— Между прочим, вашей вычислительной технике я тоже работку подкинул:
датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь…
Вам! Он уже отделил себя от остальных людей.
— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.
— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать — уже не имеет значения…
— Да-да, понимаю, — Главный конструктор смешался В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно.
Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу и сразу же повернулся к экрану:
— Как чувствуешь себя, Улаев?
— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось.
Сегодня, видимо, у него было право-выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешшь нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.
Дядя Исмаил выпрямился, сделал строгое лицо и из центра экрана обвел взглядом комнату:
— Я, кажется, начал бахвалиться? Ты прости. Это от растерянности. Впервые приходится говорить перед вечностью…
Он обращался только ко мне. У каждого наступает порой момент, когда все человечество сосредоточивается в одном человеке.
— Страшно, дядя Май?
— Да нет. Теперь нет. Когда было холодно, было страшно.
А теперь все в порядке…
По глазам его и еще обостренностью оун-контакта я чувствовала его искренность. А у меня все больше замирало сердце.
— Не смей расстраиваться! — загремел дядя Исмаил. — Ты уже взрослая, держи глаза сухими. И не расстраивайся! — Он понял, что повторяется, и сразу переменил тон:— Странно, знаешь, но я успел в жизни все, что собирался.
Семь лет отлетал на «Муравье» — нет, скажу тебе, лучшей доли, чем доля разведчика! Мне удалось даже спасти корабль — согласись, далеко не каждому выпадает такое счастье!
Сына вот не успел завести… — Он задержал взгляд на тете Киме и тотчас снова повернулся ко мне: — Ну да ладно, поздно жалеть. Вырастешь — сделаешь это за меня.
Туня по привычке высунулась было у меня из подмышки, но промолчала.
— Не сердись, бабуля! — Дядя Исмаил озорно подмигнул ей. — Сегодня мне все разрешается. Сегодня я именинник.
Хотя никто не заставлял меня дарить себе астероид…
Он топнул ногой о скалу. Глотнул кофе. Посмотрел на шкалу ресурсов. Нахмурился:
— Прошу тебя, Олененок, об одном: не плачь. Пойми — и не плачь. Считай меня в дальнем межзвездном рейсе. До «Гало» ведь так оно и было, не правда ли? Пилоты три века летят к иным мирам, чтобы вернуться на Землю через тысячи лет. Уходят не только от своего Солнца, но и из своего времени.
Давай условимся, что я был последним из них — я временно убыл из твоей биографии.
Он еще раз беспокойно посмотрел на шкалу:
— А теперь я бы хотел, чтобы ты отключилась.
— Нет!
— Но я уже все сказал. Попрощаемся — и, пожалуйста, уходи.
— Не надо! — крикнула я.
— Надо, Аленушка, милая, надо! Зачем тебе видеть остальное? Поверь мне, это неинтересно…
Он будто бы надвинулся на меня одними глазами. И прибавил мысленно: «Передай Киме… Впрочем, что же теперь?
Бесполезно…»
Наверно, ют холод, который подстерегал за скафандром дядю Исмаила, каким-то образом добрался и до меня. Я внезапно озябла, вздрогнула, охватила себя руками за плечи и закричала:
— Я не хочу! Не хочу-у!
Кто-то подошел спереди, властно взял меня за подбородок, загородил собой экран. Я пыталась увернуться, заглянуть за него, куснула пахнущую лекарством ладонь. Но он приподнял мое лицо, уставился в глаза бездонными черными зрачками. Я зевнула. Откачнулась. И мягко завалилась на спинку дивана.
«Зачем здесь врач-гипнотизер? — успела подумать я прежде, чем все поплыло передо мной и комната накренилась. — Очень приятно будет дяде Исмаилу моей сонной физиономией любоваться. И дурные мысли слушать…»
Я еще раз, борясь с непослушным телом, судорожно зевнула и погрузилась в вязкий, тревожный сон…
5
Меня жалели теперь не только во дворе, но и в городе.
Я думаю, и во всем мире тоже. Стоило выйти из дому, как меня окружали замаскированное сочувствие и показная беззаботность. Все боялись нечаянно меня растревожить. Ребята наперебой уступали в играх. «Проньку» отдавали без очереди — дворник тетя Маня лишь вздыхала, подперев щеку ладонью.
Я могла бы хоть тысячу раз выпрыгивать на Туньке из окна или плавать над крышами вдали от прогулочных трасс — никто не делал бы мне замечаний. На улице подходили незнакомые люди и будто случайно просили о какой-нибудь мелкой услуге В общем, как всегда, когда пытаются облегчить человеку несчастье. Если честно, я сама еще сполна в несчастье не верила.
Нет, я понимала: дядя Исмаил умер, и я никогда «же его не увижу. Восемь лет — это не тот возраст, когда понятие о смерти вообще в голове не укладывается. Но понимала все умом, чужим опытом, рассказами об иных, далеких мне умерших людях.
А вот с ним, которого я любила и знала, такое произойти не могло, не имело права случиться. Я понимала все как бы односторонне, за одну себя— я осталась, я не увижу, мне тосковать о нем. А тайком, где-то там на донышке души, надеялась, что вот сегодня или, в крайнем случае, завтра дядя Исмаил неожиданно ввалится к нам, отпихнет по привычке локтем Туню и заорет с порога: «Ну, как вам моя шуточка?» И в этот раз, ручаюсь, даже Т)ня нисколько на него не обидится.
Прошел почти месяц с тех пор, как дядя Исмаил перестал откликаться. Спасательные корабли все еще пробивались к нему сквозь встречные волны Пространства. Удалось запеленговать автоматический передатчик — непременную принадлежность скафандра. Да что пеленгаторы! Уже самого дядю Исмаила стало видно в телескопы — он чуть наклонился вперед, улыбался мертвыми губами и защищался от чего-то согнутой, не донесенной до груди рукой, замерев в вечном и бестревожном сне Меня успокаивали тем, чю умер он легко, без мучений.
«Ну и что с того, — думала я, — ведь ему бы еще жить и жить, никак не менее ста пятидесяти лет…»
Пояс Астероидов принимал прежний вид Пустота, образовавшаяся вокруг дяди Исмаила, снова заполнилась малыми планетами, словно они, пропустив гребень гравитационной волны, возвращались на старые орбиты По уверениям астрономов, так будет несколько раз, все с меньшим радиусом возмущения. Но это можно было заметить лишь в телескопы Марса или Сатурна. Вблизи, со спасательных кораблей, расстояние скрадывалось все еще уплотненным Пространством…
Ах, если б можно было верить телескопам! До погибшего, казалось, совсем уже недалеко А пеленгаторы твердили: лёту к мест» трагедии еще около двадцати дней. Это противоречие выводило из себя лючей гораздо старше и разумней меня: разбегающееся Пространство поедало всю скорость кораблей, практически удерживая их на месте, как течение реки удерживает в одном и том же водовороте лодку с отчаянно гребущими людьми.
Я несколько раз пробовала украдкой вызвать дядю Исмаила. Но слышала только монотонный шум. А когда мама узнала про мои попытки — ой, что было! Расплакалась, пожаловалась врачу, меня т"т же обстучали, осмотрели и в конце концов заставили дать торжественное обещание никогда ничего подобного не выкидывать. Дать такое обещание мне ничего не стоило: канал связи с дядей Исмаилом постепенно блокировался и сам собой расплывался в невнятный фон.
Цирк, театр и Дом Чудес одновременно взяли надо мной шефство. Не отстали и космонавты: стоило мне лишь заикнуться — любой свободный от вахты разведчик изъявлял готовность лететь со мной, куда я только захочу. Но я никуда не хотела.
Прежние дворовые дела перестали меня волновать. Ребята жалели меня, а мне странным казались их мелкие детские хлопоты и какие-то происшествия, важные лишь для них самих.
Мне хотелось быть рядом с командиром разведчиков Тоболом Сударовым. Или, например, с Читтамахьей. Но даже им редко удавалось вытащить меня из дому.
Впрочем, дома тоже стало неспокойно. Мама взяла отпуск и все время караулила меня, ловя смену выражений на моем лице. Папа научился так здорово «не обращать внимания» на мое настроение, что поневоле напоминал о нем на каждом шагу.
А Туня витала надо мной ангелом, постоянно заглядывая в рот и надеясь предугадать мои желания. А у меня из всех желаний осталось одно-единственное: хоть ненадолго уйти от жалости, остаться одной, запереться в комнате, занавесить окна и тихотихо побыть в полумраке. Со своим горем. И своими воспоминаниями.
По видео часто наведывался Антон Николаевич. Начинал всегда с одних и тех же вопросов, только менял их очередность. Строил вопросы четко, гладко, бодрым докторским голосом: «Ну, как нам понравилась выставка марсианской» флоры?
Почему в плане на завтра не учтен океанариум? Каникулы кончаются, хорошо ли мы готовимся к четвертому классу?»
И тому подобное, такое же насквозь пресное и полезное, как рыбий жир. Оттого я не очень охотно беседовала с этим неулыбчивым и вечно занятым человеком. Даже в наши с ним разговоры вклинивался вкрадчивый референт Токаяма, перебивал по неотложному делу какой-нибудь нетерпеливый исследователь… А вот с Читтамахьей мы подружились всерьез, хотя из-за дяди Исмаила он вначале и заходить к нам боялся: он взвалил на себя всю вину за саму катастрофу, а потом за неудачу спасательной экспедиции. Да-да, боялся — он мне сам так сказал. Но все равно без конца приходил, и я неожиданно для себя поддавалась на его уговоры и шла гулять.
После гибели дяди Исмаила я часто ломала себе голову, имею ли я прежнее право на астероид? Есть ли вообще у человека право играть небесным телом? Советоваться мне ни с кем не хотелось. Мысли бились, бились в голове. А ответ не приходил.
На мое счастье, занесло нас однажды с Читтамахьей в Сибирь, в охотничью заимку. Это такая совсем ничья изба в тайге, где любой может остановиться
— отдохнуть, обогреться. В ней все оставлено по-старому. Голые бревенчатые стены. Некрашеные полки со старинной, смешной посудой. Широкие лавкилежаки. И настоящая русская печь на полкомнаты, которую топят вырубленными из деревьев дровами. Словом, типичная старина, если забыть, что одна стена затянута невидимым телеэкраном, а за ближайшими кустами спрятана на всякий случай двухместная «Стрекоза». Но какая нам разница? Ведь здесь упревает в чугунке настоящая перловая каша с лучком и шкварками, а из котелка одурманивает запахами настоящий таежный чай с чагой?
Когда в животах стало тепло и сыто, глаза почему-то залоснились и сузились, а на душе стало покойно-покойно — почти как два месяца тому назад… По примеру древних охотников взамен взятых в избе продуктов мы положили на полки то, что не понадобится нам на обратном пути: консервы, бататы, сырную крупу, а также фоторужье, лыжи, батареи и медкомплект. Потом записали наши адреса на кусочке смальты и разлеглись на лавках. Я еще гравипростынку подстелила для мягкости, а Читтамахья — прямо на жесткий лежак лег и жмурится от удовольствия. Видно, кто-то в его роду работал йогом!
Гляжу я в потолок, на щели между досками, и чувствую: забрезжило что-то у меня в голове.
— Скажите… — спросила я у Читтамахьи, спотыкаясь на обращении. Товарищ Антуан-Хозе — напыщенно и неестественно, а если по отчеству-вообще язык сломаешь: Антуан-Хозе Девашармович! — Скажите, пожалуйста, а почему избушка называется заимка?
— Не знаю, Алеунушка, вероятно, каждый здесь может позаимствовать то, чего у него нет. А отдать может в любом другом месте, если заимеет…
— Так неинтересно. Я думаю, правильнее называть это не заимка, а взаимка: здесь все взаимно друг друга выручают…
Так лучше, правда?
— Хорошо-то хорошо, а вот, пожалуй, неверно.
— А верно не то, как привычно, а то, как правильно! — заупрямилась я.
— Ну ладно. Ты не горячись. И не задавайся. Он этого не любил.
Мы в разговорах избегаем имени дяди Исмаила. Но безошибочно знаем, о ком речь. Дядя Исмаил всегда рядом. А на заимке особенно. Наверное, была какая-то связь между замерзающим разведчиком на астероиде и таежной Сибирью.
Я вдруг словно увидела дядю Исмаила выходящим из тайги на наш огонек — невольно даже в окошко выглянула. Он должен выйги из-за того толстого кедра —небритый, со спутанными волосами, в ободранной одежде и с обмороженными ногами.
Опираясь на кривую, суковатую палку, с трудом преодолеет последние метры до крыльца. Рухнет на пороге избы. Ползком доберется до печи. Непослушными руками нащупает спички.
Затеплит заботливо приготовленную кем-то растопку. И уже больше не умрет, потому что найдет здесь тепло и пищу — все, что требуется одинокому человеку в тайге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12