Да, так было вернее.
За этой беседой, взаимно обнадеживающей, предупредительной и потому облегчающей души, проходила ночь. Особенно Исмаил был в ударе. Раза два брал на руки спящего Амантура, тискал его, целовал и шептал ему: «Вот мы с тобой двинем на Чаткал, к дядьям нашим. И будем там как люди, как все. Приучу тебе маленького лошаденка, чтобы скакал ты на нем по горам. То-то будет весело, бабка и мать перепугаются, а?»
Он уже подробно расписывал, как следует действовать, чтобы двинуться на Чаткал.
«Конечно, перво-наперво дождаться лета, дождаться, когда откроется путь. А пока затаиться и ждать, чтобы никто не заподозрил. И сразу затем, не мешкая, в горы. А для этого все предусмо-треть. На перевале будет еще зима. Сказывают, что и вьюги случаются в ту пору. Значит, одежду теплую готовить. Особенно обувь. Пешком по камням, по тропам, по сугробам без крепкой обуви не доберешься. Конец придет. Затем пища, наготовить на неделю. Талкана побольше, и мяса вареного и сырого, котелок соли, дровишек. На перевале, кроме снега и ветра, ничего не найдешь. Я много рассказов об этом слышал. Правильно говорит мать — мясо нужно жирное, с салом. Чабаны только на этом и живут. Они-то знают, как на перевалы ходить. И всю поклажу, одежду и кое-что из постели для ребенка в курджуны уместить. Два больших переметных курджуна надо. А курджуны нагрузить вьюком на ослов. А где взять ослов? Это верно. Два осла надо. На одном груз повезем. Да на другом, оседлаем, мать поедет с внучонком на руках, с Амантурчиком. А сами пешком пойдем. Не торопись, Сейде. Сейчас скажу насчет ослов. Так вот, сам бог послал нам помощь. Ты, наверное, забыла, я тебе говорил как-то, что в балке Кой-Таша бродит штук семь драных ишаков, покинутых добытчиками золота. Кто знает, золото или что другое добывали они, эти пришлые, но когда дела свои покончили, ослов бросили, а сами уехали, должно быть, поездом. С осени они там, эти бесхозные ослы, перебиваются на подножном корму, да объедают скирды, солому ворошат прошлогоднюю. Может, их кто видел, да только кому они и на что нужны, своих ослов в аиле хватает. Я к чему? А к тому, что присмотрю парочку, соли им понесу, буду потихоне-чку выхаживать. А настанет день, пригоню их ночью. Погрузимся и в полночь двинемся в ту, Чаткальскую, сторону, чтобы к утру удалиться от аила, чем дальше, тем лучше…»
Вскоре запели дальние петухи, а потом и у соседей. Исмаилу пора было уходить. Он засоби-рался и перед выходом склонился над малышом, потом сказал матери несколько слов на проща-нье. Было уже сумеречное предрассветье. И все в аиле еще спали. Холодная тишина покоилась на всей видимой земле. И, кажется, собирался снег — тучи на западе наплывали сплошным темным покровом. Сейде вышла его проводить и во дворе сказала мужу:
— Слушай, Исмаил, если завтра ночью я не буду тебя поджидать вот здесь, то ты не заходи домой, сразу возвращайся к себе.
— А что, что такое? — встревожился Исмаил.
— Мне кажется, мать тяжело больна. Она не показывала вида, это чтобы тебя не расстраивать. А лечить ее надо. Лекарю надо ее показать. А как же иначе?
— Вон оно в чем дело, — протянул Исмаил. — Больна, говоришь, тяжело. Ладно, учту. Лечи. Может, травы какие помогут.
На том они попрощались. Сейде долго еще провожала его взглядом. Он шел задами по своей знакомой тропке, вот он миновал соседские дворы с краю — Сатымкула и тетки Тотой, свернул к большому арыку и скрылся из виду. Сейде представила себе, как в полном безлюдье, скрываясь среди зарослей чия, дойдет он до своего укрытия в предгорьях и заляжет спать, укрывшись тяжелой шубой. В этот раз, однако, на душе у нее было полегче, ибо появилась цель, ради которой им стоило жить, — готовиться к уходу на Чаткал.
Когда же Сейде вернулась в дом, то буквально с порога навалилась поджидавшая беда — свекровь тихо стонала в забытьи. Сейде кинулась к ней, опустилась на колени, обняла ее, прижала к себе. Старушка было плоха. Прижимая ее к себе, Сейде почувствовала, как легка была она, хрупка и костлява. В чем только душа держалась. И если бы не седые космы, выбившиеся из-под платка, можно было подумать, что то был подросток. Дышалось ей худо. Сейде боялась заглянуть свекрови в глаза, боялась увидеть нечто непоправимое.
— Эне, энекебай, успокойся. Сейчас тебе станет легче, возьми себя в руки. Сейчас я тебе помогу! — приговаривала в растерянности Сейде. — Покажи мне, где у тебя болит. Вот здесь, да? Что же нам делать? Я сейчас приложу сюда горячую кошму, а потом раскаленные зерна. И чаю горячего… Ты только потерпи.
Мечась по дому, вздувая огонь, чтобы раскалить на сковородке зерна кукурузы, которые она затем в узелке приложит к больной свекрови, в качестве горячего компресса, Сейде лихорадочно думала, как же ей быть теперь. Следовало в таких случаях незамедлительно показать больную знающим людям, выслушать совета, а затем — и это было главное — пригласить какого-то известного в округе знахаря-лекаря. Но все это несло с собой потенциальную опасность, непредвиденность, неожиданность для скрывавшегося Исмаила, опасность, связанную с присутствием чужих людей в доме. Сокрытие мужа оставалось при всех случаях главным делом.
И заметались мысли, заметалась несчастная душа Сейде между мужем и свекровью. И так, и эдак думалось. И потом, когда уложила старуху в постель, и та, пригревшись, стала чуть меньше стонать да охать. Сейде решилась.
Было уже утро. Быстренько накормив ребенка, Сейде понесла его к соседке Тотой, чтобы та час-другой присмотрела за малышом заодно со своими, а сама пошла к старухе-повитухе, той, что год назад принимала у нее роды, посоветоваться, как быть. Повитуха обещала захватить с собой знакомую знахарку и только к полудню пришли они, наконец, когда терпению Сейде приходил уже конец. Но их посещение носило чисто сострадательный характер. Посидели, порасспросили, чай попили, успокаивали старую Бексаат добрыми пожеланиями и посоветовали призвать большего лекаря — старца Эмчи-Мусу, того, что жил за рекой, в маленьком аиле Арча. Опять приш-лось Сейде упрашивать соседку Тотой посидеть у постели свекрови, и хорошо, та согласилась присмотреть за больной, заодно и за ребенком, и своих детей привела.
А сама Сейде побежала то дорогой, то тропкой в аил за рекой в Арчу, к лекарю Эмчи-Мусе. Она обрадовалась, что застала его на месте. Тот обещал прибыть к вечеру. И снова Сейде поспешила домой, снова переходила обмелевшую на зиму реку бродом, а вода доходила выше колен, и ледяной обжигающий холод пронизывал до костей. Быстро обувшись, Сейде согрелась скорой ходьбой на косогор, а потом ей стало даже жарко.
И всю дорогу, в ту и другую сторону, думала она о том, чтобы смилостивился Тот, по чьей воле происходит все на свете, не дал бы свекрови помереть, ибо с каждым часом ей становилось все хуже и хуже… Но не только это терзало ее душу. Думалось о том, как быть теперь, когда секровь больна и, судя по всему, надолго; как быть с ребенком, на кого его оставлять, как быть с мужем — теперь ему не сунуться в дом, а ей самой не сбегать к нему в укрытие в горах. Голова шла кругом. И больше всего молила она Бога, чтобы исцелил он ее свекровь, чтобы она могла, как прежде, передвигаться и что-то делать по дому, и самое главное — смогла бы держаться верхом на оседланном осле, когда они всей семьей в один прекрасный день двинутся в заветный запредельный Чаткал, где смогут жить вольно и безбоязненно. И думала она, ведь столько людей болеют и выздоравливают, неужто не суждено ей встать на ноги? А если свекровь останется лежачей больной, то как тогда они двинутся в Чаткал — не бросать же ее одну на произвол судьбы? А если оставаться возле больной, то как быть Исмаилу? Ведь со дня на день его могут несомненно обнаружить: вот начнутся всякие весенние работы на полях, скот выгонят на пастьбу, так никуда ему не деться, не один, так другой заметит его, и тогда всему конец…
Быстро шагая по кочковатой, смерзшейся земле, тяжкую думу несла в себе Сейде, и тяжкую и мятущуюся в поисках выхода из безвыходного, отчаянного положения.
И все надежды ее были теперь на исцелителя Эмчи-Мусу. Старец был знаменит в округе, лечил травами и молоком. И теперь Сейде молила бога, чтобы он осенил Эмчи-Мусу таким исцелительным таинством, когда бы за несколько дней старая Бексаат распрощалась с хворью и снова приглядывала за домом, и снова ждали бы они ночами Исмаила и вели разговоры о сборах, считали бы дни, когда им суждено будет с поклажей на двух ослах двинуться всем в Чаткал…
Как и обещал старец Эмчи-Муса, он прибыл к вечеру. А перед этим Сейде вышла из дома и стояла на пригорочке, поджидая лекаря, чтобы старец безошибочно нашел их двор.
Она завидела его фигуру в лисьем малахе еще издали, едущего на сером ослике, и опять помо-лилась Богу, чтобы все образовалось лучшим образом для больной, которая, узнав, что приедет сам Эмчи-Муса, немного взбодрилась, хотя боли в боку не отпускали ее весь день с утра и до вечера.
Эмчи-Муса был крупным стариком, смуглолицым, с крючковатым большим носом, с белой бородой и очень внимательным, внушительным взором. И в этом взгляде и в голосе была его сила.
— Что же ты мерзнешь здесь, доченька, я бы и сам нашел дорогу, спросил бы, где дом старухи Бексаат, — пробасил он, приближаясь к тому месту, где ждала его Сейде.
— Не беда, не беспокойтесь, я не мерзла, — ответила Сейде. — Кого же ждать нам, если не такого человека, как вы, Эмчи-ата! — промолвила она, улыбаясь старику.
— Ну-ну, — продолжал тот, — так веди меня, где она там, бедняжка Бексаат, что там с ней? Вот беда-то. Сын на войне, сама больная, холод и голод кругом…
Старец семенил на ослике, приближаясь к дому, она шла рядом.
— От мужа-то есть вести какие? — поинтересовался Эмчи-Муса.
— Нет, давно нет никаких вестей, — проговорила Сейде, чувствуя, как стало ей не по себе от этого вопроса. Старец помолчал и потом добавил.
— Что же, война есть война. Однако каждому свое написано на роду.
«Что хотел он этим сказать? — подумала Сейде и вся съежилась изнутри, напряглась в ожидании, что старик вдруг скажет: „А правда ли, что Исмаил твой в бегах?“
Но тот ничего не сказал, и тем временем они были уже во дворе. Сейде помогла старцу сойти с седла и повела его в дом. И когда они подходили к дверям, Эмчи-Муса приостановился:
— Доченька, я понимаю, как тебе тяжело, — промолвил он, внушительно и даже сурово глядя ей в лицо. — Будем надеяться, что все обойдется к лучшему. Но когда я буду осматривать и скажу, как лечить, — травы я с собой привез, вот они в сумке, — то запомни, ни о чем не допытывайся и не расспрашивай сверх того, что я сам скажу. Ты поняла меня?
— Да, Эмчи-ата, я поняла вас.
Вначале, когда Эмчи-Муса переступил порог, он улыбнулся из-под седых усов больной, лежащей в углу:
— Что это ты надумала, Бексаат, не ко времени разболелась. Повременила бы.
У свекрови не хватило сил ответить лекарю в этом тоне.
— Тяжко мне, Эмчи-Муса, — с усилием, с надрывом простонала старушка. — Может, снадобье какое подскажешь.
— Ну-ну, сейчас, сейчас подумаем.
Сейде молча стояла в углу, чтобы не мешать. И пока Эмчи-Муса занимался своим делом у постели больной, Сейде думала о том, что придется на ночь позвать кого-то из аильных старух или соседей, чтобы не быть одной в такую ночь, и очень переживала за Исмаила, которому теперь не следовало и близко подходить сюда. Обидно и горько было за мужа, за свекровь, которая лишена возможности видеть единственного сына, находящегося не где-нибудь вдали, а рядом с аилом, в получасе ходьбы.
А тем временем Эмчи-Муса, сосредоточившись, точно бы он улавливал неведомые другим звуки, хмуря брови, прощупывал пульс больной — в его мосластой, длинной длани запястье старушки Бексаат, исхудавшей на глазах, казалось детской ручонкой. Затем лекарь долго водил ладонью, то слегка прикасаясь, то вдавливая пальцы, по животу, по бокам больной и, находясь подле нее, молча обдумывал нечто, только ему известное, и чем дальше, тем больше мрачнели его глаза. От Сейде это не прошло незамеченным. Она стояла в углу за печкой и как бы читала на расстоянии мысли лекаря по выражению его лица и глаз. Холодело на душе. Все тревожней становилось затянувшееся молчание старца Эмчи-Мусы. Сейде понимала, что в этот час испытывает и сама больная, пытаясь угадать, что ей грядет. Думала она, не сходя с этого места, и о том, что постоянно угнетало и омрачало ее душу — об Исмаиле. Как-то он в этот час, что думает, тревожится, поди, о матери, но куда денешься, и сказать ему об этом она не имела права. За всех переживала, за всех страшилась, готова была взять на себя все беды и мучения, но перед смертью, дававшей уже знать о себе в заострившихся чертах свекрови, она была бессильна. Слезы напрашивались, замутняя взор, и ей стоило большого усилия унять себя.
Старый Эмчи-Муса не сразу ушел, не сразу взгромоздился на своего ослика, было уже темно, когда он попрощался с Сейде на дворе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11