— Но если вы примете яд и умрете, это что же — не самоубийство?
— Перво-наперво, Натан, следует выяснить природу души. По своему замыслу, когда душа создается, она уникальна, единственна, неделима. Такой ее создал Господь. Вы что думаете, я могу творить души? Конечно же, нет. Передатчик, который я изобрел, тем более не может творить души. Так что кажущаяся множественность моих личностей ровно ничего не значит в глазах Божьих. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, будто я просто иллюзия. Я — недосущность или эпифеномен, как мог бы сказать Кант.
— Но физически ваше бытие на этом уровне реальности столь же… существенно, как и всегда. Вы дышите, едите, думаете.
— Мышление еще не душа. Машины тоже могут мыслить.
— В таком случае, вы больше не связаны никакими моральными законами?
— Совершенно неверно. Естественные законы, полученные путем рассуждении, в отличие от божественных, ниспосланных свыше законов, являются здесь столь же обязательными, как и в реальном мире. Их никто не отменял, так же, как никто не отменял законы физики. Но естественные законы при определенных обстоятельствах дозволяют самоубийство: вспомните хотя бы благородных римлян, бросавшихся на свои мечи. И лишь в годы благодати самоубийство стало злом, ибо оно противоречит второй высшей добродетели — надежде. Христианину не дозволено отчаиваться.
— Значит, вы перестали быть христианином?
— Отнюдь! Я христианин, но я не человек. То, что я не обладаю более душой, не мешает мне веровать, как и раньше. Если присмотреться, я такой же Пановский, как и раньше, но нам с вами не дано видеть души. Когда Гофман продал душу, у него исчезла тень. Или наоборот?.. В любом случае это можно было увидеть. Куда печальнее терять нечто такое, что даже сам не знаешь, было ли оно у тебя. Возможно, это парадокс, но сама наша жизнь есть парадокс, и я, как истинный католик, готов к любым парадоксам. Всем прочим жить гораздо труднее. Альбера Камю, как известно, сильно беспокоило несоответствие между атеизмом, которого, по его мнению, требует разум, и убеждением, что причинять зло — дурно. А почему, собственно, — дурно? Да без всякой видимой причины. Если нет души, то нет и основания для добра и зла. Но человек не может так, ему надо выбирать. И вот он старается, насколько это для него возможно, поступать хорошо и живет день за днем, не вникая особенно глубоко в нашу этическую дилемму. Вот вам еще один пример лагерной философии. Очень жаль, что здесь, где у нас действительно нет душ, я не могу предложить вам ничего лучшего.
— Но если наша жизнь здесь бессмысленна, то чего ради Пановский суб-первый продолжает посылать сюда паштеты? Какое ему дело?
— А это — вопрос, который, надеюсь, он никогда не задаст самому себе. К счастью, до сих пор он размышлял только о нашем физическом существовании. Если же он задумается о духовной стороне нашего бытия и убедит себя, что души у нас нет, он вполне может прекратить посылать нам припасы.
— Доктор, я не могу в это поверить.
— Это потому, что вы не католик.
— Хорошо, пусть мне такие вещи недоступны, но вы-то католик, так и ответьте, что случится, если весь этот чертов мир будет отправлен к черту на кулички? Помните, вы говорили, что такое возможно. Здесь останется его эхо, со всеми людьми и самим папой римским. У них тоже не будет ни душ, ни морали?
— Натан, какой прекрасный вопрос! Я об этом никогда не думал. Конечно, в основе своей ситуация останется неизменной, но каков масштаб! Целый мир без теней! И если уж выдумывать парадоксы, то предположим, что такая передача произошла две тысячи лет назад, и сам Христос… Ах, Натан, почему вы не богослов, у вас инстинкт к подобным вещам. Возможно, вы заставите меня изменить точку зрения, что в моем возрасте почти неслыханно. Я обязательно обдумаю этот вопрос. Но теперь, когда я показал вам свою душу, неважно, есть она или ее нет, не покажете ли вы мне свою?
Лоб Хэнзарда нахмурился еще сильнее.
— Я вас не понимаю.
— Натан, почему вы кричите по ночам?
Только через неделю разговор между Хэнзардом и Пановским принял парламентские формы.
— Простите меня, ради Бога, — сказал Хэнзард, — что я тогда так сорвался. Совершенно недопустимо было кричать на вас.
— Вы кричали не на меня, — сказал Пановский, — хотя Бернар рассказал мне об этом случае. Сказать по правде, я был недоволен его поведением и отругал его. Ваши сны не касаются никого, кроме вас. Мне кажется, Бернар, попав сюда, позволил себе стать соглядатаем. В какой-то мере это происходит со всеми, но он мог бы ограничить свое любопытство тем миром и оставить в покое нас.
Хэнзард неловко рассмеялся.
— Странно слушать, что вы говорите. Ведь я как раз пришел, чтобы сказать вам… то есть — ему, что он был прав. Может быть, не совсем прав, но…
— Но вы собирались ответить на его вопрос, не так ли? Как говорят, исповедь облегчает душу. Особенно душу протестанта, к каковой категории я отношу людей вроде вас. Они всегда столь суровы к себе, и отпущение грехов просто ошеломляет их.
— Мне не надо отпущения грехов, — сурово сказал Хэнзард.
— Об этом я и говорю: вы не хотите отпущения грехов и тем сильнее будете поражены, получив его. Скажите, Натан, вы воевали в шестидесятых во Вьетнаме?
Хэнзард побледнел.
— Откуда вы знаете? Я как раз собирался рассказать вам об этом.
— Здесь нет никакой телепатии. Давайте рассуждать: вам сейчас тридцать восемь, значит, призывного возраста вы достигли в самый разгар этого ужаса. Во время войны всегда происходят крайне неприятные вещи. Мы, штатские, позасовывали головы в песок и имели весьма слабое представление о том, что там было, но все равно газеты были полны жутких историй. Вам пришлось убивать; возможно, среди убитых были женщины и дети. Так?
Хэнзард кивнул.
— Это был маленький мальчик, не более пяти лет.
— Вам пришлось застрелить его, чтобы защитить себя?
— Да, это была самозащита! Я сжег его заживо. Некоторое время они молчали. Хэнзард смотрел в лицо Пановского, но не видел там осуждения.
Потом Хэнзард сказал, стараясь, чтобы голос звучал ровно и буднично:
— Вы знали все прежде, чем я вам рассказал. Вы предчувствовали, о чем я хотел рассказать.
— Все мы грешники, и наши грехи вовсе не такие уникальные, как кажется нам самим. Когда тринадцатилетний мальчик приходит в исповедальню с ногтями, обгрызенными до мяса, священник не будет поражен, узнав, что тот совершил грех Онана. Если взрослый человек, армейский капитан, моральные принципы которого всегда туго затянуты ремнями, с криком просыпается по ночам, следует думать о причине, соизмеримой с душевной мукой. Кроме того, Натан, ваш случай вовсе не исключителен. Думаю, что про войну написано не менее дюжины романов, герои которых тоже просыпаются с криком. Но почему после стольких лет молчания вы вдруг захотели об этом рассказать?
— Я хотел рассказать об этом Бриджетте, но не мог. Я подумал, что мне будет легче, если я сначала расскажу вам.
— Боже, зачем вам рассказывать об этом ей?
— Мне всегда казалось, что одна из причин того, что мой первый брак был неудачен, заключается в том, что я не рассказал Мэрион об этом мальчике. Она не позволила мне сделать этого в тот единственный раз, когда я пытался. Но на этот раз я не повторю ошибки.
— Вот это новость! Значит, вы женитесь на ней?
— Через неделю. В епископальной церкви Духа Господня состоится великосветская свадьба, мы решили, что проберемся туда и превратим ее в двойную свадьбу. Я надеюсь, вы сможете присутствовать там и быть посаженным отцом.
Прежде чем Пановский успел важно согласиться, в комнате появилась Бриди с озабоченным выражением лица.
— Ты бы пошел и посмотрел, Бернар, — сказала она. — Они сейчас на экране и все именно так, как мы и боялись.
Вслед за Бриди и Пановским Хэнзард прошел в комнату, смежную со спальней Бриджетты. Там Бриджетта суб-первая в купальном халате и с волосами, замотанными полотенцем, стояла перед экраном видеофона. Суб-вторые обитатели виллы сгрудились вокруг другого телевизора, соединенного с первым. На одном экране было изображение Пановского, а на втором Пановских было двое, причем второй с чем-то вроде целлофанового облака вокруг головы. Таким образом, Хэнзард видел сразу четырех Пановских: двоих перед собой и еще двоих на экранах. Столько Пановских сразу было многовато даже для его привычного взгляда.
— Какого черта, что здесь про…— начал он, но Бриди предостерегающим жестом заставила его замолчать.
Ни от одного из аппаратов не было слышно ни звука, но это, кажется, ничуть не снижало интереса зрителей. Ожидая окончания затянувшейся немой сцены, Хэнзард попытался рассуждать логически и пришел к целому ряду выводов. Во-первых, он решил, что видеофон, который смотрела Бриджетта суб-первая, принадлежит реальному миру. Свой вывод он легко проверил, сунув в видеофон палец. Второй, не менее важный вывод заключался в том, что Пановский на экране настоящего видеофона должен быть суб-первым Пановским. Проверить этот вывод не удалось, но разве не говорили, что реальный Пановский должен отправиться на открытие весеннего сезона в Большом? Третьим и главным выводом было то, что дополнительный Пановский, жестикулировавший на экране сублимированного видеофона, был новым, еще незнакомым Хэнзар-ду суб-вторым Пановским.
Когда связь прекратилась и изображение съежилось в точку, Хэнзарда поздравили с верными рассуждениями.
Одной из самых сложных задач, — сказал старый ученый, — было установление связи с моими ипостасями в разных точках мира. Я сделал все что мог для моих парижских или московских копий. Под сиденьем моего кресла всегда есть кислородная маска и запас кислорода. Это дает мне, или ему, если угодно, дополнительно двадцать четыре часа существования. Время вполне достаточное для посещения Кремля. Но какой толк быть идеальным шпионом, если не можешь передать добытые сведения! Мы-то быстро догадались, что надо делать, но пришлось ждать, пока до этой мысли допрет Пановский суб-первый. Этот тип своим тугомыслием порой напоминает военных. Но, в конце концов, решение отыскал и он. Теперь мы действуем так: в заранее назначенное время, во-он оно помечено на настольном календаре, Бриджетта отвечает на вызов суб-первого меня из другого города. Сегодня это была Москва. Когда связь установлена, Пановскому суб-второму-московскому достаточно быть под рукой и одновременно передавать свой доклад. Разумеется, Пановский суб-первый должен предварительно подсуетиться. Обычно он покидает Москву, едва падает занавес в Большом, перепрыгивает на ужин в Париж, а на следующий день возвращается в Москву — на следующий спектакль и чтобы позвонить ненаглядной супруге. Сублимированный Пановский на экране Бриджетты-настоящей не виден, но он прекрасно виден у нас, на сублимированном приемнике, соединенном с настоящим. Как видите, простенько, но со вкусом. Звука, увы, нет, поскольку у суб-второго меня в Москве только тот воздух, который я взял с собой. Но мы научились читать по губам, так что все тип-топ.
— Тип-топ, — прошептала Джет и ее передернуло. — Так не говорят.
— Я шикарно сказал: тип-топ, — подтвердил Пановский, смакуя свой американизм, а второй Пановский вздохнул:
— Хотелось бы найти способ попроще. Мне кажется, я слишком бросаюсь своими жизнями. В других городах нет запасов и создать их там затруднительно. Дыхательное оборудование очень громоздко, и агенты секретных служб наверняка удивляются, почему Пановский всюду таскает его с собой.
— По счастью, — прервал его первый Пановский, — меня давно считают маразматиком, а для этого случая я придумал совершенно параноидальную теорию, связанную с импортными микробами.
Оба Пановских ироническими улыбками выразили одобрение своей теории.
— Впрочем, у того Пановского, что сейчас загибается в Москве, есть и преимущества перед нами, — произнес Пановский-второй. — Обычно у него остается время посмотреть еще один спектакль, причем с очень хорошей точки, лучшей, чем даже у дирижера. Лично я с момента сублимации видел меньше чем ничего. Мы с вами торчим в одном из главных городов мира, который считается столицей земной культуры, но вы когда-нибудь видели, что здесь называют балетом? Это рвотное, а не балет. Стезя нечестивых и путь злых. Я гневно протестую против такого балета. Зато в Москве… Сегодня, например, мы узнали, что Малинова во втором акте “Жизели” была просто необыкновенна.
Второй Пановский вздохнул еще печальнее.
— Сегодня — отличный момент для смерти. Я имею в виду его.
— Разумеется. Мы оба будем мертвы через две недели. Но мы никогда не видели этой постановки. Я охотно отдал бы последние две недели жизни, чтобы ее увидеть.
— Две недели? — спросил Хэнзард.
— Бернар! — воскликнула Бриджетта. — Ты обещал молчать!
— Дорогая, прости. Я так расстроился, что слова сами соскользнули с языка.
— Почему вы должны умереть через две недели?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22