Джоан, шедшая рядом, хранила выжидательно-благоговейное молчание. Через большие стеклянные двери они вышли наружу. Изголодавшееся солнце кое-где прогрызло сплошную пелену хмари. Там позади над ними остался лежать арабский шейх, погруженный в бесконечный сон о барханах, осталась миссис Хенрисон на своей больничной койке, получившая, как коматозная мать от своих детей-близнецов, в дар от Ричарда и Джоан два неразличимых пакета крови. Ричард приобнял жену за толстые накладные плечи и прошептал, пока они шли, прислонясь друг к другу:
– Люблю тебя, слышишь? Люблю люблю люблю люблю тебя!
Романтическое чувство, в двух словах, – это что-то новое, неизведанное. Для Мейплов непривычно было ехать вместе в одиннадцать часов утра. Если они и оказывались в машине бок о бок, то почти всегда затемно. Уголком глаза он видел яркий при свете дня овал ее лица. Она пристально следила за ним, готовая в любую секунду перехватить руль, если он вдруг потеряет сознание. Он испытывал нежность к ней в этом ровном рассеянном свете, а к себе – удивление, прикидывая, какова же глубина, отделяющая его сознание от той черной бездны, которая притаилась где-то там внутри? Он не ощущал в себе перемены, но, возможно, его теперешнее сознание просто не допускало погружения в себя. Что-то же несомненно ушло из него – он стал на пинту меньше, и почему не предположить, что, подобно тому как канатоходца спасает от гибели страховочная сетка, его удерживает в мире света и отражения один-единственный слой из сетчатого переплетения клеток. И все-таки земное, с его гудками, домами, машинами, кирпичами, продолжалось неумолимо, как нота, взятая с нажатой педалью.
Когда Бостон остался у них за спиной, он спросил:
– Где бы нам поесть?
– Поесть?
– Да, давай, а? Хочу пригласить тебя в кафе. Как секретаршу.
– Странно, мне самой кажется, будто я делаю что-то недозволенное. Будто что-то украла.
– Тебе тоже? Так что же мы украли?
– Не знаю. Может, утро? Думаешь, Ева сумеет одна накормить их?
Ева подрабатывала у них приходящей нянькой – миниатюрная рыжеватая девчонка, которая жила на одной с ними улице и должна была, по подсчетам Ричарда, ровно через год превратиться в умопомрачительную красотку. Средний срок службы няньки – три года; берешь ее из десятого класса школы и за руку ведешь в пору расцвета, а через пару лет, сразу после выпуска, она, словно конторская служащая из пригорода, услышав свою остановку, выходит в открывшуюся дверь и исчезает из виду – на курсы сестер-сиделок или в замужнюю жизнь. А электричка идет дальше, впуская новых пассажиров и сама становясь длиннее и старше. У Мейплов детей было четверо: Джудит, Ричард-младший, бедный Джон, несуразно большой, с ангельским личиком, и Пуговка.
– Как-нибудь справится. Тебе чего хочется? После всех разговоров о кофе я просто умираю хочу кофе.
– В блинной на сто двадцать восьмой не успеешь слова сказать, как тебе уже несут чашку кофе.
– Что, блины, прямо сейчас? Шутишь? А нас не стошнит?
– Тебя тошнит?
– Да нет. Я какой-то невесомый и разнеженный, но это, наверное, психосоматика. Не укладывается у меня в голове, как это получается, что ты отдаешь и все-таки остаешься при своем. Как это – меланхолия, что ли?
– Не знаю. Разве меланхолик и сангвиник одно и то же?
– Черт, напрочь все забыл. Какие там еще темпераменты бывают – флегматический и холерический?
– Желчь и черная желчь тоже как-то с этим связаны.
– В одном надо отдать тебе должное, Джоан. Ты у нас образованная. Вообще, в Новой Англии женщины образованные.
– Зато бесполые.
– Ну-ну, правильно. Сперва всю кровь из него выпустим, потом вздернем на дыбу!
Но ярости в его словах на сей раз не было; он не без умысла заставил ее вспомнить об их предыдущем разговоре, чтобы его тогдашние обидные слова можно было как бы невзначай перечеркнуть. И похоже, у него получилось.
В блинной было пусто и тихо – для блинов рановато. Ричард и Джоан сами вдруг притихли и оробели: больше всего это походило на свидание, когда у двоих еще мало общего, но они уже достаточно близки, чтобы спокойно принимать это как данность и не болтать без умолку, лишь бы заполнить паузу. Растроганный синевой от блинов с черникой у нее на зубах, он поднес к ее сигарете спичку и сказал:
– Представляешь, я просто влюбился в тебя там, в донорской.
– Интересно, с чего бы?
– Ты была такая бесстрашная.
– Ты тоже.
– Но мне-то вроде как положено. Плата за пенис.
– Тшш!
– Эй, я просто так брякнул – про то, что ты бесполая. Официантка налила им еще по чашечке кофе и положила чек.
– И я торжественно обещаю никогда в жизни не танцевать твист, ча-ча-ча и шотландку с Марлен Бросман.
– Не говори глупостей. Мне все равно.
Он, можно сказать, получил разрешение, но его почему-то разобрала досада. Это ее самодовольство! Почему она уходит от борьбы? В попытке удержать шаткий мир между ними он схватил чек и, нарочито актерствуя, изображая эдакого простовато-туповатого ухажера, пригласившего даму в кафе, важно объявил: «Я заплачу».
Но, заглянув в бумажник, он обнаружил там всего только один потрепанный доллар. Он и сам не понимал, почему это так его взбесило, разве сам факт, что доллар был всего один.
– Вот свинство! – сказал он. – Нет, полюбуйся! – Он помахал долларовой бумажкой у нее перед лицом. – Я как проклятый гну спину всю неделю, чтобы прокормить тебя и наших ненасытных отпрысков, – и что же остается мне в конце недели? Один, черт возьми, вшивый мятый доллар!
Ее руки упали на сумочку на соседнем стуле, но взгляд был прикован к нему, и ее лицо снова стало таким, как уже было – или еще будет: фарфоровой маской непостижимого самообладания.
– Заплатим вместе, – сказала Джоан.

1 2 3