Это для вас недостаточно правильно?
— Это не поможет. Только все осложнит. Это бизнес, а не политика. Да что я, по-вашему, должен сделать, что я должен сказать? «Простите, я ошибся. Пожалуйста, не волнуйтесь. Помните, что ваши сбережения всегда будут в безопасности в „СофтМарк“ и что новый миллениум в действии». Деньги — это доверие, Анна, вот и все. Разрушьте его — и у вас ничего не останется.
— Не обязательно так. — Она качает головой, пытаясь избавиться от этого, отгоняя его вместе с его уверенностью, хотя уже устала. Лучше бы они оба прекратили. — Что-то нечисто, я знала, но не наверняка. Не позволяла себе узнать. Я подумать не могла, что вы будете настолько глупы, сделаете что-нибудь настолько…
Он встает, словно больше не может сидеть рядом с ней.
— Прошу вас. Еще ничего не случилось. Ничего определенного. Пока нечего бояться.
— Почему вы не сказали мне?
— Я не знал, могу ли вам доверять. — Он стоит рядом, не прикасаясь к ней. — Я думал, что могу, но не был уверен. Я и сейчас не знаю, Анна.
— Что?
— Я могу вам доверять?
Ей понадобилось некоторое время, чтобы это обдумать. Минута, чтобы заставить себя рассмеяться. Гнев ее превратился в тупую боль.
— В чем дело? — говорит Джон и прикасается к ней, проводит по плечу, по шее.
— Смешно. Все то время, что я знаю вас, я спрашиваю себя о том же самом. Может, это неправильный вопрос.
— Какой?
— Могу ли я доверять вам.
Она встает. Краем глаза видит Джона. Ей страшно, будто в своем замешательстве он станет ее удерживать. Засунет ее в одну из этих бесчисленных коробок с подарками. Она внезапно понимает, насколько он крупнее ее, как она одинока всякий раз рядом с ним, как они оба всегда одиноки вместе. И как бы там ни было, думает она, опасность — во мне.
— Что вы делаете?
— Мне пора.
— Почему? — спрашивает он. И потом: — Не уходите так.
Она кладет ладонь ему на щеку. Он не закрывает глаза, как сделала бы она сама. Она держит ладонью его лицо, будто может его запомнить. Но он так не похож на себя — потерянный и пристыженный — таким она не хочет его запоминать.
— Спасибо.
— За что?
— За все.
— Анна, — говорит он, будто просит о чем-то, хотя она понятия не имеет, о чем, и думает, знает ли он. Позднее ей приходит в голову, что всего лишь о молчании. Она подходит к двери, и он снова произносит ее имя, и тогда она уходит, быстро, не оглядываясь, под сводами Эрит-Рич, вниз по лестницам, где ее вели, мимо комнат, полных смеха и праздных откровений, мимо дворов, где скрывались влюбленные, мимо ворчащей воды, коридоров со стенами Миро, в кармане письмо — точно оружие, подвижные длинные тени толпы, мальчики в белых перчатках ждут, в машине тепло и темно, как в голове. И крадется настойчивый, неизгладимый, вслед за ней по ночному городу крадется запах пороха, что всегда был для Анны запахом листопада, падения, и после этой ночи навсегда им останется.
До утра она лежит без сна и слушает гул самолетов. Ее мысли приспособились к графикам полетов. Каждые полчаса или час она замирает: будто что-то открывается, будто медленно расступается небо. Всякий раз, когда звук затихает, тихо рокочет шоссе: усыпляюще, как прибой. До аэропорта меньше двух миль. Она перестала замечать его несколько лет назад, и эти звуки приходят к ней теперь, как воспоминания. Они напоминают ей не Джона, не ее саму, не то, что они оба делали, не кто кого обидел, — они напоминают ей о других. О миллионах людей, ей никогда не встретить их всех, больше доходов и потерь, чем поместится, в чьих угодно мыслях. Бесчисленные жизни.
Жизни, ее коснувшиеся, дальше идут без нее. Ева присылает загадочный букет, через два дня звонит Марта, подавленная благодарностью, говорит спасибо: и Анна принимает благодарность и новость, что Мартины долги уплачены сполна, с тенью вины, но без особого гнева или удивления. Новость, что Карл получил повышение раньше нее, неожиданна — февральским утром его лицо лучится блаженством, — но интриги Налоговой так далеки, и провал оставляет лишь странное облегчение, будто на ней ослабили хватку, которую она никогда полностью не осознавала.
Она встречается с Лоренсом только весной, в ресторанчике к востоку от Эйнджел. Он молчаливее обычного. В тот момент она думает, ему неловко, что не извинился еще раз, и лишь на следующее утро вспоминает, что говорила только она сама. Лоренс терпеливо слушает, еда остывает на тарелках, его живые глаза следят за ней, она говорит и говорит, не говоря ничего, благодарная больше, чем может позволить себе признать, — за то, что он ни о чем не спрашивает.
А в апреле она звонит Тунде Финчу. Все эти месяцы хранит его карточку, удачно забытую в кармане, но выкинуть из головы мысли о нем гораздо труднее. В итоге она оставляет ему сообщение, отвлекая себя, чтобы сделать это, наполовину надеясь, что он не ответит, но он перезванивает, не проходит и часа. Голос его настойчив и нетерпелив.
Их встреча — не по сезону теплый вечер под проливным дождем, каждая улица пахнет мокрой псиной, — приносит меньше, чем оба надеялись. Он как-то ссохся, думает Анна. У него жалкий вид, будто Эрит-Рич придавал ему какое-то достоинство, которого Финч лишен в реальном мире. Корка экземы покрывает его шею с одной стороны, до самых волос, и он трет и трогает ее во время разговора, будто на удачу. Натянуто беседуя, они идут вдоль реки от Тауэра к Нидли.
— Он вам нравится, — говорит Тунде, Темза у него за плечом сворачивает к морю, и если Анна смотрит туда слишком часто, ей кажется, что они идут назад, как в дурном сне.
— Почему бы и нет?
— Ни почему. Мне он тоже нравится. — Она замедляет шаг.
— Правда? — спрашивает она, и он улыбается, но на этот раз еле заметно. Не такой симпатичный, как раньше.
— Ладно. Вы меня поймали. Но я уважаю его. Я восхищаюсь его талантом. Вы знаете, в пятидесятых первые компьютерные программисты играли в игру под названием «Ядерные войны». Понимаете, они создавали организмы из чисел. А потом смотрели, который из них сумеет захватить компьютер. Вот так появились вирусы. Вот что делали те первые программисты, просто сами об этом не знали. СофтГолд тоже вирус, ручной вирус. Мистер Лоу играет в «Ядерные войны» довольно давно, он одержал череду побед. Восхитительных побед, но никто не выигрывает вечно. Такого никто не допустит. Это противоречит структуре общества. Я не из тех, кто хочет сделать ему больно.
— А кто хочет? Вы знаете? — спрашивает она, и он качает головой — может, просто не хочет отвечать, и уличные фонари позади него увиты железной лозой и жуткими рыбами.
— Помните Билла Гейтса? «Я жду спада». Вот что ему пришлось сказать о провале. Он знал, что, в конце концов, это случается с каждым. Мистер Лоу тоже об этом знает. Говорят, он не может сломать собственный код. Я все думаю, правда ли это. Говорят так много — так много, что никто не слушает. Деньги делаются без вмешательства человека, вы такое слышали? Предполагается, что в этом сила. Но я думаю, это палка о двух концах. Если никто не знает, как меняется СофтГолд, сколько времени пройдет, прежде чем все поймут, что он изменился к худшему? А он сам поймет, как вы думаете? Анна?
Но Анна молчит, и когда второй криптограф спрашивает, что она сделала, кому сообщила, что намерена делать, ответов у нее нет. Ни ответов, ни оправданий, и тогда плечи его поникают, голос дребезжит от разочарования — или нет, думает она позже, — от удивления; а чайки над ними взлетают, оседлывают воздух, мяукают, как животные, подражая смеху. На следующей станции подземки он уходит, не сказав до свидания, опустив голову, засунув руки в карманы, задевая плечами вечернюю толпу, спешащую в сторону Вестминстера, и больше она его никогда не встречает.
Каждое утро ее ждет кабинет. Теперь он кажется безобразным, совершенно неприветливым, половина жизни, но не часть ее. Комната с отдаленным видом на людей, отлично соответствует своему предназначению. Она опускает жалюзи и закуривает. Эта привычка раньше была ей не по душе, но теперь она решает, что ей нравится. Напоминает Аннели. Маленький себялюбивый акт курения, способ отсчитывать часы.
Что она будет делать? Кому скажет? Ничего и никому. Никакого решения. Ничего похожего на выбор. Солнце пробивается сквозь жалюзи, ложится на шею пятнами света.
Мысль о Джоне, он ждет ее предательства. Проблеск его отчаяния. Она хочет снова поговорить с ним, но не может себя заставить. Кажется, уже слишком поздно. Она могла бы сказать ему, что только владеет фактами, как было всегда. Что у нее тоже есть секрет и она умеет хранить секреты. Что она любит его. Готова была полюбить еще до того, как встретила. Она хотела бы сказать ему все это.
Дни, когда она пробует забыться в работе, и другие, когда — бог знает сколько времени — она вообще не работает. Дым лениво поднимается от ее руки, мысли о Джоне возвращаются снова и снова, тупая боль воспоминаний или фантазий, каждый раз иных, но всегда тех же самых, как музыкальные вариации. Она проводит свои дни в ожидании, как и он в ее мыслях всегда ждет: ее или ее поступков. Или в ожидании — теперь она понимает, — когда назовут цену. Человек, ожидающий падения.
II
Листопад
Это поднимается из глубины, среди ночи, заметить некому и мало что можно сделать. Проявляется постепенно, так что легко усомниться; как ночной дождь, который, может, пройдет к утру. Исподволь и так далеко ото всех, что временами словно вообще ничего не происходит.
На острове Коппер, в перегретой времянке на исследовательской станции «Никольское», в одном нестиранном термобелье и майке с надписью «Отсюда видно завтра», Матти Пеллинен, мечтая о здравомыслящих мужиках, загружает данные об Алеутской глубоководной равнине — ее затопленных утесах, островах и пиках. Лишь случайно она замечает, как дрогнул экран, исказилась картинка. Похоже на бурю, думает она, арктический шквал промчался по электрическим кабелям.
В Эбоне, где за двадцать сигарет Анны можно купить гигантскую альбакору — в одиночку не съешь — его преподобие Ток Тситси, министр внутренних дел, в ночи проверяет свои сбережения — персональное лекарство от бессонницы, — и некому сказать (или, по крайней мере, он никому не сказал), что на его счет записан кредит на сумму вдвое больше валового национального продукта страны. Утром это может обернуться пустяком, хотя его преподобию так не кажется, пока он дожидается утра в бессонном восторге.
На сторожевом плавучем маяке «Мимир-ГХ», к востоку-северо-востоку от шельфового ледника Росса Ян Люттрингхаус за полночь смотрит фильмы двадцатого века, лицо у него голубое в свете экрана, знаменитые последние слова Оутса снова и снова крутятся у него в голове (Я выйду ненадолго, Я выйду ненадолго), пока он, наконец, не решает позвонить сестре, спросить у нее, не говорит ли он, как сумасшедший, и поэтому, когда он проверяет и видит, что счет его удален, ему остается только обвинять море и жизнь за то, куда они его вынесли. Позабыв о том, что деньги заставляют мир вертеться, и они же его остановят.
Дальше будут и другие истории, одна лучше другой, будто есть утешение в изяществе или красота в неправдоподобии. На острове Науру — так гласит история — вся тяжесть национального долга легла на Джеки Чун Гум, сообразительную бухгалтершу штата, засидевшуюся на первой в жизни работе допоздна. В Элис-Спринз полевой сезонный рабочий Бапп Уокер Мойр тридцать семь минут был богатейшим человеком в южном полушарии. В Магадане скромный ученик средней школы одиннадцать раз напористо пытался приобрести контрольные пакеты акций ведущих немецких футбольных команд, на вопросы отвечая лишь под именем Император Сибириус. Были люди, которые обнаружили в своих компьютерах персональные послания:
С днем рождения, Никое, встречай Листопад. Твой Вирус Перемены Даты
и были целые города, где вообще ничего не произошло, будто шторм прошел мимо них. Так это и продолжалось, а шарик вращался, меридиан за меридианом вступая в новый день.
22 сентября 2021 года. Пятница, в Лондоне листопад и в Вестминстере, осень в Нью-Йорке, хотя на Науру и Эбоне такого времени года нет, а на Коппере нет деревьев, для которых это имеет значение. Позже найдутся те, кто попытается объяснить дату и умудрится это сделать, хотя в бесконечном сборе фактов история может и солгать. (Первый день революционного календаря, Первое Вандемьера Первого года; первое утро Китайской Республики; именины Ионы, что лежал, невидимый, во чреве кита). Будут теории, что передаются сами собой. (Вирус создан в Америке и достигнет ее в последнюю очередь, Джон Лоу, смертельно устав ждать, сам его запустил. Его написал двенадцатилетний подросток из Мекки; десятилетний из Дженина; двое детишек в Лакхнау. Час за часом занимается правда, или опускается, как ночь, и сыплются обвинения (и с ними призывы к справедливости и возмездию) в длительном, таинственном отсутствии виновных, в чем бы ни заключалась их вина. Начнутся поиски козла отпущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Это не поможет. Только все осложнит. Это бизнес, а не политика. Да что я, по-вашему, должен сделать, что я должен сказать? «Простите, я ошибся. Пожалуйста, не волнуйтесь. Помните, что ваши сбережения всегда будут в безопасности в „СофтМарк“ и что новый миллениум в действии». Деньги — это доверие, Анна, вот и все. Разрушьте его — и у вас ничего не останется.
— Не обязательно так. — Она качает головой, пытаясь избавиться от этого, отгоняя его вместе с его уверенностью, хотя уже устала. Лучше бы они оба прекратили. — Что-то нечисто, я знала, но не наверняка. Не позволяла себе узнать. Я подумать не могла, что вы будете настолько глупы, сделаете что-нибудь настолько…
Он встает, словно больше не может сидеть рядом с ней.
— Прошу вас. Еще ничего не случилось. Ничего определенного. Пока нечего бояться.
— Почему вы не сказали мне?
— Я не знал, могу ли вам доверять. — Он стоит рядом, не прикасаясь к ней. — Я думал, что могу, но не был уверен. Я и сейчас не знаю, Анна.
— Что?
— Я могу вам доверять?
Ей понадобилось некоторое время, чтобы это обдумать. Минута, чтобы заставить себя рассмеяться. Гнев ее превратился в тупую боль.
— В чем дело? — говорит Джон и прикасается к ней, проводит по плечу, по шее.
— Смешно. Все то время, что я знаю вас, я спрашиваю себя о том же самом. Может, это неправильный вопрос.
— Какой?
— Могу ли я доверять вам.
Она встает. Краем глаза видит Джона. Ей страшно, будто в своем замешательстве он станет ее удерживать. Засунет ее в одну из этих бесчисленных коробок с подарками. Она внезапно понимает, насколько он крупнее ее, как она одинока всякий раз рядом с ним, как они оба всегда одиноки вместе. И как бы там ни было, думает она, опасность — во мне.
— Что вы делаете?
— Мне пора.
— Почему? — спрашивает он. И потом: — Не уходите так.
Она кладет ладонь ему на щеку. Он не закрывает глаза, как сделала бы она сама. Она держит ладонью его лицо, будто может его запомнить. Но он так не похож на себя — потерянный и пристыженный — таким она не хочет его запоминать.
— Спасибо.
— За что?
— За все.
— Анна, — говорит он, будто просит о чем-то, хотя она понятия не имеет, о чем, и думает, знает ли он. Позднее ей приходит в голову, что всего лишь о молчании. Она подходит к двери, и он снова произносит ее имя, и тогда она уходит, быстро, не оглядываясь, под сводами Эрит-Рич, вниз по лестницам, где ее вели, мимо комнат, полных смеха и праздных откровений, мимо дворов, где скрывались влюбленные, мимо ворчащей воды, коридоров со стенами Миро, в кармане письмо — точно оружие, подвижные длинные тени толпы, мальчики в белых перчатках ждут, в машине тепло и темно, как в голове. И крадется настойчивый, неизгладимый, вслед за ней по ночному городу крадется запах пороха, что всегда был для Анны запахом листопада, падения, и после этой ночи навсегда им останется.
До утра она лежит без сна и слушает гул самолетов. Ее мысли приспособились к графикам полетов. Каждые полчаса или час она замирает: будто что-то открывается, будто медленно расступается небо. Всякий раз, когда звук затихает, тихо рокочет шоссе: усыпляюще, как прибой. До аэропорта меньше двух миль. Она перестала замечать его несколько лет назад, и эти звуки приходят к ней теперь, как воспоминания. Они напоминают ей не Джона, не ее саму, не то, что они оба делали, не кто кого обидел, — они напоминают ей о других. О миллионах людей, ей никогда не встретить их всех, больше доходов и потерь, чем поместится, в чьих угодно мыслях. Бесчисленные жизни.
Жизни, ее коснувшиеся, дальше идут без нее. Ева присылает загадочный букет, через два дня звонит Марта, подавленная благодарностью, говорит спасибо: и Анна принимает благодарность и новость, что Мартины долги уплачены сполна, с тенью вины, но без особого гнева или удивления. Новость, что Карл получил повышение раньше нее, неожиданна — февральским утром его лицо лучится блаженством, — но интриги Налоговой так далеки, и провал оставляет лишь странное облегчение, будто на ней ослабили хватку, которую она никогда полностью не осознавала.
Она встречается с Лоренсом только весной, в ресторанчике к востоку от Эйнджел. Он молчаливее обычного. В тот момент она думает, ему неловко, что не извинился еще раз, и лишь на следующее утро вспоминает, что говорила только она сама. Лоренс терпеливо слушает, еда остывает на тарелках, его живые глаза следят за ней, она говорит и говорит, не говоря ничего, благодарная больше, чем может позволить себе признать, — за то, что он ни о чем не спрашивает.
А в апреле она звонит Тунде Финчу. Все эти месяцы хранит его карточку, удачно забытую в кармане, но выкинуть из головы мысли о нем гораздо труднее. В итоге она оставляет ему сообщение, отвлекая себя, чтобы сделать это, наполовину надеясь, что он не ответит, но он перезванивает, не проходит и часа. Голос его настойчив и нетерпелив.
Их встреча — не по сезону теплый вечер под проливным дождем, каждая улица пахнет мокрой псиной, — приносит меньше, чем оба надеялись. Он как-то ссохся, думает Анна. У него жалкий вид, будто Эрит-Рич придавал ему какое-то достоинство, которого Финч лишен в реальном мире. Корка экземы покрывает его шею с одной стороны, до самых волос, и он трет и трогает ее во время разговора, будто на удачу. Натянуто беседуя, они идут вдоль реки от Тауэра к Нидли.
— Он вам нравится, — говорит Тунде, Темза у него за плечом сворачивает к морю, и если Анна смотрит туда слишком часто, ей кажется, что они идут назад, как в дурном сне.
— Почему бы и нет?
— Ни почему. Мне он тоже нравится. — Она замедляет шаг.
— Правда? — спрашивает она, и он улыбается, но на этот раз еле заметно. Не такой симпатичный, как раньше.
— Ладно. Вы меня поймали. Но я уважаю его. Я восхищаюсь его талантом. Вы знаете, в пятидесятых первые компьютерные программисты играли в игру под названием «Ядерные войны». Понимаете, они создавали организмы из чисел. А потом смотрели, который из них сумеет захватить компьютер. Вот так появились вирусы. Вот что делали те первые программисты, просто сами об этом не знали. СофтГолд тоже вирус, ручной вирус. Мистер Лоу играет в «Ядерные войны» довольно давно, он одержал череду побед. Восхитительных побед, но никто не выигрывает вечно. Такого никто не допустит. Это противоречит структуре общества. Я не из тех, кто хочет сделать ему больно.
— А кто хочет? Вы знаете? — спрашивает она, и он качает головой — может, просто не хочет отвечать, и уличные фонари позади него увиты железной лозой и жуткими рыбами.
— Помните Билла Гейтса? «Я жду спада». Вот что ему пришлось сказать о провале. Он знал, что, в конце концов, это случается с каждым. Мистер Лоу тоже об этом знает. Говорят, он не может сломать собственный код. Я все думаю, правда ли это. Говорят так много — так много, что никто не слушает. Деньги делаются без вмешательства человека, вы такое слышали? Предполагается, что в этом сила. Но я думаю, это палка о двух концах. Если никто не знает, как меняется СофтГолд, сколько времени пройдет, прежде чем все поймут, что он изменился к худшему? А он сам поймет, как вы думаете? Анна?
Но Анна молчит, и когда второй криптограф спрашивает, что она сделала, кому сообщила, что намерена делать, ответов у нее нет. Ни ответов, ни оправданий, и тогда плечи его поникают, голос дребезжит от разочарования — или нет, думает она позже, — от удивления; а чайки над ними взлетают, оседлывают воздух, мяукают, как животные, подражая смеху. На следующей станции подземки он уходит, не сказав до свидания, опустив голову, засунув руки в карманы, задевая плечами вечернюю толпу, спешащую в сторону Вестминстера, и больше она его никогда не встречает.
Каждое утро ее ждет кабинет. Теперь он кажется безобразным, совершенно неприветливым, половина жизни, но не часть ее. Комната с отдаленным видом на людей, отлично соответствует своему предназначению. Она опускает жалюзи и закуривает. Эта привычка раньше была ей не по душе, но теперь она решает, что ей нравится. Напоминает Аннели. Маленький себялюбивый акт курения, способ отсчитывать часы.
Что она будет делать? Кому скажет? Ничего и никому. Никакого решения. Ничего похожего на выбор. Солнце пробивается сквозь жалюзи, ложится на шею пятнами света.
Мысль о Джоне, он ждет ее предательства. Проблеск его отчаяния. Она хочет снова поговорить с ним, но не может себя заставить. Кажется, уже слишком поздно. Она могла бы сказать ему, что только владеет фактами, как было всегда. Что у нее тоже есть секрет и она умеет хранить секреты. Что она любит его. Готова была полюбить еще до того, как встретила. Она хотела бы сказать ему все это.
Дни, когда она пробует забыться в работе, и другие, когда — бог знает сколько времени — она вообще не работает. Дым лениво поднимается от ее руки, мысли о Джоне возвращаются снова и снова, тупая боль воспоминаний или фантазий, каждый раз иных, но всегда тех же самых, как музыкальные вариации. Она проводит свои дни в ожидании, как и он в ее мыслях всегда ждет: ее или ее поступков. Или в ожидании — теперь она понимает, — когда назовут цену. Человек, ожидающий падения.
II
Листопад
Это поднимается из глубины, среди ночи, заметить некому и мало что можно сделать. Проявляется постепенно, так что легко усомниться; как ночной дождь, который, может, пройдет к утру. Исподволь и так далеко ото всех, что временами словно вообще ничего не происходит.
На острове Коппер, в перегретой времянке на исследовательской станции «Никольское», в одном нестиранном термобелье и майке с надписью «Отсюда видно завтра», Матти Пеллинен, мечтая о здравомыслящих мужиках, загружает данные об Алеутской глубоководной равнине — ее затопленных утесах, островах и пиках. Лишь случайно она замечает, как дрогнул экран, исказилась картинка. Похоже на бурю, думает она, арктический шквал промчался по электрическим кабелям.
В Эбоне, где за двадцать сигарет Анны можно купить гигантскую альбакору — в одиночку не съешь — его преподобие Ток Тситси, министр внутренних дел, в ночи проверяет свои сбережения — персональное лекарство от бессонницы, — и некому сказать (или, по крайней мере, он никому не сказал), что на его счет записан кредит на сумму вдвое больше валового национального продукта страны. Утром это может обернуться пустяком, хотя его преподобию так не кажется, пока он дожидается утра в бессонном восторге.
На сторожевом плавучем маяке «Мимир-ГХ», к востоку-северо-востоку от шельфового ледника Росса Ян Люттрингхаус за полночь смотрит фильмы двадцатого века, лицо у него голубое в свете экрана, знаменитые последние слова Оутса снова и снова крутятся у него в голове (Я выйду ненадолго, Я выйду ненадолго), пока он, наконец, не решает позвонить сестре, спросить у нее, не говорит ли он, как сумасшедший, и поэтому, когда он проверяет и видит, что счет его удален, ему остается только обвинять море и жизнь за то, куда они его вынесли. Позабыв о том, что деньги заставляют мир вертеться, и они же его остановят.
Дальше будут и другие истории, одна лучше другой, будто есть утешение в изяществе или красота в неправдоподобии. На острове Науру — так гласит история — вся тяжесть национального долга легла на Джеки Чун Гум, сообразительную бухгалтершу штата, засидевшуюся на первой в жизни работе допоздна. В Элис-Спринз полевой сезонный рабочий Бапп Уокер Мойр тридцать семь минут был богатейшим человеком в южном полушарии. В Магадане скромный ученик средней школы одиннадцать раз напористо пытался приобрести контрольные пакеты акций ведущих немецких футбольных команд, на вопросы отвечая лишь под именем Император Сибириус. Были люди, которые обнаружили в своих компьютерах персональные послания:
С днем рождения, Никое, встречай Листопад. Твой Вирус Перемены Даты
и были целые города, где вообще ничего не произошло, будто шторм прошел мимо них. Так это и продолжалось, а шарик вращался, меридиан за меридианом вступая в новый день.
22 сентября 2021 года. Пятница, в Лондоне листопад и в Вестминстере, осень в Нью-Йорке, хотя на Науру и Эбоне такого времени года нет, а на Коппере нет деревьев, для которых это имеет значение. Позже найдутся те, кто попытается объяснить дату и умудрится это сделать, хотя в бесконечном сборе фактов история может и солгать. (Первый день революционного календаря, Первое Вандемьера Первого года; первое утро Китайской Республики; именины Ионы, что лежал, невидимый, во чреве кита). Будут теории, что передаются сами собой. (Вирус создан в Америке и достигнет ее в последнюю очередь, Джон Лоу, смертельно устав ждать, сам его запустил. Его написал двенадцатилетний подросток из Мекки; десятилетний из Дженина; двое детишек в Лакхнау. Час за часом занимается правда, или опускается, как ночь, и сыплются обвинения (и с ними призывы к справедливости и возмездию) в длительном, таинственном отсутствии виновных, в чем бы ни заключалась их вина. Начнутся поиски козла отпущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34