Глаза ее были скрыты надвинутой на лоб
меховой шапкой, а нос и рот закутаны драной шалью, словно от мороза.
Мы сидели в темном чуме на полу, на вонючих шкурах.
- Зачем пришел? Больной? - спросила шаманша низким бархатным голосом.
И я сразу вспомнил утреннюю песнь на болоте.
Подчиняясь безотчетному порыву, я пододвинулся к чернокожей шаманше и
сказал ей:
"Слушай, бае шаманша. Ты слышала про Москву? Там много каменных
чумов. Мы там построили большой шитик. Этот шитик летать может. Лучше
птиц, до самых звезд летать может, - я показал рукой вверх. - Я вернусь в
Москву, а потом полечу в этом шитике на небо. На утреннюю звезду полечу,
которой ты песни поешь".
Шаманша наклонилась ко мне. Кажется, понимала.
"Полечу на шитике на небо, - горячо продолжал я. - Хочешь, возьму
тебя с собой, на утреннюю звезду?"
Шаманша смотрела на меня совсем синими испуганными глазами.
В чуме стояла мертвая тишина. Чье-то напряженно-внимательное лицо
смотрело на меня из темноты. Вдруг я увидел, как шаманша стала медленно
оседать, потом скорчилась и упала на шкуру. Вцепившись в нее зубами, она
стала кататься по земле. Из ее горла вырывались клокочущие звуки - не то
рыдания, не то непонятные, неведомые слова.
"Ай, бае, бае, - закричал тонким голосом старик Хунхангырь, - что
наделал, бае!.. Нехорошо делал, бае. Очень нехорошо... Иди, скорей иди,
бае, отсюда. Священный звезда, а ты говорил - плохо..."
"Разве можно задевать их в-в-верования? Что в-в-вы наделали?" -
злобно шептал Сергей Антонович.
Мы поспешно вышли из чума. С непривычной быстротой бросился Лючеткан
за оленями.
Я не знаю более миролюбивых, кротких людей, чем эвенкийские лесные
охотники, но сейчас я не узнавал их. Мы уезжали из стойбища, провожаемые
угрюмыми, враждебными взглядами.
"В-в-вы сорвали этнографическую экспедицию Академии наук", - с трудом
выговорил Сергей Антонович, придержав своего оленя, чтобы поравняться со
мной.
"Гипотеза ваша не верна", - буркнул я и ударил каблуками своего
рогатого коня.
Мы поссорились с Сергеем Антоновичем и все три дня, прошедшие в
ожидании гидроплана из Красноярска, не разговаривали с ним ни разу.
Один только Лючеткан был доволен.
"Молодец, бае, - смеялся он, и глаза его превращались в две
поперечные морщины на коричневом лице. - Хорошо показал, что шаманша
только порченый человек. В эвенкийскую лесную газету писать буду. Пускай
все лесные люди знают!"
Странные мысли бродили у меня в голове. Прилетевший гидроплан от
быстрого течения уже подрагивал на чалках. Уже шитик доставил меня к
самолету, но я все не мог оторвать взгляда от противоположного берега
Подкаменной Тунгуски.
За обрывистой, будто топором срезанной скалой река как бы нехотя
поворачивала направо, туда... к местам атомной катастрофы. Но на
противоположном берегу ничего нельзя было разглядеть, кроме
раскачивающихся верхушек уже пожелтевших и покрытых ранним снегом
лиственниц.
Вдруг я заметил над обрывом подпрыгивающую фигуру. Послышались
выстрелы. Какой-то человек, а рядом с ним сохатый!
Эвенк на лосе!
Ни минуты не колеблясь, я сел в шитик, чтобы плыть на ту сторону.
Неожиданно в лодку тяжело спрыгнул грузный Сергей Антонович. Ангарец налег
на весла. Эвенк перестал стрелять и стал спускаться к реке.
Шитик с разбегу почти наполовину выскочил на камни.
"Бае, бае! - закричал эвенк, - Скорей, бае! Времени бирда хок. Совсем
нету. Шаманша помирает. Велела тебя привести. Что-то говорить хочет".
Впервые со времени нашей ссоры с Сергеем Антоновичем мы посмотрели
друг на друга.
Через минуту лось мчал нас по первому снегу, между обрывистым берегом
и золотисто-серой стеной тайги.
Когда-то я слышал, что лоси бегают со скоростью восьмидесяти
километров в час. Но ощущать это самому, судорожно держась за сани, чтобы
не вылететь... Видеть проносящиеся, слитые в мутную стену пожелтевшие
лиственницы... Щуриться от летящего в глаза снега... Нет, я не могу вам
передать ощущения этой необыкновенной гонки по тайге! Эвенк
неистовствовал. Он погонял сохатого диким криком и свистом. Комья снега
били в лицо, словно была пурга. От ураганного ветра прихватывало то одну,
то другую щеку.
Вот и стойбище. Я протираю запорошенные глаза. Очки разбиты во время
дикой гонки.
Толпа эвенков ждет нас. Впереди старик Хурхангырь.
"Скорее, скорей, бае! Времени совсем мало!" - По щекам его одна за
другой катятся крупные слезы.
Бежим к чуму. Женщины расступаются перед нами.
В чуме светло. Трещат смолистые факелы. Посредине на каком-то подобии
стола или высокого ложа распростерто чье-то тело.
Невольно я вздрогнул и схватил Сергея Антоновича за руку. Окаменевшая
в предсмертном величии, перед нами, почти не прикрытая, лежала прекрасная
статуя, словно отлитая из чугуна. Незнакомые пропорции смолисто-черного
лица были неожиданны и ни с чем не сравнимы. Да и сравнишь ли красоту
скалы из дикого черного камня с величественной красотой греческого храма!
Мужественная энергия и затаенная горечь создали изгиб этих с болью
сжатых женственных губ. В напряженном усилии поднялись у тонкой переносицы
строгие брови. Странные выпуклости надбровных дуг делали застывшее лицо
чужим, незнакомым, никогда но встречавшимся.
Рассыпанные по плечам волосы отливали одновременно и медью и
серебром.
"Неужели умерла?"
Сергей Антонович наклонился, стал слушать сердце.
"Не бьется", - испуганно сказал он.
Ресницы черной богини вздрогнули. Сергей Антонович отскочил.
"У нее сердце в-в-в правой стороне!" - прошептал он.
Вокруг стояли склонившиеся старухи. Одна из них подошла к нам.
"Бае, она уже не будет говорить. Помирать будет. Передать велела.
Лететь на утреннюю звезду будешь, обязательно с собой возьми..."
Старушка заплакала.
Черная статуя лежала неподвижно, словно и в самом деле была отлита из
чугуна.
Мы тихо вышли из чума. Надо было уезжать. Ледостав мог сковать реку,
гидроплану - не подняться в воздух. Ну вот... и я здесь.
Физик кончил. Он встал и, видимо в волнении, прошелся по комнате.
- Она умерла? - нерешительно спросил я.
- Я вернусь, обязательно вернусь еще раз в тайгу, - сказал мой
посетитель, - и, может быть... увижу ее.
К его гипотезе об атомном взрыве метеорита мы уже дописали несколько
фраз, когда в комнату вошел тоже обросший бородой Сергей Антонович.
- Опубликовали мою гипотезу о чернокожей? - спросил он, даже не
здороваясь от волнения.
Вместо ответа я протянул ему страницу, на которой я начал писать под
диктовку физика. Ошеломленный Сергей Антонович несколько минут сидел
молча, не выпуская из рук бумажки. Потом встал, попросил у меня свою
статью и методически разорвал ее на аккуратные мелкие кусочки.
Я еще раз перечитал добавление к гипотезе физика: "Не исключена
возможность, что взрыв произошел не в урановом метеорите, а в межпланетном
корабле, использовавшем атомную энергию. Приземлившиеся в верховьях
Подкаменной Тунгуски путешественники могли разойтись для обследования
окружающей тайги, когда с их кораблем произошла какая-то авария.
Подброшенный на высоту пяти километров, он взорвался. При этом реакция
постепенного выделения атомной энергии перешла в реакцию мгновенного
распада урана или другого радиоактивного топлива, имевшегося на корабле в
количестве, достаточном для его возвращения на неизвестную планету".
1 2 3 4
меховой шапкой, а нос и рот закутаны драной шалью, словно от мороза.
Мы сидели в темном чуме на полу, на вонючих шкурах.
- Зачем пришел? Больной? - спросила шаманша низким бархатным голосом.
И я сразу вспомнил утреннюю песнь на болоте.
Подчиняясь безотчетному порыву, я пододвинулся к чернокожей шаманше и
сказал ей:
"Слушай, бае шаманша. Ты слышала про Москву? Там много каменных
чумов. Мы там построили большой шитик. Этот шитик летать может. Лучше
птиц, до самых звезд летать может, - я показал рукой вверх. - Я вернусь в
Москву, а потом полечу в этом шитике на небо. На утреннюю звезду полечу,
которой ты песни поешь".
Шаманша наклонилась ко мне. Кажется, понимала.
"Полечу на шитике на небо, - горячо продолжал я. - Хочешь, возьму
тебя с собой, на утреннюю звезду?"
Шаманша смотрела на меня совсем синими испуганными глазами.
В чуме стояла мертвая тишина. Чье-то напряженно-внимательное лицо
смотрело на меня из темноты. Вдруг я увидел, как шаманша стала медленно
оседать, потом скорчилась и упала на шкуру. Вцепившись в нее зубами, она
стала кататься по земле. Из ее горла вырывались клокочущие звуки - не то
рыдания, не то непонятные, неведомые слова.
"Ай, бае, бае, - закричал тонким голосом старик Хунхангырь, - что
наделал, бае!.. Нехорошо делал, бае. Очень нехорошо... Иди, скорей иди,
бае, отсюда. Священный звезда, а ты говорил - плохо..."
"Разве можно задевать их в-в-верования? Что в-в-вы наделали?" -
злобно шептал Сергей Антонович.
Мы поспешно вышли из чума. С непривычной быстротой бросился Лючеткан
за оленями.
Я не знаю более миролюбивых, кротких людей, чем эвенкийские лесные
охотники, но сейчас я не узнавал их. Мы уезжали из стойбища, провожаемые
угрюмыми, враждебными взглядами.
"В-в-вы сорвали этнографическую экспедицию Академии наук", - с трудом
выговорил Сергей Антонович, придержав своего оленя, чтобы поравняться со
мной.
"Гипотеза ваша не верна", - буркнул я и ударил каблуками своего
рогатого коня.
Мы поссорились с Сергеем Антоновичем и все три дня, прошедшие в
ожидании гидроплана из Красноярска, не разговаривали с ним ни разу.
Один только Лючеткан был доволен.
"Молодец, бае, - смеялся он, и глаза его превращались в две
поперечные морщины на коричневом лице. - Хорошо показал, что шаманша
только порченый человек. В эвенкийскую лесную газету писать буду. Пускай
все лесные люди знают!"
Странные мысли бродили у меня в голове. Прилетевший гидроплан от
быстрого течения уже подрагивал на чалках. Уже шитик доставил меня к
самолету, но я все не мог оторвать взгляда от противоположного берега
Подкаменной Тунгуски.
За обрывистой, будто топором срезанной скалой река как бы нехотя
поворачивала направо, туда... к местам атомной катастрофы. Но на
противоположном берегу ничего нельзя было разглядеть, кроме
раскачивающихся верхушек уже пожелтевших и покрытых ранним снегом
лиственниц.
Вдруг я заметил над обрывом подпрыгивающую фигуру. Послышались
выстрелы. Какой-то человек, а рядом с ним сохатый!
Эвенк на лосе!
Ни минуты не колеблясь, я сел в шитик, чтобы плыть на ту сторону.
Неожиданно в лодку тяжело спрыгнул грузный Сергей Антонович. Ангарец налег
на весла. Эвенк перестал стрелять и стал спускаться к реке.
Шитик с разбегу почти наполовину выскочил на камни.
"Бае, бае! - закричал эвенк, - Скорей, бае! Времени бирда хок. Совсем
нету. Шаманша помирает. Велела тебя привести. Что-то говорить хочет".
Впервые со времени нашей ссоры с Сергеем Антоновичем мы посмотрели
друг на друга.
Через минуту лось мчал нас по первому снегу, между обрывистым берегом
и золотисто-серой стеной тайги.
Когда-то я слышал, что лоси бегают со скоростью восьмидесяти
километров в час. Но ощущать это самому, судорожно держась за сани, чтобы
не вылететь... Видеть проносящиеся, слитые в мутную стену пожелтевшие
лиственницы... Щуриться от летящего в глаза снега... Нет, я не могу вам
передать ощущения этой необыкновенной гонки по тайге! Эвенк
неистовствовал. Он погонял сохатого диким криком и свистом. Комья снега
били в лицо, словно была пурга. От ураганного ветра прихватывало то одну,
то другую щеку.
Вот и стойбище. Я протираю запорошенные глаза. Очки разбиты во время
дикой гонки.
Толпа эвенков ждет нас. Впереди старик Хурхангырь.
"Скорее, скорей, бае! Времени совсем мало!" - По щекам его одна за
другой катятся крупные слезы.
Бежим к чуму. Женщины расступаются перед нами.
В чуме светло. Трещат смолистые факелы. Посредине на каком-то подобии
стола или высокого ложа распростерто чье-то тело.
Невольно я вздрогнул и схватил Сергея Антоновича за руку. Окаменевшая
в предсмертном величии, перед нами, почти не прикрытая, лежала прекрасная
статуя, словно отлитая из чугуна. Незнакомые пропорции смолисто-черного
лица были неожиданны и ни с чем не сравнимы. Да и сравнишь ли красоту
скалы из дикого черного камня с величественной красотой греческого храма!
Мужественная энергия и затаенная горечь создали изгиб этих с болью
сжатых женственных губ. В напряженном усилии поднялись у тонкой переносицы
строгие брови. Странные выпуклости надбровных дуг делали застывшее лицо
чужим, незнакомым, никогда но встречавшимся.
Рассыпанные по плечам волосы отливали одновременно и медью и
серебром.
"Неужели умерла?"
Сергей Антонович наклонился, стал слушать сердце.
"Не бьется", - испуганно сказал он.
Ресницы черной богини вздрогнули. Сергей Антонович отскочил.
"У нее сердце в-в-в правой стороне!" - прошептал он.
Вокруг стояли склонившиеся старухи. Одна из них подошла к нам.
"Бае, она уже не будет говорить. Помирать будет. Передать велела.
Лететь на утреннюю звезду будешь, обязательно с собой возьми..."
Старушка заплакала.
Черная статуя лежала неподвижно, словно и в самом деле была отлита из
чугуна.
Мы тихо вышли из чума. Надо было уезжать. Ледостав мог сковать реку,
гидроплану - не подняться в воздух. Ну вот... и я здесь.
Физик кончил. Он встал и, видимо в волнении, прошелся по комнате.
- Она умерла? - нерешительно спросил я.
- Я вернусь, обязательно вернусь еще раз в тайгу, - сказал мой
посетитель, - и, может быть... увижу ее.
К его гипотезе об атомном взрыве метеорита мы уже дописали несколько
фраз, когда в комнату вошел тоже обросший бородой Сергей Антонович.
- Опубликовали мою гипотезу о чернокожей? - спросил он, даже не
здороваясь от волнения.
Вместо ответа я протянул ему страницу, на которой я начал писать под
диктовку физика. Ошеломленный Сергей Антонович несколько минут сидел
молча, не выпуская из рук бумажки. Потом встал, попросил у меня свою
статью и методически разорвал ее на аккуратные мелкие кусочки.
Я еще раз перечитал добавление к гипотезе физика: "Не исключена
возможность, что взрыв произошел не в урановом метеорите, а в межпланетном
корабле, использовавшем атомную энергию. Приземлившиеся в верховьях
Подкаменной Тунгуски путешественники могли разойтись для обследования
окружающей тайги, когда с их кораблем произошла какая-то авария.
Подброшенный на высоту пяти километров, он взорвался. При этом реакция
постепенного выделения атомной энергии перешла в реакцию мгновенного
распада урана или другого радиоактивного топлива, имевшегося на корабле в
количестве, достаточном для его возвращения на неизвестную планету".
1 2 3 4