п., а вот когда я просто завидую телу КСР женского рода, то я завидую как кто? А с другой стороны, в «Кодексе» четко записано, что сексуальный работник, независимо от его биологического рода, должен говорить о себе в женском роде, потому как исторически сложилось так, что раньше бабы позволяли с собой подурить в обмен на то, чтобы мужики им денег дали или шмотья какого. Но это было давно и неправда. Сейчас этим зарабатывают и те и другие, хотя уже ни тех, ни других не осталось. А есть только честные трудаки и коммерческие сексуальные работницы и работники. Вот так и говорят: «Работник пошла, работница получила…» Трудно мне все это понять. Трудно. Ну так я и работаю дворником, а те, кто все это понимает, работают, как Севка, секретарями или на заводе роботов собирают.
Я вздохнул, последний раз окидывая парочку взглядом.
Они лежали так, будто сигнал аннулятора застал их в объятиях. Конечно, в долбиле, да еще с такой хорошенькой КСР, не то что сирены не услышишь — разлом реактора можно прохлебать. Дураки! Что за экстремальный секс — на улице целоваться? Трудно, что ли, во двор зайти? Или в обитали устроиться? Чего проще. Там и душик есть, и кроватка. Вроде не гэпы на вид.
Я сходил в подсобку за санпленкой.
Вернулся.
Вовремя вернулся. К моим подопечным как раз подбирались бомжи-сиамы, один уже протянул грязную шестерню к блестящему долбилу, второй примеривался — не отыметь ли напоследок коммерческую сексуальную работницу.
— Отвали, — лениво посоветовал я уродам и для убеждения показал «аларм-браслет» на запястье. — Долбило — моя добыча.
Сиамы, хихикая, отвалили на трех общих ногах. Я вздохнул. Ленивые они такие, потому что знают: ночью опять мусора навалят, и они свое возьмут. Меня, конечно, оштрафуют, если менты увидят, что сиамы трупы потрошат, но я надеюсь, что это случится не на моем участке.
Сиамы углубились в кабельный люк.
«Вот менты! — подумал я беззлобно, не то завидуя, не то досадуя. — За „коричневое“ честного трудака живо распотрошат, а эти скачут на своих трех. Где бабло-то берут? Они хоть и уроды, но жрать-то им тоже надо. Ладно, шмотье они с трупаков снимают. А жрань-то? Жрань-то где они берут?»
Наверняка близняшки стучат в мусарню, у кого есть «коричневое», а менты им сухим пайком, ну и безопасность опять же. Наверняка там, в люке, дыра в нижний уровень, где «коричневое» варят. Там, наверное, варят. Черт! Осенило меня. Сиамы же и приносят его! Куда проще! И приносят, и стучат сами на тех, кто бабло зажимает или как-нибудь не так себя ведет.
«Логично, но нереально, — подумал я. — Нельзя думать такие мысли. Будет плохо».
Я направил очко браслета на зрачок парня, а потом на зрачок КСР, чтобы считать коды пребывания для передачи в глобальную Сеть. Браслет пискнул, сообщая об успешном завершении операции, и я принялся упаковывать парочку в зеленые коконы из санпленки.
— Ну вот, в пух тебя разнеси! — сказал я удовлетворенно, складывая коконы на поддон санитарного ската. Пластиковая мембрана разошлась, и бывшие честные трудаки покатились вниз, в невидимое чрево города. Я понятия не имею, на что пойдут их ненужные теперь шмотки, внутренности и все такое. Ясно одно: сделал дело — дыши смело. Так что теперь осталось только включить уборочный душ, и я свободен. Город сам внесет трупач-ные коды в список выбывших, номера обиталей переместятся из адресного стола в лист свободной жилплощади, корреспондентам и контактерам уйдет известие о том, что данные персоны покинули реал.
Набрав на браслете код санитарного душа, я понаблюдал, как тугие струи, вырывающиеся из керамических распылителей, сносят мусор, пыль и кровь, вытекшую из разбитой головы аннулированного перца. Через пару минут, когда воняющая фтором вода сделала все, что смогла, я отковырял от стеклонового покрытия кусок жвачки и спустил ее в санскат, потом еще раз окинул подшефную территорию требовательным взором и направился к обитали.
Едва я открыл дверь в подъезд, завоняло. И бессильная злоба шарахнула меня по голове. «Нет, все-таки прав Прошкец. Что-то у меня с головой. Нормальный ЧТ никогда не будет злобиться на калек. Они ж и так обижены. А насчет „коричневого“ — так это я сам придумал, никто ведь не видел, как они им торгуют».
Но я злюсь.
Сиамы ненавидят меня за то, что я не даю им глумиться над трупаками. Это они нагадили. Нет никаих сомнений. Иногда я гружусь на то, что в моей норе нет окон — только голографический проектор, встроенный в стену, но, когда вспоминаю про эту трехногую сволочь, меня радует это обстоятельство. Не хватало еще, чтобы они мне на стекла нассали или написали бы какую-нибудь непристойщину.
Я включил фонарик на браслете и осветил лестницу. Странно — ступени были чисты. А откуда же воняет? Холодный пот окатил меня с ног до головы — неужели сиамы насрали на лестнице заводских? Вот мне прилетит, если трудаки унюхают, когда вернутся со смены!
Я быстро рванул по ступенькам наверх. Слава Матрице, там ничего не было.
Тогда я включил вентилятор, полагая, что гнусные твари скорее всего подпустили газа из какого-то подлого баллона. Или просто целый день здесь просидели. От них и без баллона воняет так, что…
Успокоенный, я вернулся к спуску в дворницкую и в нетерпении достал из-за пазухи долбило. Аппарат был классный — легкий, серебристый, с изумительными маленькими слушаками — наверняка покойничек выменял у какой-нибудь КСР на изрядную дозу «коричневого».
Я, как нормальный дворник и вообще сознательный трудак, конечно, презираю все это блестящее и сияющее, от чего сходят с ума почти все нижние, но почему-то сердце мое жалобно сжимается при виде всего этого барахла. Почему-то мне вспоминаются тихие стайки КСР, толпящиеся у грузовых лифтов по ночам.
«На заднем кожаном сиденье авто она…» — все знают эту песенку, от которой у нижних комсексработниц глазки заволакивает туманом. Так что рокеры с архаичным репертуаром типа «По краю крутой эстакады…» не имеют шансов собрать и половину зала какой-нибудь занюханной пивнухи.
На третьей ступеньке я остановился в нетерпении, собираясь надеть трофейный долбак и послушать модные песенки. Если клевое, то можно будет позвать гостей. «Краснухи» принесут. Классно оттянемся.
Но, к счастью, я не успел надеть долбак, потому что ткнулся лицом в какую-то паутину или нитку, и тотчас сверху мне на голову потекло вонючее и теплое.
«Говно! — догадался я по запаху и мысленно возопил: — Уроды! Убью!»
Мысленно, потому что рот я открыть не смел. Если бы я открыл его, то неизбежно попробовал бы сиамье дерьмо на вкус.
Не помню, как оказался в душевом пепелаце, — уж очень быстро это произошло. Смыв с себя фекалии, я побрился налысо, нарушая все правила приличий, но если бы можно было, я бы и шкуркой прошелся. Тепленькая водица слегка остудила мой гнев. «Под аннулятор вытолкну!» — пообещал я ублюдкам и потянулся к стене.
За отставшей кафельной плиткой у меня еще была заначка «красного». Для верности я слопал сразу три пастилки, и вскоре мне совсем клево стало. Чтобы усилить кайф, я даже высунулся из пепелаца и утянул со стола благоприобретенный только что долбак. Короче, я сунул слушаки в уши и закрыл глаза.
Фимоза, дрянь, приволокла как-то запрещенную кассету. Мы приняли «коричневого» и смотрели это чудесное верхнее кино — на железяке его не показывают — просто потому, что его смотрят там, наверху. Мы ничего не поняли из сюжета и половину слов не разобрали, но там была сексуальная сцена на верхнем уровне. Два ЧТ обнимались на открытой площадке, и пошел дождь. Дождь — это душ из неба. Вообще-то душ должен идти только сбоку, потому что Матрица запрещает прикасаться смертному к своей макушке. Но там они стояли под дождем и он лился сверху. А еще Фимоза сказала, что там есть солнце — это звезда, что ее никто никогда не зажигал, а она горит сама. Меня это удивляет. Все в мире создано Матрицей. И если какое-то солнце горит, значит, от Матрицы к нему идет какой-то шнур.
Я точно знаю из уроков, что все, что создано, создано Матрицей.
Но последнее время меня это начало парить. Потому что если все сделал кто-то, то кто сделал Матрицу? Еще меня парит много других вещей, но я боюсь про них говорить со своими друзьями. Меня инстинктивно пугают эти темы. Ну, примерно как трогать себя. В книжках написано, что на ладонях вырастут волосы, если трогать себя за макушку, но я трогаю. И у меня ничего не выросло. Сначала я следил, намереваясь не пропустить момент и выщипать первые же ростки, но когда прошел год, я понял: если волосам где и суждено вырасти, то они непременно вырастут, а если нет, то хоть убейся.
Зато я заметил, что когда гладишь себя по макушке, то тиликанье пропадает и в голове становится немного яснее, чем обычно. И еще от «коричневого» тиликанье прибивает исключительно.
Я наклонил голову, и теплая вода текла по моему свежевыбритому черепу. Было приятно.
Когда я был еще ребенком и жил в детском комбинате, папа и мама приходили ко мне. Играли, разговаривали. И папа иногда пытался погладить меня по голове, а мама ругался. Говорил: «Чему ты ребенка учишь? Вот наступит Новый год, секретарь от имени Матрицы всех и погладит! Испортишь жизнь ребенку!»
Я вспоминаю руку отца. Она похожа на дождь. «Дож-ш-ш-ш-шть. Душ-ш-ш-ш-ш», — шепчу я вслух, но не слышу своего шепота, потому что шумит душ-дождь и играет музыка. Она похожа на то, как если бы я сидел на берегу настоящего моря, а волны бы перебирали камешки. Они точно звенят, как хрустальные, когда их поднимает волной. Я уверен. Однажды я смотрел старый фильм (тоже Фимоза притаскивала), так в этом фильме люди праздновали Новый год. Они танцевали, пели — ну, совершенно как мы, но только мы выставляем в центр обитали или на площадях голяки, изображающие древние елки, а они ходили вокруг настоящего дерева. Я уверен, что оно очень хорошо пахнет. Настоящее все пахнет хорошо.
Фимоза же — не к добру я ее так часто вспоминаю! — заработала у лифта несколько пакетиков с настоящим чаем. Не капли, а это трава такая сушеная. Что, не знали? И я не знал.
Вот это запах!
Думаете, я его заваривал? Нет. Я целый год держал пакетик под подушкой. Нюхал. Потом, конечно, заварил, когда нюхать нечего стало. Но дело не в этом! Я же о елке в старинном фильме. Стеклянные камни, которые висели на этом дереве, звенели ясным хрустальным звоном. Слово «хрустальный» я, конечно, употребляю, начитавшись книг. Я не знаю, как звенит хрусталь и что это такое. Просто мне кажется, что в этом слове есть ХРУпкость и СТАЛЬ. Как звенит сталь, я знаю хорошо. На железяке полно стали. А вот хрупкого тут не найти.
Почему я представляю себя у моря? Потому что я знаю, где-то на Земле есть моря. И я уверен, там должны быть свои дворники и другие прочие ЧТ.
О… чувствуете, как долго не тиликает? Это потому, что я стою под душем и нарушаю общественную мораль.
Интересно, на третьем уровне или на четвертом такая же мораль, как и на нашей железяке? Должна быть другая. Там у них никакого лазера нет. Говорят, и «коричневого» нет. Ну, как без уровня они живут, это я еще могу понять. Это как в детстве, пока на улицу не выходишь. А вот без «коричневого» как? «Коричневое» действует так, что по фигу становятся уровни всякие, слои, ОЖП, склонения, спряжения, рода и полы. И жизнь твоя такая махонькая становится, что можно на ладошку положить и сдунуть, как одуванчик. Я, правда, и одуванчики видел только в архивном кино, но как-то мне попался древний текст «Вино из одуванчиков» — книга тех времен, когда люди еще бумажные книги читали. Ох! Не верю я в это. Или людей было очень мало, или все это ложь. Ну где же взять столько деревьев, чтобы напечатать всю эту тексту?
Хотя если верить древним книгам, то дожди тогда были доступны для любого. И городов было много. Не два, как сейчас, а много маленьких.
А главное, когда я читал эту книгу, мне пришлось все время за макушку держаться. Фимоза мне посоветовала, а то бы у меня мозги лопнули от тиликания. Если честно, то я бы и вовсе макушку не отпускал бы. Но руками иногда приходится что-то делать, а на улице или когда другие видят — нельзя. Мусорским застучат. А там… Опустят, короче.
Хорошо, что никто не видит, что я под душем стою…
Вот меня потащило… С одной стороны, сладко, будто «коричневого» принял литра полтора на грудь, а с другой стороны — хреново до того, что завыть хочется, глядя на лампочку. В древних книгах написано, что раньше волки выли на луну. Это мифические животные, похожие на собак. Говорят, они были на самом деле. Но я не верю. Не верю я также и в то, что книги были бумажными. Бумага — это же очень дорого. Где бы они взяли столько деревьев?
Когда я слушаю такую музыку, то и мне хочется написать такую же, но я давно забил на то, чтобы даже и пытаться. Конечно, я могу содрать. Будет попроще и покривее, но похоже. Нижним трудам даже нравится, но мне — нет. Я понимаю, что это музыка про музыку, а мне хотелось бы испытать те легкие чувства, такие нежные настроения, от которых такая музыка рождается самостоятельно.
1 2 3 4 5