Ничто не говорило о том, что она только на время сменила место своего обитания. Даже мебель сюда успели перенести — в эту мрачную комнату, куда не проникали лучи солнца.
На лице колдуньи залегли новые морщины, а веки покраснели. «Наверное, от слез», — решил Аматус. Он молча подошел и сел рядом с колдуньей, не решаясь даже прикоснуться к ней, взять за руку, — он знал, что Мортис слишком горда, чтобы такое позволить. Он терпеливо ждал мгновения, когда она заметит его присутствие. Наконец он проговорил:
— Если понадобится, я готов сидеть здесь не один день, лишь бы ты заговорила со мной.
Мортис встретилась взглядом с принцем, и он в который раз вспомнил, что хоть она и молодо выглядит и необычайно хороша собой, но все же она — колдунья и ей, наверное, тысяча лет, ибо смотревшие на него глаза хранили память о начале всего сущего. Так смотрят на человека холодные глаза змеи.
Когда Мортис наконец заговорила, Аматусу показалось, что голос ее доносится из глубокой бездны.
— Мой принц, — сказала колдунья, — есть тайна, которую я не должна открывать тебе, ибо ты наверняка сам знаешь ее.
— Говори, если решила сказать.
Мортис вздохнула и мгновенно перестала походить на змею, сбросила холодность и древность, а принцу припомнились те дни, когда он приставал к ней с вопросами о том, почему не бывает волшебных горшочков, в которых всегда есть горячая еда, и когда она так терпеливо помогала ему освоить нулевое склонение — заданный Голиасом труднейший урок.
— Мой принц! — сказала колдунья. — Я могла бы ничего не говорить тебе. Теперь у тебя есть левая ступня. Мы все покинем тебя в то или иное время, но если мы не будем следовать определенным правилам, даже это тебе не поможет. Готов ли ты и впредь рисковать, зная, что все может сорваться?
Принц понимающе кивнул:
— Нет, не готов. Тогда ничего не говори мне. Но… ты только и хотела, чтобы я узнал, что есть такая тайна?
И вновь лицо Мортис приобрело черты глубокой древности, взгляд ее умчался ко временам сотворения мира, и вновь на принца уставились холодные глаза рептилии. Но вот взгляд колдуньи опять потеплел.
— Мой принц, — сказала она. — Солнце скоро сядет, а ваш отец ждет вас к ужину.
— А мне еще нужно несколько писем написать, — проговорил Аматус, но не пошевелился.
В темницах было темнее и холоднее, чем в любом другом месте замка, но хотя Мортис и была одета в платье из какой-то легчайшей ткани, ей тут, похоже, вовсе не было холодно. А вот принц, невзирая на то, что одет был довольно тепло, уже дрожал.
— Тебе бы стоило выбраться на солнышко да позагорать, — посоветовал колдунье Аматус, но тут же испугался, как бы она не обиделась на него за такое предложение.
Но она рассмеялась — или всхлипнула?
— Было время, — сказала Мортис, — когда я могла последовать такому совету.
Какое-то время они еще посидели в тишине. А потом Мортис сказала:
— Вам пора идти, мой принц, и поверьте, мне не станет хуже, когда вы уйдете. Я вам искренне благодарна за то, что вы нашли время навестить меня.
Аматус встал, но решился-таки перед уходом коснуться болезненной темы:
— Кособокий сказал мне, что ты больше всех любила Голиаса.
Мортис кивнула — изумленно и даже немного испуганно:
— Это правда. Психея его плохо знала и не могла понять до конца, да и он ее. Для Кособокого — то, что было дорого Голиасу, всегда казалось далеким и ненужным, точно так же, как Голиас был далек от того, что приносит радость Кособокому, ибо то, что одному из них казалось проявлением слабости, для другого являлось выражением силы и могущества. Поэтому Психее не нравилось то, чем занимался Голиас, а Кособокий не понимал, что за человек Голиас… но я, мой принц, знала Голиаса таким, каким он был всегда, и хотя моя любовь к нему ничего не значила, потому что между нами непременно должна была существовать пропасть и ощущение неминуемой разлуки, но все же я любила его по-своему, любила за то, что было общего между нами.
— Ну а вы, трое, что остались в живых…
Глаза Мортис превратились в черные льдышки.
— Наши чувства друг к другу тебя не касаются. — Но тут же под черным льдом будто бы появился слой талой воды. — Но вот что я тебе скажу: Кособокий порой страдает, правда совсем немного, из-за того, что Психея не может питать к нему таких чувств, какие он питает к ней. Ну что, тебе стало радостнее от того, что ты узнал, что в мире на одну боль больше?
Аматус склонил голову:
— Теперь я понимаю, госпожа. Я был неправ, что задал этот вопрос, а вы были правы, что показали мне, чего я этим добился.
— Стало быть, ты думаешь, что я ответила на твой вопрос для твоего блага?
— Да, я верю, что все Спутники трудятся ради моего блага.
Мортис встала.
— Скоро солнце сядет. Ступай.
Принц ушел. Придя в свои покои, он уселся за письменный стол и быстро написал короткие письма герцогу Вассанту и сэру Джону Слитгиз-зарду, умоляя простить его за все, что они пережили из-за него, и прося их помочь ему загладить вину. Кроме того, в письмах принц выражал надежду на то, что как-нибудь вечерком в ближайшие дни они сумеют посидеть при свете зимнего солнца и попеть те песни, которым их научил Голиас, — песни о любви и вине, чтобы они согрели одинокие покои принца.
Не без труда Аматус написал еще одно письмо, и пока он его писал, слезы не раз застилали его глаза, хотя в письме было всего несколько строк:
Дорогая моя Пелл!
Мне не раз приходило в голову и раньше, что я с тобой обращался, как с игрушкой. Более того — как с нелюбимой игрушкой, которую мне хотелось разбить. От моего поведения зависит судьба Королевства, а я вел себя так, как не подобает себя вести принцу. Я вынужден умолять тебя молчать во имя блага страны, но я признаю, что принес тебе много боли, а ты все сносила, и надо бы, чтобы в твою честь пели фанфары с городских крыш. Я знаю, ты любишь свою страну, и взываю к твоему патриотизму. Я прошу тебя простить меня за мою безграничную жестокость, и я готов за твое молчание дать тебе любую награду, но лишь такую, от которой не пострадало бы королевство. Я обещаю не показываться тебе на глаза до тех пор, пока мы оба не излечимся от того, что мы с тобой натворили — если когда-нибудь сумеем.
С наилучшими пожеланиями… вот и все.
Аматус.
Это письмо оказалось самым тяжелым, но оставалось написать еще одно — Каллиопе. Здесь Аматус был краток. Между приветствием и подписью в письме было вот что:
Ты права, а я ошибался. Прошу тебя, и впредь говори мне только правду.
Принц, завершив столько важных дел, облегченно вздохнул и, взглянув в окно, увидел, что солнце вот-вот скроется за горизонтом. Будь он в это время на террасе, он бы увидел, как встает со стула Седрик и уходит, оставив на подоконнике недопитый чай. Но поскольку принца там не было, он этого не видел, и только годы спустя, когда Седрик разговаривал с принцем, дабы внести очередные записи в «Хроники Королевства», он узнал, что в тот день, когда он сидел на террасе и в отчаянии гадал о грядущей судьбе страны, молодой принц уже начал делать шаги к спасению отечества.
Аматус взял кусок сургуча, разогрел его свечой, быстро запечатал конверты и колокольчиком вызвал письмоношу. Он отдал мальчику письма и дал за труды золотой флавин.
— Срочные депеши, ваше высочество? — чуть надтреснутым от волнения голосом поинтересовался мальчик.
— Очень срочные, — кивнул принц. — Это извинения перед моими друзьями.
Мальчик глуповато хихикнул:
— А я-то думал… Ой, чего это я… Ваше высочество, я их мигом доставлю. Одна нога здесь, другая — там!
Аматус тепло улыбнулся и обнаружил, что, оказывается, отвык это делать.
— Для начала можешь вместе со мной сойти вниз по лестнице. А потом уж беги. А ты думал, что у принцев не бывает друзей или что принцы ни у кого не просят прощения?
Но ответа на этот вопрос он так и не услышал, потому что в этот самый миг замок содрогнулся от чьего-то жуткого, душераздирающего вопля. Аматус потрепал мальчика по плечу.
— Отнеси письма в город, — сказал он. — Да будь осторожнее. Не знаю, что там такое, но нужно посмотреть.
И принц, едва только за письмоношей закрылась дверь, вышел из своих покоев.
Глава 2
ДУРНОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ И ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ЭПИДЕМИЯ
Нет, — сказал Аматус. — Понятия не имею. Кричали в замке, в этом я уверен, и прямо под моими покоями, но сколько я потом ни бегал по лестнице вверх и вниз, никто мне не смог объяснить, в чем дело и кто кричал.
— Вот именно, — подтвердил Кособокий. Бонифаций перевел взгляд с сына на начальника стражи, а потом — на Седрика, но тот тоже только головой покачал.
— Я, — сказал он, — глубоко задумавшись, спускался по лестнице с Верхней Террасы, и когда добрался до подножия лестницы, обнаружил, что все суетятся, носятся туда и сюда, назад и вперед, но толком узнать мне ни у кого ничего не удалось. Кричали, а потом кричать перестали. Что это за предзнаменование, я сказать не могу, но трудно поверить в то, что это не дурное предзнаменование.
Бонифаций расстроенно уставился в свою тарелку и отщипнул пальцами кусочек жареного окорока газебо. Вообще-то это было его любимое блюдо — молодой, нежный жареный газебо, но сегодня у короля что-то совсем пропал аппетит. Как ни радовали его нынче первые признаки выздоровления сына, этот жуткий крик не выходил у Бонифация из головы и портил ему настроение. Кричали в замке, а слышали крик по всему городу, вплоть да самого отдаленного вульгарианского квартала у реки. Стоило только солнцу закатиться, как послышался этот душераздирающий вопль, и все горожане, как по команде, устремили взгляды в сторону королевского замка и стали гадать, что же это за дурное предзнаменование.
— Мы мало что можем сделать до тех пор, пока знак не повторится, или пока не произойдет что-нибудь еще, — напомнил Седрик королю. — Так давайте же не позволим тому, что над нами нависло, разрушить то, что мы имеем, пока это что-то еще на нас не свалилось.
Король далеко не сразу уловил смысл последней фразы Седрика, а потом еще некоторое время пытался решить, была ли то просто напыщенная поговорка, или он только что услышал еще одно мрачное пророчество. Пребывая в раздумьях, Бонифаций по рассеянности проглотил большой кусок жареного газебо. Блюдо было приготовлено превосходно, и поэтому король решил: как бы ни было у него тяжело на сердце, он просто обязан вознаградить свой желудок за день, проведенный на зимней охоте. Не сказать, чтобы король успокоился, но все же принялся за еду и вскоре почувствовал некоторое облегчение.
— Завтра с утра я вернусь к занятиям боевыми искусствами, — заявил принц Аматус, — а по вечерам постараюсь как можно больше времени уделять попыткам понять, что же сегодня стряслось во дворце. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в испытании или решении какой-либо трудной задачи.
— Вот и примись за эту, — распорядился Бонифаций и с еще большим воодушевлением набросился на еду. Ведь он знал, что такие важные вещи, как дурные предзнаменования, по плечу только героям.
Ну а поскольку его сын сам вызвался взять решение задачи на себя, не исключалось, что предисловию в сказке пришел конец, и тем самым принц превратился в ее героя. Да и вообще в Королевстве так уж повелось, что стоило поручить важное дело герою, и можно было считать, что успех уже, так сказать, в кармане.
Больше они в этот вечер об этом не говорили, и пусть в зале стены не сотрясались от радостного смеха, но хотя бы все не были подавлены и мрачны. Седрик и Бонифаций даже ухитрились обменяться добросердечными улыбками, когда принц Аматус рано встал из-за стола, не дотронувшись до второго бокала вина, и отправился спать. После того как он ушел, Седрик вкратце сообщил королю о том, что Аматус принес искренние извинения всем своим друзьям.
Это очень порадовало Бонифация, но все же он поинтересовался:
— Как это ты ухитряешься знать о том, что происходит там, где тебя не бывает?
— Мальчик-письмоноша, ваше величество, получает у меня жалованье, как и добрая дюжина писарей. Все письма принца до отправки адресатам были переписаны для моего архива. Плохой бы я был премьер-министр, если бы не заглядывал в переписку моего сюзерена.
К этому времени свечи почти догорели, музыканты и прислуга давно были отправлены спать, а посему король и премьер-министр допили бутылку вина и также отправились по своим постелям, ничтоже сумняшеся. У обоих было такое чувство, что все беды позади, вот только ночью обоим снились нехорошие сны, которые, казалось, сдавливают сердце подобно кольцам змеи. Кроме того, прежде чем уснуть и погрузиться в эти самые кошмары, и у Бонифация, и у Седрика мелькнула одна и та же мысль: если выздоровлению принца от черной тоски сопутствовало такое дурное предзнаменование, то стоило ли так радоваться этому выздоровлению? А если не стоило, то что же это говорило о характере принца?
Аматусу тоже снились плохие сны. Кожа его жутко побледнела, губы жарко алели, а вокруг глаза залег темный круг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
На лице колдуньи залегли новые морщины, а веки покраснели. «Наверное, от слез», — решил Аматус. Он молча подошел и сел рядом с колдуньей, не решаясь даже прикоснуться к ней, взять за руку, — он знал, что Мортис слишком горда, чтобы такое позволить. Он терпеливо ждал мгновения, когда она заметит его присутствие. Наконец он проговорил:
— Если понадобится, я готов сидеть здесь не один день, лишь бы ты заговорила со мной.
Мортис встретилась взглядом с принцем, и он в который раз вспомнил, что хоть она и молодо выглядит и необычайно хороша собой, но все же она — колдунья и ей, наверное, тысяча лет, ибо смотревшие на него глаза хранили память о начале всего сущего. Так смотрят на человека холодные глаза змеи.
Когда Мортис наконец заговорила, Аматусу показалось, что голос ее доносится из глубокой бездны.
— Мой принц, — сказала колдунья, — есть тайна, которую я не должна открывать тебе, ибо ты наверняка сам знаешь ее.
— Говори, если решила сказать.
Мортис вздохнула и мгновенно перестала походить на змею, сбросила холодность и древность, а принцу припомнились те дни, когда он приставал к ней с вопросами о том, почему не бывает волшебных горшочков, в которых всегда есть горячая еда, и когда она так терпеливо помогала ему освоить нулевое склонение — заданный Голиасом труднейший урок.
— Мой принц! — сказала колдунья. — Я могла бы ничего не говорить тебе. Теперь у тебя есть левая ступня. Мы все покинем тебя в то или иное время, но если мы не будем следовать определенным правилам, даже это тебе не поможет. Готов ли ты и впредь рисковать, зная, что все может сорваться?
Принц понимающе кивнул:
— Нет, не готов. Тогда ничего не говори мне. Но… ты только и хотела, чтобы я узнал, что есть такая тайна?
И вновь лицо Мортис приобрело черты глубокой древности, взгляд ее умчался ко временам сотворения мира, и вновь на принца уставились холодные глаза рептилии. Но вот взгляд колдуньи опять потеплел.
— Мой принц, — сказала она. — Солнце скоро сядет, а ваш отец ждет вас к ужину.
— А мне еще нужно несколько писем написать, — проговорил Аматус, но не пошевелился.
В темницах было темнее и холоднее, чем в любом другом месте замка, но хотя Мортис и была одета в платье из какой-то легчайшей ткани, ей тут, похоже, вовсе не было холодно. А вот принц, невзирая на то, что одет был довольно тепло, уже дрожал.
— Тебе бы стоило выбраться на солнышко да позагорать, — посоветовал колдунье Аматус, но тут же испугался, как бы она не обиделась на него за такое предложение.
Но она рассмеялась — или всхлипнула?
— Было время, — сказала Мортис, — когда я могла последовать такому совету.
Какое-то время они еще посидели в тишине. А потом Мортис сказала:
— Вам пора идти, мой принц, и поверьте, мне не станет хуже, когда вы уйдете. Я вам искренне благодарна за то, что вы нашли время навестить меня.
Аматус встал, но решился-таки перед уходом коснуться болезненной темы:
— Кособокий сказал мне, что ты больше всех любила Голиаса.
Мортис кивнула — изумленно и даже немного испуганно:
— Это правда. Психея его плохо знала и не могла понять до конца, да и он ее. Для Кособокого — то, что было дорого Голиасу, всегда казалось далеким и ненужным, точно так же, как Голиас был далек от того, что приносит радость Кособокому, ибо то, что одному из них казалось проявлением слабости, для другого являлось выражением силы и могущества. Поэтому Психее не нравилось то, чем занимался Голиас, а Кособокий не понимал, что за человек Голиас… но я, мой принц, знала Голиаса таким, каким он был всегда, и хотя моя любовь к нему ничего не значила, потому что между нами непременно должна была существовать пропасть и ощущение неминуемой разлуки, но все же я любила его по-своему, любила за то, что было общего между нами.
— Ну а вы, трое, что остались в живых…
Глаза Мортис превратились в черные льдышки.
— Наши чувства друг к другу тебя не касаются. — Но тут же под черным льдом будто бы появился слой талой воды. — Но вот что я тебе скажу: Кособокий порой страдает, правда совсем немного, из-за того, что Психея не может питать к нему таких чувств, какие он питает к ней. Ну что, тебе стало радостнее от того, что ты узнал, что в мире на одну боль больше?
Аматус склонил голову:
— Теперь я понимаю, госпожа. Я был неправ, что задал этот вопрос, а вы были правы, что показали мне, чего я этим добился.
— Стало быть, ты думаешь, что я ответила на твой вопрос для твоего блага?
— Да, я верю, что все Спутники трудятся ради моего блага.
Мортис встала.
— Скоро солнце сядет. Ступай.
Принц ушел. Придя в свои покои, он уселся за письменный стол и быстро написал короткие письма герцогу Вассанту и сэру Джону Слитгиз-зарду, умоляя простить его за все, что они пережили из-за него, и прося их помочь ему загладить вину. Кроме того, в письмах принц выражал надежду на то, что как-нибудь вечерком в ближайшие дни они сумеют посидеть при свете зимнего солнца и попеть те песни, которым их научил Голиас, — песни о любви и вине, чтобы они согрели одинокие покои принца.
Не без труда Аматус написал еще одно письмо, и пока он его писал, слезы не раз застилали его глаза, хотя в письме было всего несколько строк:
Дорогая моя Пелл!
Мне не раз приходило в голову и раньше, что я с тобой обращался, как с игрушкой. Более того — как с нелюбимой игрушкой, которую мне хотелось разбить. От моего поведения зависит судьба Королевства, а я вел себя так, как не подобает себя вести принцу. Я вынужден умолять тебя молчать во имя блага страны, но я признаю, что принес тебе много боли, а ты все сносила, и надо бы, чтобы в твою честь пели фанфары с городских крыш. Я знаю, ты любишь свою страну, и взываю к твоему патриотизму. Я прошу тебя простить меня за мою безграничную жестокость, и я готов за твое молчание дать тебе любую награду, но лишь такую, от которой не пострадало бы королевство. Я обещаю не показываться тебе на глаза до тех пор, пока мы оба не излечимся от того, что мы с тобой натворили — если когда-нибудь сумеем.
С наилучшими пожеланиями… вот и все.
Аматус.
Это письмо оказалось самым тяжелым, но оставалось написать еще одно — Каллиопе. Здесь Аматус был краток. Между приветствием и подписью в письме было вот что:
Ты права, а я ошибался. Прошу тебя, и впредь говори мне только правду.
Принц, завершив столько важных дел, облегченно вздохнул и, взглянув в окно, увидел, что солнце вот-вот скроется за горизонтом. Будь он в это время на террасе, он бы увидел, как встает со стула Седрик и уходит, оставив на подоконнике недопитый чай. Но поскольку принца там не было, он этого не видел, и только годы спустя, когда Седрик разговаривал с принцем, дабы внести очередные записи в «Хроники Королевства», он узнал, что в тот день, когда он сидел на террасе и в отчаянии гадал о грядущей судьбе страны, молодой принц уже начал делать шаги к спасению отечества.
Аматус взял кусок сургуча, разогрел его свечой, быстро запечатал конверты и колокольчиком вызвал письмоношу. Он отдал мальчику письма и дал за труды золотой флавин.
— Срочные депеши, ваше высочество? — чуть надтреснутым от волнения голосом поинтересовался мальчик.
— Очень срочные, — кивнул принц. — Это извинения перед моими друзьями.
Мальчик глуповато хихикнул:
— А я-то думал… Ой, чего это я… Ваше высочество, я их мигом доставлю. Одна нога здесь, другая — там!
Аматус тепло улыбнулся и обнаружил, что, оказывается, отвык это делать.
— Для начала можешь вместе со мной сойти вниз по лестнице. А потом уж беги. А ты думал, что у принцев не бывает друзей или что принцы ни у кого не просят прощения?
Но ответа на этот вопрос он так и не услышал, потому что в этот самый миг замок содрогнулся от чьего-то жуткого, душераздирающего вопля. Аматус потрепал мальчика по плечу.
— Отнеси письма в город, — сказал он. — Да будь осторожнее. Не знаю, что там такое, но нужно посмотреть.
И принц, едва только за письмоношей закрылась дверь, вышел из своих покоев.
Глава 2
ДУРНОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ И ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ЭПИДЕМИЯ
Нет, — сказал Аматус. — Понятия не имею. Кричали в замке, в этом я уверен, и прямо под моими покоями, но сколько я потом ни бегал по лестнице вверх и вниз, никто мне не смог объяснить, в чем дело и кто кричал.
— Вот именно, — подтвердил Кособокий. Бонифаций перевел взгляд с сына на начальника стражи, а потом — на Седрика, но тот тоже только головой покачал.
— Я, — сказал он, — глубоко задумавшись, спускался по лестнице с Верхней Террасы, и когда добрался до подножия лестницы, обнаружил, что все суетятся, носятся туда и сюда, назад и вперед, но толком узнать мне ни у кого ничего не удалось. Кричали, а потом кричать перестали. Что это за предзнаменование, я сказать не могу, но трудно поверить в то, что это не дурное предзнаменование.
Бонифаций расстроенно уставился в свою тарелку и отщипнул пальцами кусочек жареного окорока газебо. Вообще-то это было его любимое блюдо — молодой, нежный жареный газебо, но сегодня у короля что-то совсем пропал аппетит. Как ни радовали его нынче первые признаки выздоровления сына, этот жуткий крик не выходил у Бонифация из головы и портил ему настроение. Кричали в замке, а слышали крик по всему городу, вплоть да самого отдаленного вульгарианского квартала у реки. Стоило только солнцу закатиться, как послышался этот душераздирающий вопль, и все горожане, как по команде, устремили взгляды в сторону королевского замка и стали гадать, что же это за дурное предзнаменование.
— Мы мало что можем сделать до тех пор, пока знак не повторится, или пока не произойдет что-нибудь еще, — напомнил Седрик королю. — Так давайте же не позволим тому, что над нами нависло, разрушить то, что мы имеем, пока это что-то еще на нас не свалилось.
Король далеко не сразу уловил смысл последней фразы Седрика, а потом еще некоторое время пытался решить, была ли то просто напыщенная поговорка, или он только что услышал еще одно мрачное пророчество. Пребывая в раздумьях, Бонифаций по рассеянности проглотил большой кусок жареного газебо. Блюдо было приготовлено превосходно, и поэтому король решил: как бы ни было у него тяжело на сердце, он просто обязан вознаградить свой желудок за день, проведенный на зимней охоте. Не сказать, чтобы король успокоился, но все же принялся за еду и вскоре почувствовал некоторое облегчение.
— Завтра с утра я вернусь к занятиям боевыми искусствами, — заявил принц Аматус, — а по вечерам постараюсь как можно больше времени уделять попыткам понять, что же сегодня стряслось во дворце. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в испытании или решении какой-либо трудной задачи.
— Вот и примись за эту, — распорядился Бонифаций и с еще большим воодушевлением набросился на еду. Ведь он знал, что такие важные вещи, как дурные предзнаменования, по плечу только героям.
Ну а поскольку его сын сам вызвался взять решение задачи на себя, не исключалось, что предисловию в сказке пришел конец, и тем самым принц превратился в ее героя. Да и вообще в Королевстве так уж повелось, что стоило поручить важное дело герою, и можно было считать, что успех уже, так сказать, в кармане.
Больше они в этот вечер об этом не говорили, и пусть в зале стены не сотрясались от радостного смеха, но хотя бы все не были подавлены и мрачны. Седрик и Бонифаций даже ухитрились обменяться добросердечными улыбками, когда принц Аматус рано встал из-за стола, не дотронувшись до второго бокала вина, и отправился спать. После того как он ушел, Седрик вкратце сообщил королю о том, что Аматус принес искренние извинения всем своим друзьям.
Это очень порадовало Бонифация, но все же он поинтересовался:
— Как это ты ухитряешься знать о том, что происходит там, где тебя не бывает?
— Мальчик-письмоноша, ваше величество, получает у меня жалованье, как и добрая дюжина писарей. Все письма принца до отправки адресатам были переписаны для моего архива. Плохой бы я был премьер-министр, если бы не заглядывал в переписку моего сюзерена.
К этому времени свечи почти догорели, музыканты и прислуга давно были отправлены спать, а посему король и премьер-министр допили бутылку вина и также отправились по своим постелям, ничтоже сумняшеся. У обоих было такое чувство, что все беды позади, вот только ночью обоим снились нехорошие сны, которые, казалось, сдавливают сердце подобно кольцам змеи. Кроме того, прежде чем уснуть и погрузиться в эти самые кошмары, и у Бонифация, и у Седрика мелькнула одна и та же мысль: если выздоровлению принца от черной тоски сопутствовало такое дурное предзнаменование, то стоило ли так радоваться этому выздоровлению? А если не стоило, то что же это говорило о характере принца?
Аматусу тоже снились плохие сны. Кожа его жутко побледнела, губы жарко алели, а вокруг глаза залег темный круг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46