В чистой рубахо, с чьих-то чужих широких плеч — тощая шея жалко высовывается из просторного воротника, — по-прежнему небрит, сидел он, придерживая на коленях гитару, которая уже много лет без дела висела над приемником.
Почему же одним удается
Обойти все удары судьбы…
При виде мастера проворно вскочил на ноги.
— Здравия желаю, начальничек, — с наигранной развязностью поприветствовал он.
Лицо узкое, взгляд ускользающий, при улыбке в мелких плотных зубах видна щербатинка.
Дубинин опустился на стул.
— Садись, как там тебя… Николай Бушуев. Поговорим.
— Верно, Николай Петрович Бушуев собственной персоной. Хотел ниже, в Торменьгу податься, да вот к вам попал. Прошу прощенья, не предупредил, чтоб встретили…
— Брось дурочку ломать. Откуда к нам пожаловал?
— В лесопункте работал…
— И сбежал?..
— Начальник там — сволочь. За человека, видишь ли, не считал. Ты, мол, после отсидки, уголовный элемент, жулье, отбросы. Не сошлись мы с ним характерами.
— Уж так-таки дело в характерах?
— Вдруг да из-за этого гада пришлось бы обратно поворачивать. Подальше от греха… Рублей двести было заработанных, и те не взял…
— За что сидел?
— Говорят, за дело. Да я и не отказываюсь: за дело так за дело.
— По мокрому?
— Упаси бог.
— За воровство?
— Не будем уточнять, начальничек. Одно скажу: завязал.
— Ой ли?
— Верь не верь, а мне уж не двадцать лет. Что-то нет охотки дальше в казачки-разбойнички играть.
— А родом откуда? Почему в лесопункт нанялся, домой не поехал?
— У меня дом под шапкой. Где ее надел — там и дома.
— Уж и в родные края не тянет?
Светлые, со стеклянным блеском глаза Николая Бушуева прикрылись веками, на секунду бледное небритое лицо стало неподвижным, замкнутым, скучным. Случайный вопрос сбил наигранную веселость.
— Что толку? — ответил он, помедлив. — Знаю, как в родное место с пустой мошной приезжать.
— А я слышал: и там работают, с деньгами выходят.
— Шелестело чуток в кармане, да только в поезде с одним в картишки простучал…
Дубинин прочно сидел на стуле, в распахнутом пиджаке, в надвинутой низко кепке, со своим обычным угрюмоватым спокойствием разглядывал гостя.
— А куда теперь? — спросил он.
— Куда?.. В Торменьгу. Там на перевалочной базе работа найдется.
— Специальность имеешь?
— На все руки мастер: пни корчевал, ямы под фундаменты рыл, лес валил…
— Значит, нет специальности? — Дубинин пошевелился на стуле, отвернулся. — Вот что, — проговорил он в сторону, — можешь остаться у нас. Будешь работать, как все. Каждый сплавщик плохо-бедно в месяц тыщи две выколачивает. Ты без семьи, на питание да на одежду у тебя из заработка станет уходить рублей пятьсот от силы. За год накопишь тысяч пятнадцать-восемнадцать. Тогда — хошь у нас живи, хошь езжай на все четыре стороны. Тебя, дурака, жалеючи, говорю. Не хочешь — держать и упрашивать не будем.
— А чего ж не хотеть. У вас так у вас, мне все одно, где землю топтать.
Дубинин выкинул на стол короткую руку, сжал маленький, покрытый ржавым волосом, увесистый, как обкатанный рекой, голыш, кулак.
— Топтать? Нет, дружок, работать придется. Денежки-то за топтание не платят. Не надейся, на чужой хребтине не выедешь. Место у нас глухое, до милиции далеко, сами порядки устанавливаем. Ты видел наших ребят? Любому кости прощупают. И не убежишь — кругом леса да болота, местные жители глубоко-то не залезают. Три пути отсюда: в лесопункт, где, должно быть, тебя неласково встретят, в деревни, где любому в глаза бросишься, а вниз по реке через сплавучастки. Стоит мне позвонить, как тебя, голубчика, придержат до времени. Заруби на носу — лучше не шалить. Беру к себе не потому, что особо верю, а потому, что не опасаюсь — у нас не развернешься. Так-то, друг.
Дубинин поднялся.
9
Николай Бушуев занял в общежитии койку Толи Ступнина. По утрам он с топором за поясом и багром в руке вместе с другими сплавщиками шагал к лодкам. Дубинин расспрашивал ребят: как работает? Пожимали плечами — ковыряется.
Лешка Малинкин спал рядом с Бушуевым, работал с ним в одном пикете. К человеку, который стал причиной значительного, даже героического, события в твоей жизни (шутка ли, спас от смерти!), нельзя относиться равнодушно. Лешка на работе старался быть рядом, учил, помогал, ворочал за слабосильного соседа по койке тяжелые кряжи.
Гитара, которая висела в красном уголке, — ее купили потому, что на культурно-массовое обслуживание были отпущены деньги, — теперь перекочевала в общежитие. И по вечерам Бушуев, развалясь на койке, пощипывая струны, пел о тоске в неволе, о любовных изменах, об убийствах из ревности.
Может, фраер в галстучке атласном
Тебя целует в губы у ворот…
Сплавщики были не слишком привередливы, если грустно — покачивали головами, казалось смешным — похохатывали, и в знак благодарности время от времени чья-нибудь тяжелая рука хлопала по плечу Бушуева.
— Сукин ты сын! И откуда набрался?..
Приходил послушать и Дубинин, присаживался, курил, молчал, но, кажется, молчал одобрительно.
Когда Бушуев откидывал в сторону надоевшую гитару, к ней робко тянулся Лешка. Он долго ерзал на койке, пристраиваясь поудобней, низко пригнув голову, начинал огрубевшими, негнущимися пальцами бережно пощипывать струны, но гитара издавала лишь робкие, бессвязные звуки. Лешка почтительно откладывал ее, шевелил плечами, простосердечно удивлялся:
— Гляди-ка, не работал — сидел, а спину ломит.
По-прежнему вечерами Генка Шамаев перегонял лодку на другой берег и исчезал в лесу. По-прежнему Егор Петухов, покопавшись в своем чемодане, замкнув его тяжелым замком, садился и начинал плаксиво рассуждать:
— Поживу здесь еще немного и брошу вас. Ковыряйтесь себе по берегам. Дом куплю в райцентре, огороды с парниками заведу, на всяк случай подыщу работку — нe бей лежачего. Хоть, к примеру, ночным сторожем куда. Самое стариковское дело…
На него не обращали внимания или лениво прикрикивали:
— Завел… Хватит зудить-то!..
Как всегда, на воскресные дни сплавщики расходились по деревням. На участке становилось тоскливо. Бушуев коротал время с мотористом Тихоном Мазаевым. У Тихона всегда была припрятана на такой случай бутылочка.
Тихон — маленький, узкоплечий, на обветренном сморщенном лице вислый нос — никогда не был доволен. Сердитым голосом он ругал все — и погоду, и реку, и участок, на котором киснет в мотористах пятый год.
— Эх, милок! — откровенничал он, хватая Бушуева за отворот пиджака. — Я ведь, считай, механик, комбайнером работал, трактористом… И кой черт загнал меня в эту дыру? Ведь дыра! Оглянись — лес, лес, да в небо продушина.
Бушуев в такие минуты был вял, молчалив, глядел на слезящееся под дождем окно, за которым, не умолкая, ровно и тяжело шумела Большая Голова, вздыхал:
— Да-а, в заключении и то веселее. Иногда, из-за выпитой ли водки, просто ли находило минутное откровение, начинал вспоминать:
— Я-то сам из Курской области. Там у нас солнца много и все поля, лесов-то, считай, нет. Забыл я уже свое село. Только здесь нет-нет да и придавит сердце…
Неожиданно добавлял:
— Не выдержу, сбегу от вас. Пять лет свободы ждал. Сво-бо-да…
10
Однажды вечером Бушуев снял с гвоздя гитару, пощипал струны, придавил их ладонью.
— Ну ее! Перепето, сыграно…— Добавил в рифму непотребную фразу, вынул из кармана потрепанную колоду карт, ловко перетасовал ее, предложил Лешке Малинкину: — Стукнем, что ли, в очко для забавы?
Лешка смущенно поежился:
— Да не умею я.
— Не играл — научу. Свеженькому всегда фартит. Не бойсь, обдирать не стану. Вот на банк кладу рубль, можешь бить хоть на гривенник…
Никто потом не мог сказать, откуда появилась колода карт у Бушуева. После того как его вытащили из порога, в карманах пиджака ничего не было, кроме раскисших документов и пятнадцати рублей мелкими бумажками.
Рассевшись на Лешкиной койке, Бушуев терпеливо учил:
— Не зарывайся, не зарывайся, миляга. Карты горячих не любят. Будешь или нет прикупать?.. Будешь. Даю… Смотри ты, и тут взял. Говорил, что тебе фартить станет поначалу…
Лешке шли карты, он розовел от возбуждения. Подошел Иван Ступнин, помигал желтыми ресницами, покачал головой.
— Греховное дело… Сколько в банке? Восемьдесят копеек всего-то! Ну-ко, для любопытства дай карту, ударю по ним.
Взял, с сомнением вгляделся, протянул:
— Пе-ри-пе-етия! Сразу две давай. Ага!.. Ну-ко, бери себе… Моя!
Потянулись другие, с соседних коек, плотно обсели. Егор Петухов, провожая глазами карты, сердито сводил губы:
— По гривеннику, по гривеннику — глядишь, и вылетит в красный рублик. Век за эти карты не брался.
— И не берись, — поддакнул Бушуев. — Игра скупых не любит.
Часам к десяти «простучали» последний «банк». Подсчитали: Лешка выиграл двадцать рублей. Иван Ступнин и остальные проиграли и выиграли по мелочи. Бушуев расплачивался.
— Фарт — великое дело, браточки. — Заглянув в лицо Лешке своими прозрачными глазами, с чуть приметной насмешечкой добавил: — Только за мной, мой мальчик, не гонись — могу до косточек обглодать. Видишь?
Он показал Лешке карту. Тот, смущенный тем, что пришлось взять у Бушуева деньги, еще не остывший от удачи, подавленно кивнул головой: «Вижу».
— Запомнил карту? Хорошо запомнил?.. Учти, я в нее не заглядывал. Клади ее в колоду. Тасуй!.. Да шибче, душечка. Эк у тебя руки — что грабли,.. Перетасовал? Подсними. Еще раз подсними… А теперь давай всю колоду сюда.
Небольшие, ловкие, с плоскими белыми ногтями, со свежими ссадинами, полученными во время окатки, руки Бушуева быстро перебирали карты, один глаз насмешливо прищурился.
— Эта?..
У Лешки удивленно отвалилась челюсть.
— Эт-та.
Все кругом, ухмыляясь, закачали головами.
— Мастак…
— То-то, — закончил Бушуев, — я карты наскрозь вижу. Со мной не садись.
11
И все-таки на следующий вечер сели играть на бушуевской койке — чтоб убить время, не всерьез — пять человек: Лешка, Иван Ступнин, сам Бушуев и еще двое — долговязый Харитон Козлов и рыжий Петр Саватеев. Вокруг встали любопытные, среди них Егор Петухов, которого всегда волновало, когда деньги переходили из одного кармана в другой.
Ставки были маленькие, копеечное счастье приходило то к одному, то к другому. Снова заметно везло Лешке. Он сорвал банк. Егор Петухов крякнул:
— Бывают же такие везучие!
Иван Ступнин вздыхал:
— Перипетия… Ну-коcь, кто по гривенничку, а я на все стукну. Удача небось рисковых любит.
Мало-помалу игра стала расти, на смятом одеяле зашуршали не только рублевки, а десятки, четвертные, даже сотни.
Выигрывал Лешка, выигрывал Иван Ступнин. Бушуев спокойно вынимал из кармана деньги, небрежно бросал.
— Это что!.. Разве ж игра?.. Помню, деточки, по десяти тысяч в банке стояло.
Начали подсаживаться и другие. На днях выдали зарплату, все были при деньгах, каждый считал, что можно позволить себе удовольствие — проиграть или выиграть по мелочи.
Один только Егор Петухов, поджав скопчески губы, следил за картами, провожал глазами руки, прячущие деньги в карманы, осуждающе качал головой, но от играющих не отходил. Никто не обращал на него внимания.
После того как распаренно-красный, торжествующий Иван Ступнин наложил свою широкую лапу на банк, Егор подтолкнул в бок Лешку:
— Ну-ко, подвинься. У меня ноги не железные.
— Уж не сыграть ли хочешь? — спросил Бушуев.
— А что, я хуже тебя?
— Прогоришь. Карты скупых не любят.
Еще долго Егор не решался, сидел, смотрел, поджимал губы, наконец не выдержал.
— Подбрось, что ли, и мне карту.
Но Бушуев, показывая щербатинку в зубах, насмешливо оскалился в лицо.
— Положь на кон шкурку.
Егор вскипел.
— Шпана безродная! Не доверяет! Уж кому бы не верить, то тебе.
— Зачем лезешь, коль не веришь?
— Дай карту! Побогаче тебя, урка приблудная, расплачусь, коль проиграю.
— Деньги на кон или катись!
— У-у, висельник! Плевал я на твою игру. Тьфу!
Егор поднялся, прошел на свою койку, лег.
— Ты зря человека обижаешь, — упрекнул Бушуева Иван Ступнин. — У нас промеж собой пакости не водится. Проиграет — отдаст.
— Отдаст? Я, браток, знаю таких живодеров. Удавится. Достается им, когда попадают в холодные места. Требуху-то быстро из них вышибают.
— Я б твою требуху пощупал, да рук пачкать не хочется, — проворчал Егор, не поднимая головы.
— Иль схлестнемся? У тебя же кулаки пудовые, чего робеешь?
— Хватит вам, дети малые! Ты глянь, нe перебрал ли? Четвертую карту тянешь.
— Перебрал, долбани его петух в зад…
Шла игра, раздавались голоса, то сдержанно-выжидающие, то настороженные, то удивленные. Шла игра, доносился шелест денег. Егор слез с койки, вытащил свой чемодан, отпер замок.
Расправив плечи, с выражением какого-то кислого пренебрежения на лице, подошел к играющим.
— Вот, приблудный, не лист с веника — деньги. Дай карту.
Бушу ев хохотнул:
— Вот так отломил! Сколько же ты на этот пятерик червончиков собрать хочешь?
— Поскалься, у меня, поскалься! Сколько хочу, столько и выкладываю.
1 2 3 4 5 6 7