В такие минуты он чувствовал, хотя и не осознавал словесно, что болезнь приоткрывала в нем что-то такое, что давало возможность устремиться ее душе в него и заполнить его до краев и успокоиться в этой заполненности. Значит, и болезнь его была не напрасным страданием, чувствовал он, опять же словесно не осознавая этого, а имела смысл и, как все объясненное смыслом, приносила успокоение, вернее, рождала сладостную точку уюта внутри мерцающего, воспаленного болезнью сознания…
Жена вышла, и Сергей, пока она выходила из комнаты, глядел на линию ее спины, особенно красивую именно в этом черном купальнике, оттеняющем нежность и законченность этой линии. Потом, когда она вышла из дому и тропинкой спускалась к калитке, он продолжал смотреть на нее и вдруг как-то целиком увидел ее идущее тело — не то чтобы отдельно от купальника, а как бы отдельно от всего, может быть даже души, а точнее — именно души, или того, что люди именуют этим понятием.
Тело — с его великолепной спиной, длинными нежными ногами — двигалось как самостоятельное существо, грациозное, законченное, зрелое и, главное, не только не нуждающееся в каком-то душевном дополнении, а ясно осознающее, что всякое дополнение было бы разрушением его первоначального замысла. И конечно, именно это тело сейчас толкнуло ее сказать, что его место там, где сидят на ласковом солнце, смеются, купаются, а не здесь, где страдают и лежат в постели.
В калитке она столкнулась с мальчиком, который собирался войти во двор. Мальчик вежливо уступил ей дорогу. Темно-золотистое тело слегка откачнулось и вышло на пляж. Мальчик поставил свою корзину и закрыл дверь на щеколду, потому что хозяйский волкодав мог выскочить на пляж, и хотя людей он не трогал, но мог сцепиться с соседской собакой.
Глядя в окно, Сергей поверхностью своего сознания следил за тем, что там происходит, но думал о том, что сейчас произошло.
Впервые он так ее увидел и впервые поразился, что это очень похоже на правду. Он поразился мысли, что это ее прекрасное золотистое тело, такое гибкое, такое зрелое, имеет и, наверное, всегда имело самостоятельный смысл существования, и этот смысл сильнее всего остального, что, может быть, и есть в ней, и поэтому право решающего голоса во всех спорных вопросах всегда будет за ним, за этим телом.
А разве я в этом не виноват, вдруг мелькнуло у него в голове. Но почему? Он не успел додумать эту мысль…
— — Сергей Тимурович, можно? — раздался голос мальчика за дверью. Сергей вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.
— Ты цего?! Ты не знаешь, цто дядя Сережа заболел?! — раздался голос Вали из другой комнаты и топот ее крепких босых ног.
— Заходи, заходи, — сказал Сергей.
Мальчик вошел в дверь и поставил свою корзину у ног.
— Я только на минуту, я знаю, что вас ударил морской скорпион, -сказал мальчик и, вынимая из корзины два початка вареной кукурузы и ища, куда их положить, огляделся и спросил: — Как вы себя сейчас чувствуете?
— Лучше, — сказал Сергей.
В дверях показалась девочка. Ища глазами брюки, где у него лежал кошелек с деньгами, и найдя их, он кивнул девочке:
— Вынь у меня там деньги… Сколько?
В черных брюках, в белой рубашке с закатанными рукавами, со светлыми волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, мальчик стоял в дверях комически корректный и в то же время исполненный сдержанного достоинства. На вид ему было лет тринадцать — четырнадцать.
— Вообще-то мы продаем два початка — рубль, но дело в том, что Шота Карлович за вас уже заплатил, — сказал он бесстрастно и доброжелательно.
— У тебя все рубль, — ворчливо заметила Валя и, принеся тарелку из другой комнаты, положила в нее початки.
— Вам соли дать? — спросил мальчик, не обращая внимания на ворчливый тон девочки.
— Не надо, — сказала девочка и вышла из комнаты за солью, — а то опять рубль попросит.
— Соль бесплатно, — бесстрастно пояснил мальчик и, когда шаги девочки замолкли в другой комнате, добавил: — Сергей Тимурович, может быть, вам хочется с утра свежего инжира или винограда? Я могу приносить…
— Хорошо, — сказал Сергей, — а сколько это стоит?
— Килограмм рубль, — сказал мальчик, не то чтобы смутившись, а как бы сам удручаясь бедностью шкалы прейскуранта.
Сергей рассмеялся и потому, что это в самом деле было смешно, и потому, что он словно только сейчас понял тот возглас геолога из Тбилиси, после которого вся компания рассмеялась. Возглас этот явно означал:
— Слушай, что такое, у тебя все рубль стоит?
— У нас, как на базаре, — пояснил мальчик, нисколько не смущаясь смехом Сергея.
— На базаре уже давно по восемьдесят копеек, — сказала девочка, входя в комнату с солонкой, в одной ячейке которой лежала аджика, а в другой соль.
— На базаре бросовые фрукты, а у нас свежие, прямо с ветки, — пояснил он, нисколько не смущаясь уточнением девочки, — и потом, автобус туда десять копеек и обратно десять… Вот и получается рубль… Выздоравливайте, Сергей Тимурович, я пошел.
— До свиданья, — сказал Сергей.
Девочка поставила солонку на стол рядом с тарелкой, в которой лежали два початка кукурузы. Потом она придвинула скамейку к топчану и поставила на нее тарелку с кукурузой и солонку.
Взглянув в окно, Сергей увидел, что мальчик, косясь на собаку, прошел в калитку, просунул руку поверх нее и закрыл ее щеколдой.
— Ты чего с ним так грубо? — спросил Сергей. Он почувствовал, что, пожалуй, смог бы съесть эту кукурузу, только лень руку протягивать.
— Вечно он продает, — сказала девочка, — у них вся семья такая -жадные.
— Ешь, — кивнул он девочке на кукурузу. Девочка посмотрела на тарелку хитренькими узкими глазками и сказала, имея в виду, что в тарелке только два початка:
— А тетя Лара?
— Ничего, она там ела, — кивнул он на окно. Те, что сидели под зонтом, сейчас разбрелись по берегу, собирая для костра выброшенные морем щепки, сучковатые ветки, окаменевшие корни. Уху собирались варить прямо на берегу.
Девочка приволокла стул к топчану, взяла початок, взобралась на стул и стала есть кукурузу, обмазав ее аджикой.
— Что-то Женя не приходит, — сказала она, — обычно она приходит с обедом раньше.
Сергей усмехнулся этому простодушию. Он знал, что почти каждый день кто-нибудь из девочек ходит в столовую, где работает мать, и, пообедав там, приносит обед для отца и сестры. Если отца не было дома, обе девочки ездили в столовую и там обедали.
Сергей взял в руки еще теплый початок кукурузы и обмазал его аджикой.
— Хотите, я вам сочинение прочту, — сказала девочка, аппетитно жуя, — я его уже кончила. Только не смейтесь…
— Ну что ты, — сказал Сергей и откусил от своего початка.
Она слезла со стула, потопала в другую комнату и пришла с тетрадью.
— Я написала про нашего медвежонка, — сказала она, снова взбираясь на стул, — вы же знаете про него?
— Конечно, — сказал Сергей. Он уже слыхал про этого медвежонка.
— «Судьба медвежонка», — прочла она, распахнув тетрадь и слизнув с губы крошки от разваренной кукурузы, словно они ей мешали читать. — «В прошлом году, когда папа работал на Голубом озере, один дядя подарил ему медвежонка. Этот дядя нашел медвежонка в реке, потому что был ливень и медвежонка смыло. Дядя этот вытащил медвежонка, а потом через неделю подарил его папе. Может, он надоел ему, может, некому было ухаживать за медвежонком, мы не знаем. Мы очень полюбили нашего медвежонка, потому что он был очень веселый и неглупый. Но он был слишком веселый. Например, он хватал наших индюшек за крылья и играл с ними. Он волочил их куда-нибудь и делал вид, что злится. На самом деле он не злился, он играл, что доказывает, что он не был глупым. Но индюшкам это не нравилось. Маме тоже…»
Сергей рассмеялся, и она, прервав чтение, посмотрела на него смущенными глазами.
— Смешно? — спросила она.
— Очень, — сказал Сергей, любуясь девочкой.
— Дальше будет грустно, — сказала она и добавила, чтобы успокоить его: — Но не сейчас, в самом конце.
— Да? — сказал Сергей.
— Да, — ответила она и, чтобы окончательно успокоить его, откусила от своего початка. Во всяком случае, так Сергею показалось. Он тоже откусил от своего початка, показывая, что он спокоен.
Она приподняла тетрадку с колен и стала искать место, где она остановилась.
— Это я уже читала, — сказала она вслух и продолжала: — "…хотя медвежонок маму любил больше всех, потому что мама приносила ему вкусные объедки.
Мы с медвежонком часто игрались, возились, боролись. И он всегда еще хотел бороться, когда я его побарывала. А когда он меня побарывал, он уже не хотел бороться. Мы с ним каждый день купались в море. Он очень любил купаться и так быстро бежал к морю, что я за ним не успевала, и он меня тащил на цепи. За год медвежонок очень вырос, и нам стало трудно кормить его объедками. Мы начали его пасти. То я, то моя сестра Женя, а иногда вместе.
Над нашим домом дубовая роща. Там кусты со всякими ягодами. Например, ежевика или черника. Трава там жирная. Там мы пасли медвежонка. Скоро он научился сам туда ходить и вечером сам приходить, как домашнее животное.
Но однажды он ушел и больше не пришел. На следующий день мы узнали, что охотники его застрелили, приняв за дикого. Они об этом сказали маме, и они хотели отдать шкуру, но мама не взяла. Она только взяла кусок мяса, потому что мы никогда не пробовали мясо медведя. В тот день мы долго плакали, мясо долго варилось и оказалось вкусным. Мама боялась, что скажет папа.
Когда папа приехал с Голубого озера, он ничего не сказал. Он уехал в Сочи и там пил, пока у него хватало денег. Денег хватило на два дня. Оказывается, папа медвежонка любил больше всех, но он не говорил об этом. Теперь папа мечтает вырыть во дворе бассейн и поселить в нем дельфинов. Он говорит, что на дельфинов будут все отдыхающие клевать и фотографироваться, когда они взлетают над водой. Мама говорит, что с медвежонком он говорил то же самое. Но папа говорит, что дельфины разумные существа. Мы это видели по телевизору. Но все-таки дельфины это рыбы, а рыбы не могут быть умней животных. Особенно такого доброго лапочки, как наш медвежонок". Ну как, дядя Сережа? — спросила она и прикрыла лицо тетрадью, так что одни черные продолговатые глазки с лукавой застенчивостью высовывались над тетрадью.
— Замечательно, — сказал Сергей искренне. Он почувствовал, что рассказ девочки влил в него какую-то живительную бодрость.
— А не обманываете? — протянула она, уже веря в то, что он говорит правду. Она снова прикрыла лицо тетрадью, и глаза ее еще ярче засияли, и он чувствовал, что она сейчас улыбается своей огромной улыбкой.
— Нет, честное слово, — сказал Сергей, удивляясь и радуясь этому чудесному ребенку, и мимоходом хмуро подумал, что учительница явно ей не простит нескольких мест в ее сочинении.
— А Женька говорит, что так писать нельзя, что учительница все исправит, — сказала девочка и снова взялась за кукурузу, — а я ей говорю: это же правда, ты скажи, разве здесь что-нибудь неправда?
— Может, учительнице и не понравится, — сказал Сергей, — но я тебя уверяю, что это очень хорошее сочинение.
— Тогда почему ей не понравится? — спросила она с нетерпеливым любопытством.
Она задвигалась на стуле, и крепкая голая нога ее, не достающая до полу, стала шлепать по ножке стула, как собака шлепает хвостом, когда с нетерпеливой радостью ждет от хозяина еды или прогулки.
В сущности, это был труднейший вопрос, хотя и направлен точно по адресу.
— Во всяком случае, помни, — сказал он ей, чувствуя, что не сможет ответить на вопрос, — ты написала очень хорошее сочинение, но учительница может его не так понять…
— Потому что она никогда не видела нашего медвежонка? — спросила девочка. Сергей заметил, что она иногда, как сейчас, правильно произносила звуки, которые ей обычно не удавались. Сейчас она старалась понять и вдумывалась в то, что говорила.
— Отчасти, — сказал Сергей. Он почувствовал, что ему стало гораздо лучше, боль стихала.
Он положил в тарелку кочерыжку съеденного початка. Состояние его напоминало то, какое бывает после приступа малярии. Девочка взяла тарелку и, продолжая догрызать свой початок, вышла из комнаты.
Прислушиваясь к стихающей боли, Сергей погрузился в воспоминания.

____________________
Сергей внезапно проснулся. В гостиничном номере было тихо и темно. Рядом на кровати спала его жена, у противоположной стены на диване спала шестилетняя дочка. Сергей привстал на кровати и посмотрел на диван. В сумеречном свете он разглядел в небрежных, как бы овевающих складках простыни ее бегущее во сне тело — любимая поза спящих детей.
Жена, в отличие от дочки, спала в умиротворенной позе, кротко положив ладонь под щеку. Ее миловидное лицо с резко выделяющимися бровями сейчас выражало безграничный покой и смирение. Да, смирение… Ничего себе смирение…
Сергей нащупал на стуле часы, взял их в руки и, повернув циферблат к окну, разглядел, который час: было половина второго. Значит, он спал около часу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36