног этой зловещей и восхитительно прекрасной возлюбленной 12 лет (!) провел святой Рамакришна, корчась в муках и вымаливая хоть каплю снисхождения, - за великолепным и подробным описанием отсылаю к Ромену Роллану. А кому претит Восток, может вспомнить Юнга с его "темной" и "светлой" Анимой... И хотя лимоновский роман каждой своей строкой отрицает подобные выспренные сравнения, они, хоть убей, приходят на ум сами по себе.
Подбираясь к итогу, еще раз позволю себе восстановить изначальную схему, по которой развивается основной конфликт обоих романов. Волей судьбы человек выброшен "за борт", в чужую и враждебную вселенную. Он беззащитен и наг, стоит на грани жизни и смерти, но отчаянно стремится выжить. Для этого ему необходимо найти точку опоры, постичь основной принцип жизни, ее суть, Истину. Постижение происходит у порога агонии, когда все нити, связывавшие героя с миром и с самим собой, оборвались. Прорыв аналогичен жертвоприношению, где в качестве жертвы - "я", эго. За этим следуют победа и торжество, рождаются новая личность и новое понимание. Петр Пустота и Эдичка Лимонов проходят эти стадии поразному, но проходят без исключения все. Петр постигает основной принцип мироздания как игру больного ума, омраченного страстями и невидением истинной сути; ум, очищенный от заблуждения, не воспринимает более двойственности добра и зла, растворяясь в потоке Целого (река Урал). Эдичке открывается истинное лицо жизни - прекрасное и страшное одновременно, лик Горгоны, в который нельзя смотреть, но тот, кто отважился, полюбит этот лик навсегда. Герой уже не одинок, он трепещущая часть вечного круговорота, он принадлежит миру, а мир принадлежит ему... (вот снова напрашивается сравнение: сцена просветления Сиддхартхи у Гессе, деликатно "слизанная" с аналогичного видения Кришны в "Бхагавад-Гите": страдание и радость смешиваются во всепожирающей пасти Божества).
* * *
Безусловно, ни Пелевина, ни Лимонова нельзя считать абсолютными новаторами, первооткрывателями и "отцами". Первый, не скрывая того, проработал огромный пласт современной литературы Запада, взяв понемногу от Гессе, Борхеса, Кастанеды и проч., добавив щедро изящной булгаковской словесности и гоголевской сатиры. Второй, как бы ни отпирался, имел в исторических предшественниках Генри Миллера и битников. Другое дело, что оба они - совершенно удивительные для нынешней кромешной поры человеколюбцы, воспевающие человека, верящие в человека, ставящие человека превыше всего. И тем более обидно, что огромный и мощный созидательный, гуманистический посыл, заложенный в обеих книгах, немного кем (судя по доступной мне критике) оценен и вообще понят. Пелевин - наркоманско-компьютерный буддистпостмодернист, Лимонов - педераст, фашист и порнограф. Жернова всегда тянут ко дну. Скажу от себя: я бы взял эти две книги на необитаемый остров. Что до других - ну какое мне, в сущности, дело?..
1 2
Петр Пустота погружен внутрь себя - Эдичка Лимонов весь на улице, весь снаружи. Петр созерцает и размышляет - Эдичка отважно испытывает тело и дух на прочность. Петр предпочитает уединение - Эдичка жить не может без людей. Петр отказывает миру в реальности - Эдичка не знает никакой иной реальности, чем та, что его окружает. Петр как зеницу ока бережет ясность рассудка - Эдичка вообще редко бывает вполне трезв. Телесно Петр едва ли не аскет - Эдичку одолевает ненасытная похоть. С одной стороны, абсолютно ничего общего. С другой - два традиционных, издревле известных пути духовного постижения, цель имеющие одну и ту же. На стороне Петра Пустоты - подвижничество йогина-садху, уединившегося в горах или медитирующего бестрепетно на шумной и грязной рыночной площади. На стороне Эдички - тантра "левой руки" и малоазийские вакханалии. Суровый отшельник - веселый дервиш. Мир нереален, да - но чтобы постичь это, одни погружаются в пучину собственного ума, созидающего и разрушающего миры, другие экспериментируют с реальностью: а вдруг поддастся, не выдержит напора и порвется, растворится?.. Сказать еще точнее: начала аполлоническое и дионисийское, лунное и солнечное; путь отрешенного ума и путь пылающего сердца. Диалог, существующий, наверное, от начала времен.
Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.
Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.
Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."
Лимонов использует для описания своего состояния несколько более скромный, чем у Пелевина, термин - "иллюминация", озарение, прозрение. Но речь - о том же самом. И лимоновский натурализм при ближайшем и непредвзятом рассмотрении - символизм чистейшей воды, грубые, казалось бы, но необыкновенно емкие и сильные метафоры. Разве не обожествляли фаллос древние? Разве не приносили ему жертвы? Разве нельзя увидеть в лимоновском тексте условный язык орфических мистерий?.. А его роковая Елена заставляет вспомнить индийскую богиню Кали, Великую Мать Любви с языком, орошенным кровью только что растерзанной жертвы. У ног этой зловещей и восхитительно прекрасной возлюбленной 12 лет (!) провел святой Рамакришна, корчась в муках и вымаливая хоть каплю снисхождения, - за великолепным и подробным описанием отсылаю к Ромену Роллану. А кому претит Восток, может вспомнить Юнга с его "темной" и "светлой" Анимой... И хотя лимоновский роман каждой своей строкой отрицает подобные выспренные сравнения, они, хоть убей, приходят на ум сами по себе.
Подбираясь к итогу, еще раз позволю себе восстановить изначальную схему, по которой развивается основной конфликт обоих романов. Волей судьбы человек выброшен "за борт", в чужую и враждебную вселенную. Он беззащитен и наг, стоит на грани жизни и смерти, но отчаянно стремится выжить. Для этого ему необходимо найти точку опоры, постичь основной принцип жизни, ее суть, Истину. Постижение происходит у порога агонии, когда все нити, связывавшие героя с миром и с самим собой, оборвались. Прорыв аналогичен жертвоприношению, где в качестве жертвы - "я", эго. За этим следуют победа и торжество, рождаются новая личность и новое понимание. Петр Пустота и Эдичка Лимонов проходят эти стадии поразному, но проходят без исключения все. Петр постигает основной принцип мироздания как игру больного ума, омраченного страстями и невидением истинной сути; ум, очищенный от заблуждения, не воспринимает более двойственности добра и зла, растворяясь в потоке Целого (река Урал). Эдичке открывается истинное лицо жизни - прекрасное и страшное одновременно, лик Горгоны, в который нельзя смотреть, но тот, кто отважился, полюбит этот лик навсегда. Герой уже не одинок, он трепещущая часть вечного круговорота, он принадлежит миру, а мир принадлежит ему... (вот снова напрашивается сравнение: сцена просветления Сиддхартхи у Гессе, деликатно "слизанная" с аналогичного видения Кришны в "Бхагавад-Гите": страдание и радость смешиваются во всепожирающей пасти Божества).
* * *
Безусловно, ни Пелевина, ни Лимонова нельзя считать абсолютными новаторами, первооткрывателями и "отцами". Первый, не скрывая того, проработал огромный пласт современной литературы Запада, взяв понемногу от Гессе, Борхеса, Кастанеды и проч., добавив щедро изящной булгаковской словесности и гоголевской сатиры. Второй, как бы ни отпирался, имел в исторических предшественниках Генри Миллера и битников. Другое дело, что оба они - совершенно удивительные для нынешней кромешной поры человеколюбцы, воспевающие человека, верящие в человека, ставящие человека превыше всего. И тем более обидно, что огромный и мощный созидательный, гуманистический посыл, заложенный в обеих книгах, немного кем (судя по доступной мне критике) оценен и вообще понят. Пелевин - наркоманско-компьютерный буддистпостмодернист, Лимонов - педераст, фашист и порнограф. Жернова всегда тянут ко дну. Скажу от себя: я бы взял эти две книги на необитаемый остров. Что до других - ну какое мне, в сущности, дело?..
1 2