А может быть, честолюбивого придворного, приближенного Людовика Моро, Цезаря Борджиа, Франциска Первого?.. Но Леонардо оставлял картины незаконченными. Он не завершил работу над «Колоссом». Он неожиданно прерывал оптические исследования и писал монографии по ботанике. Он менял покровителей, переезжал из государства в государство… Что он искал? Кем он был?.. Скажите, что выражает лицо Леонардо?
Я — как мог — передал свои впечатления. По-видимому, они были не такими, как хотелось бы Воронову, потому что, слушая меня, он хмурился, а потом долго молчал.
— Что ж, может быть и так, — сказал он, доставая папиросу. Он вообще много курил в этот вечер. — Пожалуй, даже именно так. У меня к этой вещи слишком личное отношение, чтобы судить объективно. Год поисков, сомнений и разочарований, десяток неудачных вариантов и, наконец, этот, последний, сделанный за одну ночь… Я искал ключ к жизни Леонардо, одно мгновение, в котором, как в фокусе, пересекались бы все линии его жизни, судьбы, характера… В ту ночь я был уверен, что нашел этот ключ. А теперь… Не знаю. Кажется, что-то осталось в глине и не перешло в бронзу.
Он негромко, с хрипотой рассмеялся.
— Вжиться в образ — так ведь говорят артисты?
Раньше мне казалось, что это претенциозный термин — не больше. Но той ночью… Вы понимаете, это трудно объяснить… Мне казалось, что я окончательно запутался. Хаос мыслей, впечатлений… И знаете, что я сделал? Взял лист бумаги и попытался описать Леонардо. Ну какой из меня писатель… Я вымучивал первые фразы. А потом — это получилось как-то незаметно — я уже едва успевал записывать. Вы понимаете, я слышал голос Леонардо… Вместе с Леонардо я видел крепость: дряхлые форты, полуразвалившиеся башни, заросшие мхом бойницы. Где-то сзади ковылял хромой старик, смотритель крепости. Стучала палка о камень выщербленных временем и непогодой ступеней… Писал я, наверное, плохо, но сам процесс писания упорядочил, прояснил мысли. Получилось что-то вроде трамплина. Последняя фраза осталась незаконченной — я принялся за глину.
Воронов с силой вдавил окурок в пепельницу.
— У вас сохранилось написанное? — спросил я.
Он молча подошел к полке, достал лист бумаги, протянул мне.
Почерк был странный: мелкий, довольно ясный ив то же время — летящий, с глубоким наклоном вправо.
«…Почтительно склоняется смотритель перед инженер-генералом. Шаг назад. Неловкий шаг на хромой, негнущейся ноге, и еще один поклон. Это — перед титулом „наш превосходнейший и избраннейший приближенный“. Так назван Леонардо в патенте, скрепленном печатью герцога Борджиа. Еще шаг назад, и снова поклон. Это, пожалуй, в благодарность за то, что герцогский инженер, приехавший инспектировать укрепления Пьомбино, оказался снисходительным, очень снисходительным…(Зачеркнуто.)
Глупо считать поклоны. Леонардо резко оборачивается. Жадно глотают губы морской, насквозь просоленный ветер.
С башни видно далеко. Но он смотрит вниз, туда, где кончается камень и начинаются волны. Волны упрямы. Нагнув крутые лбы, как горные бараны, прыгают они на камни. Прыгают в бешенстве и отскакивают, роняя серые клочья пены.
Он никогда не изображал моря. Бессильна мертвая сангина или грубоватая темпера перед живой игрой света и тени на гребнях волн. Бессильна кисть перед прозрачной глубиной, вмещающей тысячи тысяч оттенков. Бессилен перед морем живописец Леонардо…
Узкие пальцы скользят по шершавым зубцам башни. Время к вечеру. Прохладно. Только камень еще хранит тепло, скупую ласку весеннего дня. Камень стар. Солнце и ветер, как скарпель терпеливого скульптора, вырезали в нем глубокие морщины — незаживающие шрамы времени.
Боясь упустить последний свет дня, Леонардо торопливо вытаскивает из потайного кармана плотный лист картона. Придирчивый взгляд вновь и вновь возвращается к четким линиям рисунка. Да, все правильно… Нужно открыть кран, и человек сможет дышать под водой легко и свободно. В сосуде достаточно alito, дыхания, чтобы пробыть на дне моря так долго, как только можно оставаться без пищи…(Зачеркнуто.)
Простой рисунок — но это власть над морем.
«Над морем?» — глухо спрашивают волны.
«Над морем?» — чуть слышно повторяет ветер.
Леонардо всматривается в чернеющую воду. Неужели он вслух произнес эти слова?
Тихо. Волны, утомившись, ласково гладят камень. Море изменчиво… как правители. Через два дня он увидит Цезаря. Дрогнет цепкая рука герцога, принимая маленький листок картона. Миром правит тот, кто владеет морем…
Инженер-генерал смотрит на косой парус, белым мазком брошенный в черную бездну моря. Гордый, похожий на коршуна, бусс разворачивается, и ветер несет его к гавани. Призрачное могущество! Человек может пройти по дну моря, и снаряд, посланный невидимой рукой, взломает дно корабля. Хлынет в пробоину вода, закричат в безумном ужасе люди…
Что ему за дело до чужого горя? Зло, которое ему не вредит, стоит ровно столько же, сколько добро, для него бесполезное. Столько же?.. В пятьдесят лет трудно обманывать себя. В пятьдесят лет человек умеет думать. Но о чем думать? Этот листок картона придется отдать. Великое творение не может, не должно остаться неизвестным. Придется отдать, чтобы открыть дверь в мир рыже-зеленых водорослей, мир, вход в ко — торый наглухо закрыт для человека. И не его вина, если в открытую дверь хлынет чужое горе. Да, будут идти ко дну корабли. Будут гибнуть люди. Разве мало горя на земле? Одним горем будет больше…
Он переходит на другую сторону башни. Здесь нет моря… Здесь все просто, привычно. Знакомые звуки гасят неясную тревогу.
Переругиваются у окна трое солдат. Сталкиваясь, стучат игральные кости. И у другого окна тени. Хохочет, повизгивая от притворного возмущения, толстая служанка смотрителя.
Снова щелкают плиты под ногами инженер-генерала. Снова перед ним черный провал моря. А за спиной — Италия…(Зачеркнуто.) Что ж, он отдаст свое открытие Италии. Впрочем, в пятьдесят лет трудно обманывать себя.
«Италия? — он усмехнулся. — Ее нет. Милан против Рима, Рим против Флоренции, Флоренция против Милана… Все против всех. И не Италии — Цезарю нужен маленький лист картона…»
Трижды поднимался по сбитым ступеням смотритель. И трижды возвращался, не смея подойти к сгорбленному человеку в плаще инженер-генерала.
А утром «превосходнейший и избранный приближенный» сошел вниз. В глазах его — безразличных и холодных — не было сомнения. Он решил…»
— Решил?..
Воронов, ходивший по комнате, остановился. Сказал, глядя в бронзовые глаза Леонардо:
— Нет, в ту ночь он ничего не решил. Прошло еще восемь лет, прежде чем он решил.
— Что?
Скомкав, Воронов отбросил пустую папиросную коробку. Голос его прозвучал как-то странно, словно он сам прислушивался к своим словам:
— «Как и почему не пишу я о своем способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи.
Этого не обнародую и не оглашаю я из-за злых людей, которые этот способ использовали бы для убийств на дне моря, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми…»
Я протянул ему портсигар. Он отрицательно покачал головой, улыбнулся:
— Ради бога, не посчитайте все это абсолютно достоверным. Мысли не восстановить по черепу… Хромого смотрителя и ночь на башне я вообще выдумал. Точнее — так мне представлялось в ту ночь. А вот остальное — правда. В мае тысяча пятьсот второго года Леонардо по поручению Борджиа инспектировал укрепления Пьомбино. Рубен Абгарович Орбели считает, что именно там Леонардо и изобрел водолазный скафандр.
— А эти слова? «Как и почему…»
— Запись сохранилась до наших дней. Это так называемый Лейчейстерский манускрипт. Удивительный документ, не правда ли? Всю жизнь Леонардо стремился покорить море; работами Орбели это доказано абсолютно точно. Всю жизнь! И, наконец, создал скафандр. Кстати, alito — это, скорее всего, сжатый воздух. Не случайно, среди изобретений Леонардо есть прибор для определения плотности воздуха. В современных аквалангах можно пробыть под водой минут сорок. А Леонардо писал: «…столько, сколько можно оставаться без пищи». Представляете? Это была трагедия — отказаться от такого изобретения. И Леонардо отказался! Из-за людей, для людей… Изобретение не попало тем, кто в своих интересах вел кровопролитные войны. Гол спустя Леонардо писал: «Война — сумасброднейшее из безумств человеческих»… Художники считают Леонардо художником, ученые — ученым, инженеры — инженером. А он ни тот, ни другой, ни третий. Точнее — и тот, и другой, и третий, но сверх того, выше того — еще кто-то… Это я и хотел передать… Да вот… Давайте все-таки закурим…
Мы закурили. Попыхивая папиросой, Воронов ходил по комнате.
Я смотрел на Леонардо. Сейчас я уже не думал о том, как скульптору удалось передать сложнейшую гамму чувств. Я не думал и о том, что именно преобладало в этой гамме. Не все ли равно — радость или горе? Не все ли равно — вдохновение, понимание или воля? Как семь цветов спектра, смешавшись, дают белый свет, так и человеческие чувства, слившись, образовали нечто особое, согревшее бронзу своим мягким светом.
Художник, ученый, инженер? Да, конечно. Но сверх того и выше того — Человек.
1 2
Я — как мог — передал свои впечатления. По-видимому, они были не такими, как хотелось бы Воронову, потому что, слушая меня, он хмурился, а потом долго молчал.
— Что ж, может быть и так, — сказал он, доставая папиросу. Он вообще много курил в этот вечер. — Пожалуй, даже именно так. У меня к этой вещи слишком личное отношение, чтобы судить объективно. Год поисков, сомнений и разочарований, десяток неудачных вариантов и, наконец, этот, последний, сделанный за одну ночь… Я искал ключ к жизни Леонардо, одно мгновение, в котором, как в фокусе, пересекались бы все линии его жизни, судьбы, характера… В ту ночь я был уверен, что нашел этот ключ. А теперь… Не знаю. Кажется, что-то осталось в глине и не перешло в бронзу.
Он негромко, с хрипотой рассмеялся.
— Вжиться в образ — так ведь говорят артисты?
Раньше мне казалось, что это претенциозный термин — не больше. Но той ночью… Вы понимаете, это трудно объяснить… Мне казалось, что я окончательно запутался. Хаос мыслей, впечатлений… И знаете, что я сделал? Взял лист бумаги и попытался описать Леонардо. Ну какой из меня писатель… Я вымучивал первые фразы. А потом — это получилось как-то незаметно — я уже едва успевал записывать. Вы понимаете, я слышал голос Леонардо… Вместе с Леонардо я видел крепость: дряхлые форты, полуразвалившиеся башни, заросшие мхом бойницы. Где-то сзади ковылял хромой старик, смотритель крепости. Стучала палка о камень выщербленных временем и непогодой ступеней… Писал я, наверное, плохо, но сам процесс писания упорядочил, прояснил мысли. Получилось что-то вроде трамплина. Последняя фраза осталась незаконченной — я принялся за глину.
Воронов с силой вдавил окурок в пепельницу.
— У вас сохранилось написанное? — спросил я.
Он молча подошел к полке, достал лист бумаги, протянул мне.
Почерк был странный: мелкий, довольно ясный ив то же время — летящий, с глубоким наклоном вправо.
«…Почтительно склоняется смотритель перед инженер-генералом. Шаг назад. Неловкий шаг на хромой, негнущейся ноге, и еще один поклон. Это — перед титулом „наш превосходнейший и избраннейший приближенный“. Так назван Леонардо в патенте, скрепленном печатью герцога Борджиа. Еще шаг назад, и снова поклон. Это, пожалуй, в благодарность за то, что герцогский инженер, приехавший инспектировать укрепления Пьомбино, оказался снисходительным, очень снисходительным…(Зачеркнуто.)
Глупо считать поклоны. Леонардо резко оборачивается. Жадно глотают губы морской, насквозь просоленный ветер.
С башни видно далеко. Но он смотрит вниз, туда, где кончается камень и начинаются волны. Волны упрямы. Нагнув крутые лбы, как горные бараны, прыгают они на камни. Прыгают в бешенстве и отскакивают, роняя серые клочья пены.
Он никогда не изображал моря. Бессильна мертвая сангина или грубоватая темпера перед живой игрой света и тени на гребнях волн. Бессильна кисть перед прозрачной глубиной, вмещающей тысячи тысяч оттенков. Бессилен перед морем живописец Леонардо…
Узкие пальцы скользят по шершавым зубцам башни. Время к вечеру. Прохладно. Только камень еще хранит тепло, скупую ласку весеннего дня. Камень стар. Солнце и ветер, как скарпель терпеливого скульптора, вырезали в нем глубокие морщины — незаживающие шрамы времени.
Боясь упустить последний свет дня, Леонардо торопливо вытаскивает из потайного кармана плотный лист картона. Придирчивый взгляд вновь и вновь возвращается к четким линиям рисунка. Да, все правильно… Нужно открыть кран, и человек сможет дышать под водой легко и свободно. В сосуде достаточно alito, дыхания, чтобы пробыть на дне моря так долго, как только можно оставаться без пищи…(Зачеркнуто.)
Простой рисунок — но это власть над морем.
«Над морем?» — глухо спрашивают волны.
«Над морем?» — чуть слышно повторяет ветер.
Леонардо всматривается в чернеющую воду. Неужели он вслух произнес эти слова?
Тихо. Волны, утомившись, ласково гладят камень. Море изменчиво… как правители. Через два дня он увидит Цезаря. Дрогнет цепкая рука герцога, принимая маленький листок картона. Миром правит тот, кто владеет морем…
Инженер-генерал смотрит на косой парус, белым мазком брошенный в черную бездну моря. Гордый, похожий на коршуна, бусс разворачивается, и ветер несет его к гавани. Призрачное могущество! Человек может пройти по дну моря, и снаряд, посланный невидимой рукой, взломает дно корабля. Хлынет в пробоину вода, закричат в безумном ужасе люди…
Что ему за дело до чужого горя? Зло, которое ему не вредит, стоит ровно столько же, сколько добро, для него бесполезное. Столько же?.. В пятьдесят лет трудно обманывать себя. В пятьдесят лет человек умеет думать. Но о чем думать? Этот листок картона придется отдать. Великое творение не может, не должно остаться неизвестным. Придется отдать, чтобы открыть дверь в мир рыже-зеленых водорослей, мир, вход в ко — торый наглухо закрыт для человека. И не его вина, если в открытую дверь хлынет чужое горе. Да, будут идти ко дну корабли. Будут гибнуть люди. Разве мало горя на земле? Одним горем будет больше…
Он переходит на другую сторону башни. Здесь нет моря… Здесь все просто, привычно. Знакомые звуки гасят неясную тревогу.
Переругиваются у окна трое солдат. Сталкиваясь, стучат игральные кости. И у другого окна тени. Хохочет, повизгивая от притворного возмущения, толстая служанка смотрителя.
Снова щелкают плиты под ногами инженер-генерала. Снова перед ним черный провал моря. А за спиной — Италия…(Зачеркнуто.) Что ж, он отдаст свое открытие Италии. Впрочем, в пятьдесят лет трудно обманывать себя.
«Италия? — он усмехнулся. — Ее нет. Милан против Рима, Рим против Флоренции, Флоренция против Милана… Все против всех. И не Италии — Цезарю нужен маленький лист картона…»
Трижды поднимался по сбитым ступеням смотритель. И трижды возвращался, не смея подойти к сгорбленному человеку в плаще инженер-генерала.
А утром «превосходнейший и избранный приближенный» сошел вниз. В глазах его — безразличных и холодных — не было сомнения. Он решил…»
— Решил?..
Воронов, ходивший по комнате, остановился. Сказал, глядя в бронзовые глаза Леонардо:
— Нет, в ту ночь он ничего не решил. Прошло еще восемь лет, прежде чем он решил.
— Что?
Скомкав, Воронов отбросил пустую папиросную коробку. Голос его прозвучал как-то странно, словно он сам прислушивался к своим словам:
— «Как и почему не пишу я о своем способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи.
Этого не обнародую и не оглашаю я из-за злых людей, которые этот способ использовали бы для убийств на дне моря, проламывая дно кораблей и топя их вместе с находящимися в них людьми…»
Я протянул ему портсигар. Он отрицательно покачал головой, улыбнулся:
— Ради бога, не посчитайте все это абсолютно достоверным. Мысли не восстановить по черепу… Хромого смотрителя и ночь на башне я вообще выдумал. Точнее — так мне представлялось в ту ночь. А вот остальное — правда. В мае тысяча пятьсот второго года Леонардо по поручению Борджиа инспектировал укрепления Пьомбино. Рубен Абгарович Орбели считает, что именно там Леонардо и изобрел водолазный скафандр.
— А эти слова? «Как и почему…»
— Запись сохранилась до наших дней. Это так называемый Лейчейстерский манускрипт. Удивительный документ, не правда ли? Всю жизнь Леонардо стремился покорить море; работами Орбели это доказано абсолютно точно. Всю жизнь! И, наконец, создал скафандр. Кстати, alito — это, скорее всего, сжатый воздух. Не случайно, среди изобретений Леонардо есть прибор для определения плотности воздуха. В современных аквалангах можно пробыть под водой минут сорок. А Леонардо писал: «…столько, сколько можно оставаться без пищи». Представляете? Это была трагедия — отказаться от такого изобретения. И Леонардо отказался! Из-за людей, для людей… Изобретение не попало тем, кто в своих интересах вел кровопролитные войны. Гол спустя Леонардо писал: «Война — сумасброднейшее из безумств человеческих»… Художники считают Леонардо художником, ученые — ученым, инженеры — инженером. А он ни тот, ни другой, ни третий. Точнее — и тот, и другой, и третий, но сверх того, выше того — еще кто-то… Это я и хотел передать… Да вот… Давайте все-таки закурим…
Мы закурили. Попыхивая папиросой, Воронов ходил по комнате.
Я смотрел на Леонардо. Сейчас я уже не думал о том, как скульптору удалось передать сложнейшую гамму чувств. Я не думал и о том, что именно преобладало в этой гамме. Не все ли равно — радость или горе? Не все ли равно — вдохновение, понимание или воля? Как семь цветов спектра, смешавшись, дают белый свет, так и человеческие чувства, слившись, образовали нечто особое, согревшее бронзу своим мягким светом.
Художник, ученый, инженер? Да, конечно. Но сверх того и выше того — Человек.
1 2