Потом он как бы очнулся и продолжил: - Я проанализировал данные
за несколько последних лет. Вот погляди, что получилось.
Он повернулся к компьютеру, набрал на клавиатуре несколько команд,
подождал, пока на экране возникнет график, затем снова повернулся в мою
сторону.
- Первый раз этот странный период проявил себя в конце августа
позапрошлого года. Но тогда амплитуда его, как ты можешь убедиться, была
невелика - едва превышала величину экспериментальных ошибок аппаратуры
"Солара-иж".
При этих словах профессора что-то холодное шевельнулось в глубине
моей души, но несколько мгновений мне удавалось сдерживать догадку, не
пуская ее в сознание.
Всего несколько мгновений - слишком явным было совпадение.
Август позапрошлого года - как раз то время, когда я бился над этим
проклятущим интегралом. К концу месяца я оставил попытки взять его, и
теория, которую я строил, совершив подлог, стремительно приобрела стройный
и законченный вид.
Но, конечно, я еще не сознавал, что же произошло. Просто душа всегда
первой чувствует надвигающуюся беду.
- Теперь амплитуда тоже не очень значительна, - сказал я, стараясь,
чтобы голос мой звучал нейтрально. Да и о чем я мог волноваться? Подумаешь
- обнаружение каких-то пульсаций в солнечном ветре! Новый эффект,
зарегистрированный при помощи спутниковой аппаратуры - что в этом
удивительного? Для того и запускаются спутники, чтобы открывать такие вот
новые закономерности. Но изгнать какое-то нехорошее предчувствие из сердца
мне все же не удавалось.
- Дело не в амплитуде, - произнес профессор. - Дело не в амплитуде.
Дело именно в периоде, - он помолчал, потер глаза, приподняв очки - глаза
у него были красные, невыспавшиеся - потом продолжил: - Понимаешь, меня
самого поначалу этот период удивил. Если бы не твоя работа, я так и не
нашел бы ему объяснения. Но, если привлечь твои построения, то сомнений, в
общем, не остается...
- Сомнений... в чем?
- В том, что наше светило, оказывается, далеко не так устойчиво, как
мы привыкли считать. Я тут пока не спешил делиться своими выводами - ты
знаешь, не люблю скоропалительных сенсаций. Тем более, сенсаций такого
рода. Я вообще предпочел бы, чтобы все это оказалось неверным и поскорее
позабылось. Но, видимо, рациональное зерно в моих построениях имеется. К
сожалению.
- Вы хотите сказать, что наличие именно такого периода
свидетельствует об особой форме неустойчивости.
- Да, именно так. Хотя кто бы мог подумать - учитывая геологические
данные? Кто бы мог подумать? Я, правда, надеюсь, что допустил где-то
ошибку - потому мне необходима твоя помощь. Ты ведь можешь отложить свою
работу на время?
- Разумеется.
- Ну и прекрасно. А то, знаешь, мне не хотелось бы привлекать к этому
анализу еще кого-нибудь. Я все же надеюсь пока, что ошибся. Уж больно
выводы получаются неутешительные. Да что там неутешительные - просто
ужасные, знаешь ли, получаются выводы.
Профессор посмотрел мне в лицо, и меня даже передернуло - настолько
жалким, совершенно для него не характерным был этот взгляд. Я не помнил,
чтобы он хоть когда-либо прежде глядел такими вот глазами - даже тогда,
когда три с половиной года назад хоронил брата. Тот тоже работал у нас в
Университете.
Позже я понял, почему он так смотрел. Чтобы это понять, много времени
мне не потребовалось - к утру следующего дня я успел подробнейшим образом
проверить все выводы профессора и пришел к тем же самым ужасным
результатам.
Если говорить кратко, все можно описать в двух словах: наше Солнце,
которое во всех до сих пор существовавших моделях звездной эволюции
признавалось звездой достаточно устойчивой - по крайней мере, в течение
значимого для существования человечества времени - на самом деле таковой
не являлось. В силу весьма тонких эффектов взаимодействия в конвективном
слое, вполне корректно описываемых в рамках развитой мною теории, в
определенный момент времени должен был произойти качественный скачок в
светимости Солнца, предвестником которого с достаточной степенью
достоверности можно было бы считать как раз замеченную недавно
периодичность в интенсивности солнечных протонов. Сами эти вариации
интенсивности свидетельствовали о близости скачка, а их период, в
совокупности с некоторыми другими данными, указывал, что светимость Солнца
должна резко, в течение ближайших десяти-пятнадцати лет упасть не менее,
чем на двадцать процентов.
Думаю, не требуется объяснять, что это будет означать для
человечества и вообще для всей жизни на Земле. Конечно, от такого
изменения светимости жизнь еще не погибнет - но это будет уже другая
жизнь, это будет другая биосфера, и я сомневаюсь, что современному
человечеству найдется в ней место. Разве что жалким его остаткам - это в
случае, если люди не уничтожат всех себе подобных в борьбе за место под
новым, холодным Солнцем.
Когда рано утром я снова пришел на кафедру, профессор уже сидел в
своем кабинете. Возможно, он вообще не уходил домой или, во всякому
случае, засиделся допоздна - количество окурков в пепельнице говорило само
за себя. Но спрашивать я не стал, это теперь не имело особенного значения.
- Ну, ты проверил? - спросил он, едва я открыл дверь.
- Да.
Он не потребовал уточнений. Все и так было ясно.
Я сел к столу, достал из кейса распечатку со своими результатами -
моему компьютеру пришлось поднапрячься, и полночи, пока он работал, я
сумел поспать. Вернее, забыться - отдыха после пробуждения я не
почувствовал.
Профессор вывел на экран данные из памяти своего компьютера,
несколько минут, что-то бурча себе под нос, сравнивал наши результаты.
Потом, не поворачиваясь, спросил:
- А что у тебя получилось с амплитудой пульсаций?
- Она должна постепенно нарастать.
- Но ведь этого же нет. Ты же помнишь - в последние две недели она
снова упала. Как ты это объясняешь?
- Не знаю... Может, какой-то побочный эффект? Если оставаться в
рамках теории, интенсивность не должна падать...
- Вот именно, - оживился профессор. - Интенсивность падать не должна
- а она падает. Может, мы просто не учитываем какой-то существенный
момент, и все наши страхи совершенно напрасны? Проверь-ка ты снова все
свои выкладки.
- Х-хорошо... - ответил я упавшим голосом. Глупец! - тогда
разоблачение и неизбежное презрение со стороны профессора казалось мне не
менее страшным, чем ужасные предсказания теории о судьбе Солнца. Я и
помыслить не мог тогда о том, чтобы сознаться - а ведь тогда у нас
оставалось бы больше времени. А теперь - не то ли же самое совершаю я
теперь, храня в тайне нашу с профессором роль в появлении звезды Ранкора?
Конечно, я забросил все текущие дела, еще совсем недавно казавшиеся
столь срочными, что даже в выходные я не отрывался от работы. Проверка
всех выкладок заняла у меня почти месяц, но я с самого начала был убежден,
что не совершил ошибки в своих теоретических построениях. Кроме
единственного места - но там была не ошибка, там был сознательный подлог.
Когда я вновь дошел до того злополучного интеграла, я знал уже наверняка:
если в теории, мною построенной, и есть слабое звено, то оно именно здесь.
Профессор же занимался дальнейшим анализом информации, пару раз слетал на
Гавайи и в Симеиз, чтобы проконсультироваться с работающими там
специалистами, но пока что не раскрывал никому причины своего столь
пристального интереса к определенного рода солнечным данным. Конечно,
оставалась еще значительная неопределенность, но в общем и целом выводы
казались зловещими. А пульсации протонов в солнечном ветре снова нарастали
в полном соответствии с теорией, так что теперь даже наиболее
оптимистичные оценки показывали, что резкий спад в светимости Солнца
должен произойти не позже, чем через пять лет.
И вот только тогда, когда отступать было уже некуда, я решился,
наконец, на признание.
Я не собираюсь описывать того, как это случилось - мне тяжело даже
просто вспоминать тот день. Но у меня не оставалось иного выхода. Либо
признаться, признаться лично, с глазу на глаз, либо ожидать неизбежного
последующего разоблачения. Потому что в тот день профессор объявил об
окончательном своем решении обнародовать полученные нами результаты.
Медлить, по его мнению, было уже нельзя, чем раньше люди узнают о
надвигающейся беде, тем лучше смогут к ней подготовиться. Хотя, по чести
говоря, трудно было придумать, как может огромное человечество,
разделенное многочисленными барьерами непонимания и вражды, подготовиться
и сплотиться даже перед лицом такой вот всеобщей и неотвратимой беды. Но
это вопрос уже другого порядка.
В общем, я сознался во всем. Для профессора, конечно, это было
ударом, и немалым - он привык сам быть всегда абсолютно честным в своих
выводах, привык так же относиться и к результатам своих учеников и коллег.
И мое признание так потрясло его, что некоторое время - не меньше получаса
- он сидел, не в силах вымолвить ни единого слова. Потом, конечно, слова
полились рекой, потом я такое услышал...
Но все это в прошлом, и, если постараться, я могу обо всем этом не
вспоминать, Тем более, что свидетелей не осталось.
Наверное, не будь ситуация столь серьезной, профессор просто-напросто
прогнал бы меня, не желая больше иметь дела со своим недостойным учеником.
И был бы совершенно прав - науку нельзя делать, используя подлог как метод
достижения цели. Наука тем и отличается от остальных видов человеческой
деятельности, что имеет дело с объективными, не зависящими от конъюнктуры
реальностями, и любой обман рано или поздно раскрывается, даже если для
его сокрытия наворачивают все новые и новые горы лжи. Слава богу, я сумел
вовремя остановиться и не стал прикрывать один обман другим.
Правда, еще неизвестно, лучше ли та ситуация, в которой мы в
результате оказались, той, от которой сумели уйти.
В общем, теперь уже сам профессор углубился в мои теоретические
построения, выводам которых он доселе безоговорочно доверял - как своим
собственным. Раньше подобное скрупулезное копание с его стороны показалось
бы мне оскорбительным. Но теперь права оскорбляться у меня не осталось, и
я лишь старался как только мог помочь ему во всем быстро разобраться. К
счастью - а, может, и к несчастью - иных ошибок, кроме уже названной выше,
он не обнаружил. Ну а что касается злополучного интеграла... Здесь он
получил весьма неожиданные выводы, до которых я в свое время не додумался.
Или просто не мог - по объективным обстоятельствам - додуматься. Но об
этих обстоятельствах позже.
Оказалось, что вообще вся моя теория приводит к осмысленным
результатам лишь при одном-единственном условии - если этот злополучный
интеграл имеет выбранное весьма произвольно значение, равное двум третям
пи. При любом другом его значении в рамках данной теории не может
существовать устойчивой модели Вселенной, и, если подходить с позиций
здравого смысла, то никакого подлога я не совершал. Ведь мы, как я уже
писал выше, определили, что интеграл этот относится к классу интегралов
Лаггера, имеющих произвольное значение, и я вправе был выбрать именно то,
которое позволяло сделать теорию непротиворечивой.
Я имел на это полное право.
Если бы не одно обстоятельство, которое долго не давало мне покоя,
пока сама жизнь не преподнесла его неоспоримого объяснения. Если бы я сам
в свое время не проверял получаемые результаты на непротиворечивость. Но я
проверял их, используя те же подходы, что и профессор. Я подставлял самые
разные значения этого интеграла, и получал вполне осмысленные результаты и
при значениях, равных нулю, единице, два пи. Я это прекрасно помнил!
Но не сумел отыскать черновиков того времени.
К чему хранить черновики, когда любые выводы можно всегда повторить
заново? Так я думал всегда - но, оказывается, мир устроен иначе. Мир
устроен совсем не так, как мы думаем, и я часто вспоминаю теперь того
индийского математика, который интуитивно предсказал массу интересных
закономерностей в области теории чисел, не затруднив себя доказательствами
и в течение десятилетий ставя в тупик последующих исследователей, пока
кому-нибудь не удавалось, наконец, выстроить все промежуточные звенья в
необходимом порядке и показать, что он был прав.
Мы привыкли думать, что Творец создал Вселенную, положив в основу ее
некие законы, которые мы можем лишь раскрывать.
1 2 3