– Я читал отзывы, – сказал красноглазый. – А книгу нет. Здесь ее трудно достать.
– Я дам вам экземпляр, – произнес Бек.
От этого обещания будущий счастливый обладатель книги, как назло, не по чину заважничал, принялся заламывать рыжие от табака руки, раздулся и вознесся над всеми, посягая на место в кругу избранных, – толмач, почуяв опасность, принялся торопливо, словно оправдываясь, нашептывать на ухо Беку:
– Это тот, кто перевел на болгарский «Алису в Стране чудес».
– Замечательная книга, – сказал переводчик, сразу сдувшись, шаря по карманам в поисках сигареты. – Переносит тебя в новое измерение. Это просто необходимо. Мы живем в новом космосе.
Председатель заговорил по-болгарски, певуче и пространно. Беку никто не переводил. Человек профессорского вида, с шевелюрой, напоминавшей бледно-желтый парик, резко подался вперед.
– Скажите, правда ли, что, как я где-то читал, – на каждой фразе он присвистывал, словно ржавая машина, – Синклер Льюис рухнул под напором сэлинджеровской волны?
И пошло и поехало, здесь, как и в Киеве, Праге, Алма-Ате, – те же вопросы, более или менее предсказуемые, и его ответы, до ужаса знакомые ему к этому времени, механические, затертые, уклончивые, неискренние, боязливые. Отворилась дверь. Вошла светловолосая женщина в светлом пальто, без шляпки, немного запыхавшаяся от спешки; она излучала розоватое сияние, словно только что вышла из парной. Следом вошел секретарь, который, как показалось, своими кривыми руками заботливо раздвигает перед ней пространство. Она была представлена Беку как Вера по фамилии на «-ова», поэтесса, с которой он просил встречи. Больше никто из списка на телефонные звонки не ответил, объяснил секретарь.
– Ну разве не любезно с вашей стороны, что вы пришли? – У Бека получился самый настоящий вопрос, на который он ожидал ответа, не важно какого.
Она обратилась к толмачу по-болгарски.
– Она говорит, – сказал тот Беку, – что извиняется за опоздание.
– Но ей же только что позвонили!
В теплом смятении и радости Бек заговорил с ней напрямую, позабыв, что его могут не понять.
– Я ужасно виноват, что отвлек вас от утренних дел.
– Приятно познакомиться, – сказала она. – Я слышала о вас во Франции.
– Так вы говорите по-английски!
– Нет. Очень мало.
– Но все же говорите.
Из угла комнаты для нее был принесен стул. Она сняла пальто, под которым оказался такой же светлый костюм, словно каждая деталь ее одежды была частью нерушимого целого. Она села напротив Бека, положив ногу на ногу. Он заметил, что у нее красивые ноги; лицо показалось широким. Опустив веки, она одернула юбку до колен. Ему показалось, что она спешила, спешила к нему, и его, все еще взволнованного, это растрогало больше всего.
Он говорил с ней предельно отчетливо, поверх фруктов, боясь повредить и сломать хрупкий мостик ее английского языка.
– Вы поэтесса. В молодости я тоже писал стихи.
Она так долго молчала, что он уже не надеялся дождаться ответа. И тогда она улыбнулась и произнесла:
– Вы и теперь не стары.
– Ваши стихи. Они трудные?
– Их трудно… писать.
– Но не читать?
– Думаю, не очень.
– Хорошо. Хорошо.
Вопреки творческому кризису, Бек сохранил незыблемую веру в свою интуицию. Он никогда не сомневался, что где-то для него открыта идеальная дорога и что он изначально одарен чутьем, которое послужит путеводной нитью его судьбы. Он любил – долго ли, коротко ли, взаимно ли, безответно ли – с дюжину женщин. Но все они, теперь он осознал, лишь приближенно походили на неведомый прототип, не дотягивая до него самую малость. Его нынешнее изумление было вызвано вовсе не тем, что эта идеальная женщина наконец появилась; он всегда ждал, что рано или поздно это случится. Не ждал он того, что она явится ему здесь, в этой далекой, несчастной стране, в комнате, залитой утренним светом, когда в руке у него будет фруктовый нож, а на столе перед ним – золотистая, рассеченная точно пополам сочная груша.
Странствующие в одиночку мужчины испытывают нечто вроде романтического головокружения. Бек уже влюблялся в веснушчатую посольскую жену в Праге, в певичку с выпирающими зубами в Румынии, в холодную монголку – скульптора из Казахстана. В Третьяковской галерее он влюбился в лежачую статую, а в московском балетном училище – сразу в целый класс молоденьких балерин. Войдя в комнату, он был поражен щекочущим нос ароматом юного женского пота. Девушки шестнадцати-семнадцати лет, в пестрых трико, так усердно вращались на пуантах, что тесемки развязывались. Серьезные ученические лица венчали неосознанную дерзость тел. Зеркало от пола до потолка удваивало глубину комнаты. Бека усадили на скамью под зеркалом. Каждая девушка строго смотрела поверх его головы в зеркало, замирая на долю секунды во вращении, – величавая пауза и отрывистый поворот головы. Бек попытался вспомнить строки из Рильке, передающие этот поворот и замирание: «Разве не запечатлелся рисунок, прочерченный хлестким мазком твоих черных бровей по стене твоего круженья?» В какой-то момент преподавательница, оплывшая пожилая украинка с золотыми коронками, прима тридцатых годов, встала и воскликнула нечто, переведенное Беку как «Нет, нет, руки свободны, свободны!» И, показывая, как это сделать, она исполнила стремительный каскад пируэтов с такой гордой непринужденностью, что все девушки, прибившиеся к стене как серны, зааплодировали. И Бек влюбился в них за это. В каждой своей любви он порывался кого-то спасать – девушек от рабства упражнений, статую – из ледяных объятий мрамора, посольскую жену – от занудливого, притворно-серьезного супруга, певичку – от ежевечернего унижения (она не умела петь), монголку – от ее бесстрастных соплеменников. Но болгарская поэтесса предстала перед Беком совершенной, цельной, уравновешенной, самодостаточной и ни в ком не нуждалась. Он был взволнован, заинтригован и на следующий день навел о ней справки у человека с заячьим ртом – романиста, ставшего драматургом и сценаристом, который сопровождал его в Рильский монастырь.
– Она живет своим творчеством, – сказал драматург. – В этом есть что-то нездоровое.
– Но на вид она вполне здорова, – ответил Бек.
Они стояли у выбеленной церквушки. Снаружи она напоминала хибару, загон для свиней или курятник. Пять веков турки правили Болгарией, и христианские церкви, как бы пышно они ни были бы украшены изнутри, внешне смотрелись невзрачно. Крестьянка с дикими космами отворила для них дверь. Хотя в церкви уместилось бы не более тридцати богомольцев, она была поделена на три части, и каждый дюйм стен покрывали фрески восемнадцатого века. Роспись в притворе изображала Ад, где черти потрясали ятаганами. Проходя по крошечной церкви, Бек посмотрел в щели иконостаса, который отгораживал пространство, в православной архитектурной традиции символизирующее другой, потаенный мир – Рай. Он заметил ряд книг, кресло, пару старинных овальных очков. Выйдя наружу, он ощутил себя вызволенным из жутковатой тесноты детской книжки. Они стояли на склоне холма. Над ними возвышались стволы сосен в ледяной корке. Под ними раскинулся монастырь – оплот болгарского национального движения во времена турецкого ига. Последних монахов отсюда выселили в 1961 году. В горах бесцельно моросил ласковый дождик, и немецких туристов сегодня было немного. На том берегу серебристой речки, все еще вращавшей мельничное колесо, застыл силуэт белой лошади, словно брошь, приколотая к зеленому лугу.
– Я старинный ее друг, – сказал драматург. – Я беспокоюсь за нее.
– У нее хорошие стихи?
– Мне трудно судить. Они очень женские. Возможно, неглубокие.
– Отсутствие глубины тоже своего рода честность.
– Да. Она очень честна в своей работе.
– А в жизни?
– Тоже.
– Чем занимается ее муж?
Тот посмотрел на него, разомкнув губы, и коснулся его плеча – странный славянский жест, заключающий в себе некую подспудную настойчивость, жест, от которого Бек уже не шарахался.
– Но у нее нет мужа. Я же говорю, она слишком занята поэзией, чтобы выйти замуж.
– Но ее фамилия оканчивается на «-ова».
– А, понимаю. Вы заблуждаетесь. Это не имеет отношения к замужеству. Я – Петров. Моя незамужняя сестра – Петрова, как и все женщины.
– Какой же я недогадливый! Очень жаль, ведь она такая обаятельная.
– А в Америке только необаятельные не выходят замуж?
– Да. Нужно быть ужасно необаятельной, чтобы не выйти замуж.
– У нас не так. Правительство не на шутку встревожено. В Болгарии самая низкая в Европе рождаемость. Головная боль для экономистов.
Бек кивнул на монастырь:
– Слишком много монахов?
– Скорее недостаточно. Когда монахов слишком мало, в каждого из нас вселяется что-то монашеское.
Крестьянка, показавшаяся Беку пожилой, хотя на самом деле лет ей, наверное, было меньше, чем ему, проводила их до края своих владений. Она хрипло тараторила что-то на забавном сельском говоре, как сказал Петров. У нее за спиной, то прячась за юбками, то выглядывая, стоял ее ребенок, лет трех, не больше. За ним самозабвенно гонялся беленький поросенок, который, как полагается свиньям, передвигался на цыпочках, резко бросаясь из стороны в сторону. Вся эта сценка – нескрываемая радость улыбчивой крестьянки, волосы, клочьями торчащие у нее на голове, что-то в горной мгле и губчатой изъезженной грязи, скованной ночными заморозками, – вызвала у Бека ощущение чего-то безымянного, чего-то отсутствующего, что неразрывно, как лошадь с лугом, связано с образом поэтессы, с ее скуластым лицом, стройными ногами, парижской одеждой и гладкой прической. Петров, в котором Бек сквозь наслоения чужестранности почувствовал вдумчивого человека и родственную душу, словно расслышав его мысли, сказал:
– Если хотите, мы могли бы пообедать. Это нетрудно устроить.
– С ней?
– Да, она моя знакомая, она была бы рада.
– Но мне нечего ей сказать. Просто я заинтригован этим сочетанием красивой внешности и ума. Я хочу сказать, какое отношение имеет ко всему этому душа?
– Вы можете спросить об этом у нее. Завтра вечером?
– Простите, не смогу. По программе я должен идти на балет, и следующий вечер тоже занят – посольство дает коктейль в мою честь, а потом я улетаю домой.
– Домой? Так скоро?
– Для меня это не скоро. Я должен опять попытаться сесть за работу.
– Тогда выпьем где-нибудь. Завтра вечером перед балетом? Возможно? Нет?
Петров выглядел озадаченным, и Бек понял, что сам виноват, потому что его кивок, означавший «да», болгары понимают как «нет», а покачивание головой – как «да».
– Да, – сказал он. – С радостью.
Балет назывался «Серебряные туфельки». Пока Бек сидел и смотрел, на ум то и дело приходило слово «народный». Во время своей поездки он привык к подобному бегству в искусство от мрачной, удручающей реальности, в мир народного танца, народной сказки, народной песни, которое всегда подразумевало, что под расшитой крестьянской одеждой скрывается единственная ценность – народ, пролетариат.
– Вы любите сказки?
Это говорил толмач с влажной ладонью, сопровождавший его в театре.
– Обожаю, – сказал Бек с жаром и страстью, все еще находясь под впечатлением предыдущего свидания.
Толмач с тревогой посмотрел на Бека, как и после того, когда тот залпом осушил стакан бренди, и на протяжении всего спектакля нашептывал ему объяснения самоочевидных событий, происходивших на сцене. Каждую ночь принцесса надевает серебряные туфельки и, танцуя, проникает сквозь зеркало к колдуну, обладателю волшебной палочки, которую она страстно желает заполучить, ибо с ее помощью можно править миром. Танцором колдун был посредственным и раз чуть было не уронил ее, за что она метнула в него яростный взгляд. Принцесса была рыжеволосая, с высокой круглой попкой, застывшими губками и красивыми движениями «свободных» рук. Беку ужасно понравилось, что, готовясь к прыжку, она семенила к зеркалу – пустому овалу – и тогда из-за кулис выбегала другая девушка, в таком же розовом костюме, и изображала ее отражение. А когда принцесса, надменно натянув шапку-невидимку, наконец прыгнула прямо в золотой проволочный овал, сердце Бека бросилось назад, в тот волшебный час, проведенный с поэтессой.
Хотя на сей раз она получила приглашение заранее, все выглядело так, словно ее опять позвали внезапно и она ужасно спешила. Она села между Беком и Петровым, слегка запыхавшись, но по-прежнему излучая неуловимое тепло ума и благородства.
– Вера, Вера, – сказал Петров.
– Вы слишком торопитесь, – сказал Бек.
– Нет, не слишком, – ответила она.
Петров заказал ей коньяку и продолжал обсуждать с Беком современных французских романистов.
– Выкрутасы, – говорил Петров. – Художественные выкрутасы, но все же выкрутасы, ничего общего с жизнью, слишком много словесной нервозности. Что скажете?
– Звучит как эпиграмма, – сказал Бек.
– Среди них только по отношению к двоим я не испытываю таких чувств – это Клод Симон и Сэмюэл Беккет.
1 2 3