А вместо них на полках стояло невесть что. Агинки,
конечно, стояли, но мы этого еще не понимали. Все ведь как
происходило? Приносил, скажем, человек к себе домой агинку - они
быстро эволюционировали, и таких агинок, что Михеева погубила, я
лично больше не встречал. Внешне они вполне прилично теперь
выглядели, книги как книги - мало ли макулатуры тогда печатали.
Взять хотя бы эту, тьфу, "Рабочую гордость" Хухрякова - да таких
книг тогда было до черта! И вот приносил человек домой агинку и
ставил ее на полку. А она же, зараза, живая, ее же карры
специально нам на погибель такой сделали. Я не раз потом видел,
как дальше-то все происходит. Поначалу, значит, она намертво
слипалась с соседними книгами, так что и отодрать было
невозможно, и раскрыть не удавалось. Ну как бы клеем все страницы
слеплены. Если никто не пытался их достать и раскрыть часа
два-три, то ничего и заметить было невозможно - стоят себе книги
на полке и стоят. Ну а потом они разлеплялись, и рядом стояло
уже несколько агинок. Причем совершенно разных, вот что
поразительно. И каждая из них была способна поглощать новые
книги. И каждая из них была опасна, потому что человек, взявшийся
ее читать, неизбежно превращался в гвельба. Ну а про гвельбов я
вам рассказывать не стану, гвельбов вы и без меня видели.
Так вот и с моей библиотекой случилось. Слышал я от некоторых
знакомых, что такое происходит. И еще заметил, что многие из тех,
с кем такое вот дело случилось, вскоре заболевают той самой
странной болезнью. И вот когда с моей собственной библиотекой
случилась эта страшная вещь, я и подумал, что, значит, сам с ума
схожу. Не знал я тогда, что это зараза книги мои пожрала, я
думал, что сам ума лишился и на месте нормальной книги черт те
что вижу. Страсть как перепугался. Хорошо еще, Настасьи дома не
было, у родственников они с сыном гостили, а то не знаю, что бы
случилось.
Ну вот, обнаружил я это дело утром, перед выходом на работу.
Можете вообразить, каково мне было. Но взял себя в руки,
собрался, поехал. Хожу по своему отделу - и на полках-то книжных
то же самое вижу. Ну ни одного названия знакомого, а все то же
самое. Все, думаю, конец мне пришел. Так, знаете, горько
сделалось. Уж лучше бы, думаю, под трамвай попасть или утопиться
- насмотрелся уже на гвельбов и самому таким стать ну никак не
хотелось. А сказать кому-нибудь, что со мной творится, не решаюсь
- тогда слухи ходили, что это все заразно, на взводе люди были.
И вот, представьте, стою я в полном смятении за прилавком, и
подходит ко мне молодой такой детина. Рожа красная, здоровая.
Книгу, говорит, купить хочу. Дядька у меня, говорит, книголюб,
иду к нему на юбилей, надо что-то преподнести - а сам знаки такие
пальцами делает. Ну всем тогда понятно было, что означают -
хорошую-то книгу купить просто так было давно уже невозможно, а
из-под прилавка с доплатой удавалось. Тем, у кого деньги были. Но
я этим никогда не промышлял, потому сделал вид, что не понял.
Вон, говорю, книги, хорошие, выбирайте. А сам не знаю уж почему
его и спрашиваю: а что, дескать, богатая у вашего дяди
библиотека? Что, мол, за книги там у него: классика, современная
литература, поэзия? А, говорит, Толстой там всякий да Гоголь с
Моголем. И заржал еще так, будто что остроумное сказал.
А я, знаете, в таком состоянии был, что собой уже не владел.
Ну почти что с ума сходил - только потому так себя и повел
дальше. Только потому, наверное, мы с Настасьей Тимофевной и
уцелели. Я как услышал про Гоголя с Толстым, так сразу ну словно
бес какой в меня вселился. И нашептывает, нашептывает: дескать
должен ты себя на них проверить, и все тут. Ну не смешно? Пошел
бы в библиотеку какую или еще куда - нет, обязательно мне было к
тому дядьке переться. В общем, почти совсем свихнулся.
Ну так вот, а дальше так дело было. Спихнул я ему эту самую
"Рабочую гордость" - благо, переплет красивый, это его убедило, а
сам, обо всем на свете позабыв, даже не одевшись, за ним из
магазина-то и выскочил. А была уже осень и дождичек даже моросил
- но мне хоть бы что. И не замечал ничего вокруг. Только бы,
думаю, парня этого не потерять из виду. Только бы его не
упустить. И так, знаете, умело за ним шел, что он меня
долго-долго не замечал.
Дошли мы, значит, до метро, вошли в вестибюль и поехали вниз.
Да, Петенька, правильно, метро - это те самые подземелья, куда я
вам строго-настрого спускаться запретил. Потому как опасно там
сейчас, всякая гадость живет, да и вообще все разваливается,
завалить даже может. Ну а в то время это был самый удобный вид
транспорта. Тепло и светло, и поезда через одну-две минуты ходят.
Так мы с ним в поезд сели и проехали через весь город. Он на меня
даже и не оглянулся ни разу, раскрыл книгу купленную и все читал
про эту самую рабочую гордость. В метро тогда все почти читали,
такой был обычай. Наконец, двинулся он к выходу, ну и я за ним.
Наверх поднялись, до остановки автобусной дошли, и вот тут-то он
меня и приметил. Ты, говорит, откуда здесь взялся, мужик? Соврал
я ему что-то. Живу, мол, здесь рядом. Он посмотрел на меня,
пальцем так у виска покрутил и залез в автобус. А я за ним. Так и
доехали с ним до самого дома его дядьки. А потому, Павлик,
пальцем он крутил, что вид у меня был не уличный. В пиджаке под
осенним дождем тогда никто не ходил, разве что психи - вот он
меня за психа такого и принял. Ну а когда я за ним в подъезд
сунулся, он уже совсем убедился, что с каким-то ненормальным
столкнулся. Поворачивается ко мне и говорит, что иди-ка, мол, ты
подобру-поздорову, пока зубы целы. Убедил меня, словом, дальше за
ним не ходить.
Да мне и не больно надо было. Подъезд я определил, а попозже
прошелся по лестнице и высмотрел, в какой квартире гуляют. Потом до
вечера торчал на площадке этажом выше, пока не убедился, что
парень мордастый из той самой квартиры вышел. Ну тогда я уже
спокойно домой поехал. А с утра пораньше оделся
попредставительнее, документы кое-какие захватил на всякий случай
и отправился прямиком в эту квартиру. Правда, прогулка накануне
мне дорого далась, чихал я вовсю да кашлял, и голова болела, но я
на все это рукой махнул. И на то, что на работу идти надо, тоже
плюнул - не до того мне совсем было.
Звоню - открывает мне дверь пожилой человек довольно
интеллигентной наружности. Но вид у него какой-то странный,
растерянный какой-то до крайности. Я толком даже не придумал
тогда, что ему говорить буду, да так и ляпнул прямо с порога -
слышал, мол, что у вас имеются во множестве сочинения
отечественных классиков. Хотелось бы, мол, лично убедиться. Ну
что глупее придумаешь? Но он, знаете, в таком состоянии был, что
не удивился даже. Скажи я ему, что я царь Навуходоносор и прибыл
из Вавилона - и то, наверное, принял бы как должное. В общем,
пригласил он меня войти, прошли мы в комнату большую - кабинет,
наверное - показывает он на шкаф, что справа от окна и говорит:
вот, дескать, там Толстой, Достоевский, другие классики. Я как
увидел все это - ну будто груз с души свалился. Дорогой вы мой,
говорю, вы же спасли меня буквально! Вы же меня с того света
вытащили. К полкам кинулся, стал томики знакомые ощупывать - у
меня-то ведь точно такое же собрание сочинений Толстого было - и
вдруг вижу, что первого-то тома нет. А стоит вместо него
книженция какого-то Блеховецкого, а рядом с ней - уже знакомая
мне "Рабочая гордость". Теперь бы я сразу сообразил, что
случилось, а тогда ничего, конечно, не понял. Спрашиваю его: а
это, мол, что такое? Это, отвечает, племянник мне вчера подарил.
Юбилей, говорит, у меня вчера был. Вы меня, говорит, извините, но
я совсем не в себе. Мне, говорит, жена его только что звонила, с
ним эта самая страшная болезнь приключилась. Совершенно, говорит,
внезапно. Такой, говорит, здоровяк был. Вы, мол, меня извините,
но не могу вам сегодня уделить внимания. Зайдите, говорит, в
другой раз. Не знаю уж, за кого он меня принял - не в себе человек
был.
Сейчас-то я сразу же сообразил бы, что с тем парнем случилось.
На моих же глазах он в метро агинку ту читал. А мы тогда просто
чудом уцелели. И все потому, что я как приехал домой, так и слег с
простудой страшной. Как раз Настасья Тимофевна с отцом вашим
вернулась, уложила меня в постель, доктора вызвала - и пошла
кутерьма. И так я, ребятки, заболел удачно, что как раз самое-то
страшное время и сумели мы пережить, когда большинство населения в
несколько дней буквально в гвельбов превратилось. Что было потом
- вспоминать страшно. Но тогда мы уж сумели разобраться, в чем
причина, тогда те, кто уцелел, к агинкам и подойти боялись, не то
что читать их. Ведь вредность от агинки - она накапливается.
Сегодня здесь строчку прочитаешь, завтра там полстраницы,
послезавтра еще где-то на картинки посмотришь. А потом вдруг раз
- и ты уже не человек, а гвельб. Так вот с большинством людей и
случилось. А потом и сами карры появились...
Ну да про карров вы побольше моего, наверное, знаете. Где их
теперь не встретишь? Хорошо еще, что нет у них, видно, других
способов извести род человеческий, кроме как через агинки, потому
и можно их пока не бояться. Хотя кто разберет, что они завтра
придумают? Хитрость-то у них воистину дьявольская, а от соблазна,
если читать умеешь, ох как трудно удержаться. Вот и отец ваш...
Да что говорить - уж как мы с бабкой бьемся, чтобы вас до этой
заразы не допускать, и то с трудом удается. А его удержать уж и
вовсе было невозможно. И что с того, что он где-то еще живой
бродит, что подкармливают карры гвельбов уцелевших? Как человек
он уже давно умер.
Ну-ка, Павлик, посмотри, сгорела там эта "Рабочая гордость"?
Как это - в сторону отвалилась? Надо же было следить как следует.
Ну ладно, тем лучше. Мы сейчас ее приговорим по такому случаю.
Ну-ка принеси мне трубку латунную из сарая. Да-да, ту самую. И
проволоку. Вот, молодец. А теперь держи вот так, а ты, Петя,
прикручивай. Вот, здорово получилось, теперь и поджигать можно.
Не сердись, Настасья Тимофевна, так надо. Видишь, загорелась,
проклятая! Пошли во двор. Вот, глядите, как пылает. И пусть все
карры подохнут от злобы! Пока мы с вами, ребятки, можем зажечь
такой вот факел разума, им нас не одолеть.
Ну ладно, теперь и в дом можно идти, ужинать бабушка зовет.
Поедим, а потом попросим ее рассказать "У Лукоморья" и еще
чего-нибудь из Пушкина. А я вам расскажу про Золотого теленка. Мы
еще живы, ребятки, мы еще кое-что помним. Мы еще поборемся.


1 2