— Почему? Как я попал в это чертово логово? Кто меня привез сюда? — с угрозой вскричал он. — И кто он такой? — презрительный жест в мою сторону.
Руководитель пропаганды хотел было ответить, но я опередил его.
— Ваше превосходительство! Разрешите мне все объяснить — господа находятся в более затруднительной положении. (Он молча нахмурился.) Я профессор Клебер, — продолжал я. — Вам, ваше превосходительство, очевидно, неизвестно, что вы стали жертвой автомобильной катастрофы. Ранение ваше было такого рода, что эти господа вынуждены были доставить вас сюда. — Он казался изумленным. — Они боялись за вас и угрожали мне, но я заявил, что сделаю все возможное для спасения вашей жизни. Кроме того, я им кое-что объяснил. Могу сказать об этом и вам, но считаю не совсем удобным. Вы скорее этому поверите, если услышите не из моих уст… Ну а доказательством того, что господа доверили мне не напрасно, служит наш разговор. Он мог бы и не состояться… — Я значительно посмотрел ему в глаза. Он ответил строгим взглядом и опустил веки. — Впрочем, — продолжал я, — для меня теперь это столь же чертово логово, как для вас, господин президент.
Он вопросительно поднял бровь, и я попросил Кабана распахнуть дверь. Когда диктатор увидел стоявшего на часах солдата с автоматом, он улыбнулся.
— Вы хорошо ответили, профессор. — Он прислушался к тому, что творилось снаружи. — Что за шум? — сердито спросил он.
— Части безопасности наводят порядок в поселке Иоахим…
— Пушками? — ледяным тоном спросил диктатор у своего заместителя.
— Пришлось, было необходимо, — выдавил тот.
— Говори! — грубо закричал диктатор, и заместитель встрепенулся. Но прежде, чем он ответил, могущественный властитель, словно неожиданно заметив меня, недовольно махнул рукой: — А, ладно, потом… Но не вздумав чего-нибудь упустить! — и мановением руки положил конец аудиенции.
После того как заместители удалились, я задумался. Диктатор сидел с мрачным видом.
— Над чем ломаете голову, господин профессор? (Я вздрогнул: президент искоса наблюдал за мной с легкой улыбкой на губах.) Вы мною довольны? — и он протянул мне руку.
Я пожал ее и в замешательстве сразу вышел.
1 декабря. Он быстро поправляется не только физически, но и духовно. Сегодня мне вообще уже не казалось, что глазами диктатора на меня смотрит Фельсен. Это был решительный, энергичный взгляд. Я предложил дня через два-три переселиться во дворец. На мгновенье он как будто оробел, но тотчас оправился, потребовал к себе заместителя с докладом о военном положении. Из доклада он узнал, что восстание задушено. Он отдал приказ все подготовить к его возвращению домой — спустя три дня он вернется во дворец. Затем отпустил переминавшегося с ноги на ногу заместителя, а когда тот ушел, сделал вид, будто лишь сейчас заметил меня, и спросил:
— Все в порядке, господин профессор?
Что я мог ответить? Развел руками и все. В его голосе звучала непривычная твердость.
3 декабря. Сегодня рано утром в сопровождении чуть ли не всей армии мы направились во дворец. Президент просто-напросто велел мне следовать за ним. Пришлось прямо как был, в белом халате сесть в пуленепробиваемый автомобиль. У входа в апартаменты диктатора нас встретила домоправительница. У меня мороз пробежал по коже, когда я заметил выражение робости на лице президента, но моя тревога была напрасна. Он поклонился с величавым достоинством, поцеловал ей руку. Дама казалась удивленной, да и свита переглянулась. Прежде чем мы вошли в покои, он заявил недоверчиво таращившимся придворным, что я нахожусь здесь по его настоянию и мои указания и пожелания, касающиеся его особы, для всех являются приказом.
Мы остались одни.
— Профессор, — произнес диктатор, — я подозреваю, что вместе мы будем находиться в большей безопасности, поэтому настаиваю на вашем пребывании здесь.
Я пожал плечами.
5 декабря. С помощью обслуживающего персонала президент знакомится с обстоятельствами своей частной жизни, предметами личного обихода. “Выпадение памяти” исчезает довольно быстро. Одна проблема, весьма щепетильная и грозившая роковыми последствиями, вчера неожиданно разрешилась на редкость удачно. Высокомерные, но осторожные расспросы быстро прольют свет на мелкие, тем не менее, существенные события, происшедшие недавно. Однако выспрашивание о делах, обстоятельствах и фактах более отдаленного прошлого может привести к провалу.
Положение становилось опасным, когда мне вдруг пришла мысль, что диктатор, наверное, вел нечто вроде дневника и вряд ли держал его в официальном архиве вместе со старыми документами. Должно быть, он хранил его где-то под рукой. В спальне мы сравнительно легко нашли скрытый сейф, но не сумели разгадать сложной комбинации букв его замка. Я даже испугался, когда в ответ на мое шутливое замечание о том, что, мол, его превосходительству этого-то как раз и не следовало забывать, он в гневе заскрежетал зубами и накричал на меня, велев замолчать. На сей раз мы с ним не перемигнулись…
Большой беды в том, что президент сломает замок своего личного тайника и велит сделать новый, разумеется, не было, но мы остерегались случайных неприятностей,
И вот тут у него возникла хорошая идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в тайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы взволнованно, но безуспешно перелистывали его, пока не заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного происхождения и назначения мы нашли и комбинацию букв. Тотчас попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, ничего не вышло. Мы сидели в недоумении, как вдруг я вскочил словно ужаленный. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть тайник, набирая буквы справа налево. Сейф распахнулся. Весьма простая хитрость.
— Господин профессор, вы величайший человек! — с воодушевлением воскликнул президент, будто я совершил крупнейшее в мире открытие. У меня вертелась на языке благодарность за столь милостивое признание, но я вовремя проглотил слова. Во-первых, потому, что его восторг был искренним, во-вторых, потому, что я и сам обрадовался успеху.
Мы действительно узнали о многом, что до сих пор было неизвестно внешнему миру. Это оказалось весьма полезно. Между прочим, выяснили и настоящее имя диктатора, происхождение его семьи и то, что домоправительница действительно была родственницей и возлюбленной Кабана.
10 декабря. За прошедшие пять дней на меня нахлынул поток таких событий, от которых останавливаете, дыхание. Я был восхищен чрезвычайной восприимчивостью президента, его способностью приспосабливаться к положениям, потрясающему темпу и полноте его ассимиляции с обстановкой.
Первые два дня я должен был присутствовать на всех, даже самых секретных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, совершавшиеся в результате “выпадения памяти”. Только теперь, спустя несколько дней, я могу связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день они обсуждали доклад о поражении восстания. Из него выяснилось, что враг потерпел лишь частичное поражение, ему удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте окружение диктатора усматривало измену. Во время совещания президент проронил лишь несколько слои, со сдвинутыми бровями он слушал своих приближенных. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением руководителя пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.
Во дворце я спал в президентской спальне. Вечером у нас состоялся странный разговор. Сначала он долго расхаживал по комнате, потом остановился вопле меня.
— Проф, — впервые за долгое время он назвал меня так, — завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.
У меня буквально отвисла челюсть: на улице Ньютона помещается резиденция штаба нашего движения, до сих пор ее не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. И Фельсен, так же как и я, был членом штаба! Спустя некоторое время я с трудом выговорил:
— Но, ради бога, зачем?
Президент спокойно объяснил:
— Ведь это ваша мысль, проф. Если сегодня я паду, это будет роковым для всех: для находящихся у власти правых и для готовых к революционному перевороту левых. Правда?
— Правда, — вынужден был признать я.
— Ну-с, а ваши товарищи и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и должен сообщить, что ваше имя тоже занесено в их черный список.
— Мое? — спросил я и прижал руку к груди.
— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, между прочим, полностью была в ваших руках — весь мир знал, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.
И это “мне”, “меня”, “мое” он произносил с такой естественной самоуверенностью, что я содрогнулся и с ужасом уставился на этот гибрид, на это чудовищное творение моих собственных рук.
— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда меня выхаживать. Поэтому институт мне придется охранять так же, как и дворец, ибо рано или поздно вам придется туда вернуться.
У меня кружилась голова, и на лице был написан такой же ужас, как у диктатора, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из известнейших вождей левых, — это не я? Я — враг? Кошмар какой-то! Заикаясь, я проговорил:
— О себе я не забочусь, но душа движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли это придумать?
Диктатор перебил меня:
— Не бойтесь за них! Я не стану их ликвидировать. Несколько лет концентрационных лагерей и принудительных работ, пока внутреннее и внешнее положение не изменится, и их можно будет выпустить. Это, разумеется, не рай, но не обязательно все они погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди дееспособны, на наши головы в любой момент может обрушиться небо, а этого вы тоже страшитесь, и это означало бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Но можно с ними разумно поговорить. Кто позаботится об этом лучше вас, проф?
Оцепенев, я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:
— Я должен повидать их! Я должен им рассказать…
Диктатор поглядел на меня так, что слова застряли у меня в горле и колени задрожали. Наконец он заговорил, и голос его резал как бритва.
— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы скажете? Вероятнее всего, вас запрут в сумасшедший дом!
Я сидел, весь дрожа.
— Проф! — продолжал он тем же неумолимым тоном. — Вы отправитесь назад в институт и будете находиться под домашним арестом. Вас надо защитить от ваших друзей и от вас самого. Это хорошо еще и потому, что отведет от вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник же не предатель, а мученик движения! Понимаете теперь? Но несколько дней вы еще пробудете здесь.
Я заговорил с трудом, не в силах назвать его по имени:
— Но наши товарищи…
Продолжить мне не удалось, с таким жаром он перебил меня:
— Проф! Вы же высокообразованный человек с ясной, чистой головой! Как вы можете говорить такие абсурдные вещи? Знаете, что писал Макиавелли? “Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше. Это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести порядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…” А сейчас я сэкономлю бог знает сколько крови и жизней, потому что мой предшественник сделал всю необходимую грязную работу… мой пред… черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?.. — В явном замешательстве он подошел, обнял меня, потер себе лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.
— Ты этого хотел, Жорж Данден, — процитировал я Мольера.
— Сентиментальность всегда опасна, а сейчас она может оказаться гибельной. — Он выпрямился, покосился на меня. В голосе его мне снова послышался металл.
Я долго не мог заснуть.
На другой день утром я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев я выйти не смог — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замок…
Диктатор явился вечером и сказал, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил это тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить очкастого руководителя пропаганды. От потрясения я не спросил даже за что. Но он рассказал сам:
1 2 3 4 5 6