Раздосадованный проигрышем корникулярий спустя некоторое время сумел-таки придраться к чемпионам и отправил их в экспедицию по заготовке дров для праздничного ночного костра. Однако выигранных чемпионами денег хватило не только для того, чтобы уговорить отправиться на заготовки других, но и на две бутылки водки, с которыми Ромул Луций и Плиний Кнехт уединились на берегу Дона. Сидя на прохладном вечернем песке, легионеры мрачно пили из белых пластмассовых стаканчиков, появившихся в коммерческих киосках.
— Сволочь этот корникулярий, — заметил Кнехт, разливая водку по стаканчикам. — Только карта пошла, а он нас — в наряд. Не-е, Рома, нормальные люди так не поступают!
— Завидует, — меланхолично опрокинул в себя содержимое стаканчика Ромул Луций. — Начальники, блин, они все такие. Им хорошо, когда подчиненному плохо. Когда подчиненному хорошо, им, козлам, всегда плохо. А я тебе так скажу — хорошо, что не выпороли! А ведь могли, блин, я уже совсем приготовился.
— А я бы центуриону пожаловался, — возразил Плиний Кнехт. — Я тоже свои права знаю, квирит!
Ромул Луций усмехнулся и сплюнул в чистую речную воду.
— Нашел кому жаловаться, — сказал он. — Поди пожалуйся — тебя же под кнут и подведут. Видал, как он с начальником милиции сидит? В обнимочку, как два пицора. И этого учителя в коридоре медпункта поселили. Чтоб, блин, переводил им. Да ночами спать надо, а не разговоры вести! Сладкая парочка — баран да ярочка! и Ромул Луций снова плюнул в воду, стараясь попасть в мерцающую желтую лунную дорожку.
Он прислушался. В пионерском лагере два дивных баритона слаженно выводили:
Дульче эт декорум эст пропатриа мори. Морт эт фугацем персеквитур вирум, Нек патрит имбеллис ювенти Поплитибус тимидокви тербо…
— Горация поют! — хмыкнул Плиний Кнехт. — Красна им, блин, смерть за Отечество! Какое Отечество? Нет, ты, блин, скажи, какое Отечество? Что они у нас забыли? Что они, суки, у нас забыли, я тебя спрашиваю? Фумус патриа им, гадам, дульчис! Да какого патриа им сладок фумус, скажи, блин? Приперлись, нашу свинину хавают и нас же в наряды посылают! Дура лекс, сед лекс! — пьяным голосом, но похоже передразнил он корникулярия.
— Уж если дура лекс, то хорошо бы корникулярия выпороть! — Мечтательно поблескивая глазами, Ромул Луций разлил по стаканам остатки водки. — Ну, братила, мементо!
Плиний Кнехт медленно выпил, неторопливо понюхал согнутый указательный палец и подумал вслух:
— Как бы корникулярия не принесло. Заметит, падла, что мы бухие…
Ромул Луций спросил товарища:
— Может, нам все-таки лучше смыться?
— Ну нет! — Плиний Кнехт запустил в лунную дорожку пустой бутылкой. — Мы еще, квирит, покувыркаемся!
Он снова прислушался к пению и с пьяной хитринкой засмеялся:
— Пусть пока попоют, козлы! Пусть поют, Рома, они еще наших заморочек не знают!
Глава восемнадцатая,

в которой областная комиссия из кафе отправляется в гостиницу, Скубатиев идет на свидание и ночью встречается на улицах Бузулуцка с архангелами
Все неприятности начались с окончанием банкета в кафе «Тихий Дон». Путь в гостиницу пролегал через аллею Цезарей, о которой гости из области не имели никакого понятия. Наткнувшись на череду белеющих в густом сумраке бюстов, Цыцыгуня испуганно вскрикнул и спрятался за квадратную спину ветврача.
— Ты с ума сошел? — неодобрительно цыкнул на Цыцыгуню Рудольф Константинович. — Ты же у меня, друг ситцевый, чуть бутылку из рук не выбил!
Цыцыгуня дернул тонкими посиневшими губами.
— Там мужики голые стоят! — шепнул он, задыхаясь и присвистывая от волнения.
— Шиза пошла! — уверенно поставил диагноз ветеринар. — Где ты, родной, голых увидел?
Сказал и осекся. Цезари, белеющие во тьме, выглядели внушительно.
— Это еще что такое? — Скубатиев наморщил лоб и поднял брови, пытаясь расширенными глазами рассмотреть белые фигуры. — Что это за хреновина?
Митрофан Николаевич Пригода сжал локти Скубатиева и Цыцыгуни.
— Не бойтесь, — призвал он. — Это наш учитель рисования балуется. Психотерапия своего рода. А мы ему не мешаем.
Скубатиев подошел к ближайшему бюсту и, сопя, внимательно ощупал его.
— В тюрьму бы твоего учителя загнать, — сказал он. — Пугать, так сказать, решил испытанные партийные кадры!
Несколько успокоившийся Цыцыгуня охотно высказался в адрес неведомого скульптора, в словах его для печати предназначалось все, если разделить сказанное на гласные и согласные звуки и печатать их порознь. Облегчив душу, Цыцыгуня обнял товарищей за плечи. Это ему показалось, что он обнял их за плечи. Читатель всегда может домыслить, за что обнял низкорослый секретарь парткома своих высокорослых товарищей.
— А не спеть ли нам?
Скубатиев погрозил ему длинным костлявым пальцем.
— А вот мы… этого, рано нам еще песни петь. В смысле — поздно уже! Ты прикинь, что о нас люди подумают? А если какой-нибудь дурак в область сообщит? Да нас во всех смертных грехах обвинят — допились, скажут, до того, что всю ночь на улицах песни голосили! Не-е, мужики, нам в гостиницу надо. Посидели, погуляли — и хватит. Утро вечера мудренее, товарищи, утром и разберемся что к чему. И с черепами этими каменными разберемся, и со скотиной больной, которую заготовителям резать надо. Опосля, мужики, опосля! Забыли, что такое Бузулуцк? Тут на одном конце зевнешь, на другом доброй ночи пожелают!
Приплетая к происходящему областное начальство и возможные жалобы населения, Рудольф Константинович кривил душой. Еще в кафе он с душевной теплотой вспомнил о секретарше райкома Клавочке, с которой познакомился в приемной у Митрофана Николаевича Пригоды в прошлом году. Помнится, против ухаживаний секретарша тогда не возражала. Но и вольностей особых не допускала. Поведение ее было по провинциальным меркам обычным, в меру игривым и обещающим, но сейчас в разгоряченном мозгу Скубатиева вежливость секретарши показалась ему влюбленностью. Теперь Рудольфу Константиновичу казалось, что Клавочка была в него влюблена, влюблена отчаянно, и только внутреннее джентльменство его, Рудольфа Константиновича, не позволило ему воспользоваться этой влюбленностью, как воспользовался бы ею любой другой командированный, обладающий меньшим тактом и воспитанностью.
Еще через двести метров он уже был твердо уверен, что всю свою жизнь Клавочка ждала именно его, Скубатиева, но он, занятый организационной работой и важными делами партийного строительства, не понимал этого. Клавочка! Бедная девочка! Сейчас она была желанна Рудольфу Константиновичу, и даже под угрозой расстрела Скубатиев не признался бы себе в том, что до сегодняшнего вечера он не вспоминал о существовании этой женщины, что ее просто не существовало в его городской суматошливой жизни. Разгоряченному Рудольфу Константиновичу казалось, что он любил эту женщину всю свою жизнь.
«Уложу этих, — думал он, инстинктивно отставая и тем уже отделяя себя от собутыльников. — А сам пойду к Клавочке. Знает ведь, что я приехал, ждет небось, наверняка ждет!»
В воспаленной любовным томлением голове Рудольфа Константиновича вставали картины ожидающего его прихода Клавочки: белая скатерть на столе, взволнованная русская красавица, расхаживающая по комнате и время от времени нервно поглядывающая на часы и на дверь. Нехитрые провинциальные закуски на столе, графинчик густой и сладкой настойки, ожидающей своего часа…
Митрофан Николаевич Пригода подхватил Скубатиева под руку.
— Чего загрустил, Константиныч? Завтра на Ивановские пруды рванем! Помнишь, какие там карпы?
В гостинице они долго топтались в зале провинциального люкса. Не зря была захвачена из кафе бутылка «белой» — пили «посошковую», потом «стременную», потом снова вернулись к «посошковой» и, опростав рюмки, принялись пить за любовь. Цыцыгуня почему-то прощался с Небабиным: охватив его за толстую шею, он все порывался наклонить к себе покачивающегося Ивана Яковлевича, чтобы запечатлеть на пухлой щеке Ящура Цаповича прощальный поцелуй. Наконец все распрощались. Дверь номера за районными руководителями закрылась, и Цыцыгуня все-таки поцеловал ветврача, опрокинув его на диван. Обцеловав ветврача, Цыцыгуня задремал на диване, закинув ноги на валик. Одна нога по-прежнему была в пыльном австрийском полуботинке, вторая молочно светилась, и с нее свисал черный шелковый носок. Небабин с доброй пьяной улыбкой некоторое время уговаривал Цыцыгуню лечь в постель, но тот сонно отмахивался и отводил руку Ивана Яковлевича в сторону.
Рудольф Константинович посидел, неодобрительно глядя на эти безобразия, потом встал и решительно направился к выходу.
— Константиныч, ты куда? — окликнул его ветврач.
— Да зуб что-то ноет, — не оборачиваясь, сказал Скубатиев. — Вы ложитесь, Иван Яковлевич, ложитесь. А я пройдусь, воздухом подышу. Погодка сегодня больно чудесная!
— А с Цыцыгуней что делать? — спросил ветврач. — Что ж мы его так и оставим на диване на всю ночь?
— Пусть лежит, — закрывая за собой дверь номера, принял решение Рудольф Константинович. — Чего ж мужика беспокоить?
На улице было славно. Оглядевшись, Скубатиев сориентировался и бодро затопал по широкой тропинке вдоль еще не просохшей улицы.
Дом секретарши Клавочки он нашел без особого труда — по синим ставням и коричневым от олифы воротам. Ворота были незаперты, и сердце Рудольфа Константиновича предвкушающе екнуло. Миновав дорожку, обсаженную садовыми ромашками, Рудольф Константинович поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и осторожно по-доброму постучал.
— Сейчас, сейчас, милый! — певуче отозвался из-за двери знакомый голос, заставивший Рудольфа Константиновича радостно затрепетать. Узнала все-таки Клавдия о его приезде! Руки у Скубатиева захолодели.
Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и влюбленный чиновник увидел знакомую кудрявую головку.
— А вот и я! — объявил Рудольф Константинович. Радости в испуганном вскрике хозяйки не было.
— Вы? — Глаза Клавочки расширились, словно она увидела гадюку. Застыв в дверях, женщина явно не желая впустить Рудольфа Константиновича в свою светелку.
Рудольф Константинович начал понимать, что не все так гладко, как ему казалось.
— А я, понимаете, Клавочка, гулял, — неловко сказал он, — вижу, у вас свет горит. Я и заглянул, хе-хе… как говорится, на огонек. Дай, думаю, удивлю Клавдию… э-э-э… — Он замялся, обнаружив, что не помнит отчества секретарши, а если говорить честно, то и вообще его никогда не знал.
— В другой раз, — сказала хозяйка, по-прежнему стоя в дверях. — В другой раз, Рудольф Константинович!
Скубатиев, еще не понимая, что ему отказывают окончательно и бесповоротно, продолжал жалко лепетать:
— Иду, понимаете, а у вас свет горит. Дай, думаю, зайду чайку попить. Помнится, у вас, Клава, отменный чаек был!
— В другой раз, — снова сказала Клавдия. — Заварка вся вышла, нечем вас поить.
— Значит, чаем не напоите? — попытался улыбнуться Рудольф Константинович. Клавочка вздохнула.
— Говорю вам, заварка у меня кончилась, — снова сказала она. — Вы извините, но у меня там вода для стирки закипает. В другой раз заходите, сегодня у меня стирка большая затеяна.
Дверь закрылась.
Обескураженный Скубатиев посмотрел на насмешливую Луну. В будке у летней кухни загремела цепью собака. Никогда еще Рудольфу Константиновичу не отказывали так бесцеремонно и невежливо. «Сучка, — подумал он. — Как она меня!» Партийная закалка не дала Скубатиеву потерять уверенность в себе. «Не на того напала, — с веселой злостью подумал он. — Скубатиева так просто из дома не гонят! Скубатиев имеет свое достоинство. Скубатиев просто так не отступится!»
Он поднял руку, чтобы вновь постучать в дверь.
— Квирит, — сказал кто-то негромко, но весомо у него за спиной. — Не аккессарис, низи воцатур!
В вечернем университете, к сожалению, латыни не обучали, иначе бы Р. К. Скубатиев понял, что было сказано сзади, а именно:
— Гражданин! Не ходи, не будучи приглашенным!
Надо отметить, что это было сказано своевременно
Рудольф Константинович оскорбленно оглянулся. Слова, приготовленные им для наглого провинциала, вздумавшего говорить по-зарубежному, замерли на его испуганно задрожавших устах. И было от чего!
Прямо за спиной Рудольфа Константиновича стоял ангел. Возможно, что это был даже архангел. По крайней мере именно так эти самые архангелы выглядели на картинах религиозной тематики, которые Скубатиев не paз разглядывал в свою бытность директором Царицынского музея изобразительных искусств. Так вот, архангел, стоящий за спиной Рудольфа Константиновича, и выглядел как архангел. Мускулистое тело облегала белая короткая туника, жаром пылал шлем на голове, в руке архангела был меч, а главное — у архангела были пронзительные всевидящие глаза.
Архангел смотрел на Скубатиева укоризненно и чуточку презрительно.
Рудольф Константинович знал, как надо вести себя с любым руководством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26