бейте меня, старого дурня, по лысине, но скажу вам — не наш це человек.
— Да ты, Иван Иванович, лишнего за обедом хватил? — засмеялся Любушко.
— Ни, не смейтесь, Павел Ехвимович! Не пьян я, — серьезно сказал Савчук. — Вы приглядитесь: глаза у него якись мертвы. Це страшный человек, чую я!..
— Ладно, ладно, Иван Иванович, иди отдохни, мне почту просмотреть надо! — и Любушко ласково выпроводил старика.
…Иван Иванович после разговора с академиком вышел несколько сконфуженный. Он долго колебался, прежде чем высказать Любушко свои подозрения, и теперь в сотый раз переспрашивал себя: обознался? Да нетрудно и обознаться — сколько лет минуло! А память, наперекор всему, настойчиво восстанавливала: перед ним картины прошлого.
В начале Отечественной войны, когда гитлеровское «лихо» надвинулось на Строгановку, дед Савчук, запрягши пару коней, вместе с сыном Григорием пытался выскочить из глубокой вражеской петли, охватившей весь юг. Нелегко было на восьмом десятке покидать родные, обжитые места, однако Иван Иванович оставаться не хотел ни за что, не желал класть голову в фашистское ярмо. Но в дороге взрывом авиабомбы разбило его бричку, коням перебило ноги. Дед бросил все и двинулся пешком, но и впереди оказались гитлеровцы. Неволей пришлось возвращаться назад.
Потянулись для деда дни гитлеровской оккупации, полные горя и тревожной тоски. Арест угрожал ему ежечасно, слишком популярно было в Присивашье его имя. И все же дед Савчук не сидел, сложа руки. Не раз укрывал он у себя военнопленных, бежавших из фашистских лагерей смерти. Ночью, выведя на берег Сиваша, указывал им путь на Крым, давал направление тайными бродами к партизанам. Первым он отправил туда сына Григория. А днями дед сидел один в пустой хате, прислушивался, тосковал.
— Как загуркотыть за окном машина, — рассказывал потом Иван Иванович, — то думаю: це уже за мною, це смерть моя…
Опасения деда оправдались. Полицай из местных иуд выдал-таки деда. Савчука арестовали и увезли в Симферополь, а оттуда, по каким-то неизвестным деду соображениям, отправили в самый страшный из крымских застенков — керченское гестапо.
От неминучей смерти спас деда десант советских войск в Керчь под новый, 1942-й год. А когда наши войска вторично оставили город, Савчук не мог уйти с ними. В жесточайшей горячке и беспамятстве лежал он в хате знакомого колхозника под Керчью.
Оправившись, дед сам «подался до партизан», в крымские горы. Воевал он неплохо, об этом свидетельствовал второй полученный им орден — Отечественной войны.
О днях пребывания в гестапо дед Савчук рассказывать не любил. «Дюже мучили, измывались», — говорил он только, прикрывая глаза рукой. Но память у него была цепкая, он хорошо запомнил звериные хари фашистов, лютовавших над ним. Особенно запомнилось ему лицо одного офицера, который присутствовал на допросах. Он сам не спрашивал ничего, не бил, только делал пальцем знак — когда пытать. И навсегда врезался в память деду Савчуку его взгляд…
Засунув руки в карманы, опустив голову на грудь, дед брел по аллее, глубоко погруженный в свои думы.
— Он? Да нет, Павел Ехвимович говорит: быть того не может! Профессор? А глаза, глаза?
И вновь перед ним вставала маска гестаповца. Усы отпустить можно, но глаза не заменишь. Нет, не выжил еще из ума дед Савчук, не отшибло у него память!
Приняв, видимо, какое-то окончательное решение, дед Савчук тряхнул головой и быстро зашагал к себе, на виноградник.
Глава VII
ПОД ЮЖНЫМИ ЗВЕЗДАМИ
К вечеру зной спал. Вызвездило. Словно алмазы, раскатившиеся по темно-синему бархату, мерцали и переливались над головой радужными искрами крупные звезды юга. Меж ними тянулась затканная серебром кисея Млечного пути…
Хозяева и гости собрались на лужайке, в одном из любимых уголков академика. Здесь под яблонями стоял стол, охваченный полудужьем скамеек. В центре лужайки находилось мраморное изваяние Мичурина: он сидел на низеньком постаменте, близкий, как бы готовый принять участие в беседе, и задумчиво глядел на яблоко в руке.
Завязалась одна из бесед, которые очень любили сотрудники сада. Да и посетителям эти беседы запоминались надолго; тут говорили, обменивались мнениями, спорили, подчас очень горячо, о науке, искусстве, литературе, политике. Любушко шутя называл эти импровизированные собеседования «Вечерами на хуторе близ Сиваша».
На скамейках под яблонями расположились Любушко, Костров, несколько научных работников станции и гости, среди которых появилось новое лицо — сибиряк-мичуринец Боровских. В этот вечер разговор вновь и вновь возвращался к «Рубиновой звезде». Ветка, отягощенная плодами, свисала почти до стола, и даже в темноте казалось, что плоды светятся изнутри ровным рубиновым сиянием.
Алтайский садовод ладонью поддержал готовое упасть спелое яблоко и, вздохнув, признался:
— Едучи сюда, знал, что встречу замечательные вещи, но не думал, что увижу наяву, отведаю «молодильное яблоко».
— Ваше яблоко прекрасно, как ожившая сказка! — сказал сибиряк, обращаясь к Любушко.
— Что ж! — задорно заметил Костров. — Разве мало сказок уже стало былью? Обычно приводят в пример ковер-самолет. Таких параллелей можно привести множество — и более свежих: разве перо Жар-птицы не обернулось электрической лампочкой над столом Иванушки — крестьянского сына? Радиолокатор — это вылитый «Золотой петушок», а чудесное зеркальце, в котором можно видеть все, что делается за десятки верст — телевизор. Есть у нас теперь и могучая «разрыв-трава» народных сказаний — не только для обороны, но, прежде всего, для великих мирных дел. Почему же не быть у нас «молодильному яблоку» и «живой воде»?
— Да, неизбывна мечта человечества о вечной юности… — задумчиво произнес Любушко. — В самом деле, как вы считаете, товарищи: сколько должен жить человек?
— Я, Павел Ефимович, читал недавно в одной старое, книге об интересном случае, — сказал саратовский садовод Кудрин. — Дело было давно, во Франции. Шел по улице один кардинал и увидел старика лет восьмидесяти. Сидел он на пороге дома и горько плакал.
Кардинал его спрашивает: чего, мол, старичок, горюешь?
— Отец побил!
— Сколько ж твоему отцу лет?
— Сто тринадцать.
— А за что он тебя побил?
— За то, что я деду не поклонился.
Тут кардинал заинтересовался, зашел в дом и увидел деда. А тому, ни много, ни мало, было сто сорок три года!
— Да, — согласился Любушко, — в истории есть примеры исключительного долголетия. Но это были редкие исключения, музейные, так, сказать, случаи. А я говорю не о том, сколько может жить человек, а сколько должен.
— А вы как считаете? — раздались голоса.
— Иван Петрович Павлов считал, что физиологическая граница жизни человека никак не меньше ста лет. Мечников клал больше — 150–160 лет, а вот академик Богомолец удлинял этот срок даже до двухсот лет.
А сколько живет человек на самом деле? Много меньше. Дряхлость наступает преждевременно. Смерть настигает человека гораздо раньше, чем это биологически обусловлено. Особенно разителен этот контраст в странах капитала. Вот что говорит статистика: средняя продолжительность жизни трудового человека в латиноамериканских государствах составляет всего 32 года! Человек умирает в ту пору, которая должна быть порой расцвета его физических и духовных сил. В Соединенных Штатах ежегодно гибнет от недоедания до трехсот тысяч людей, а из-за отсутствия медицинской помощи — до полумиллиона. Ужасный счет, ужасные цифры!
У вас, вероятно, напрашивается вопрос: а как обстоит дело у нас, в Советском Союзе, в странах народной демократии? Вот вам другая статистика: только за первое десятилетие существования советской власти средняя продолжительность жизни в нашей стране увеличилась на 12 лет. А ведь в эти годы у нас еще только закладывался фундамент социалистического общества!
Вы знаете, что человек является у нас самым драгоценным капиталом. Государство, партия, всякий из нас заинтересованы в продлении жизни каждого советского человека. Одно из основных условий долгой жизни — разумный, свободный, творческий труд, ибо жизнь — это деятельность. Каждый у нас имеет права на такой труд и на отдых и полной мерой использует эти права. Поэтому в нашей стране и живет человек намного дольше, и по числу долголетних людей стоит она на первом месте в мире.
— Так долголетие, значит, прежде всего — социальная проблема? — спросил Боровских.
— Совершенно верно, дорогой товарищ, — подтвердил Любушко. — Однако, это не исключает необходимости содействовать долголетию человека мерами науки. Жизнь, которую мы с вами живем только раз, незаменимая, неповторимая для каждого, со всеми ее красками, героическими делами на благо Родины, с ее радостями, любовью, счастьем, должна быть еще более долгой. И передовая наука ставит своей первоочередной задачей продлить ее далеко за пределы самой глубокой естественной старости. Эта задача разрешима.
Вернемся к яблоку. Я уже говорил, что оно содержит особые вещества. В чем состоит их ценность? В частности, в том, что они обновляют и возбуждают деятельность капилляров — тончайших трубочек мозга, освобождают сосуды от извести, отлагающейся на их внутренних стенках. Тем самым снимаются явления склероза сосудов мозга и сердца. Соки яблока — это подлинный «элексир жизни», и действие их сказывается не только на центральной нервной системе, но и на всем организме в целом. Яблоко, конечно, не возвращает утраченной молодости, но в определенных социальных условиях дает значительный эффект и помогает человеку продлить годы на свою и общую пользу.
Виднейшие советские биологи и физиологи, в том числе профессор Алмазов, занимаются сейчас нашим яблоком.
…Это был именно тог разговор, которого так нетерпеливо ждал Кристев. Ему до сих пор не удавалось поговорить с Любушко наедине. Сад являлся своего рода «мичуринским университетом». Здесь в любое время года можно было встретить ученых, агрономов, студентов, работников совхозов, колхозных опытников-мичуринцев, и академик Любушко постоянно, за редкими исключениями, был окружен людьми. Поэтому тот, кого называли профессором Кристевым, теперь превратился в слух. Воспользовавшись паузой, он сказал:
— Разрешите, Павел Ефимович, задать вам один вопрос?
— Пожалуйста.
— К вам не поступало предложений из-за рубежа по поводу вашего открытия?
Любушко резко повернулся к спрашивавшему.
— Что вы подразумеваете, говоря «из-за рубежа»?
— Я имею в виду капиталистические страны.
На лице Любушко появилось странное выражение. Будь то днем, Кристев прочитал бы в нем некоторые нелестные для себя вещи. А если бы он мог предугадать реакцию, которую вызовет этот вопрос, то предпочел бы не задавать его вовсе.
Любушко отнесся к подозрениям деда Савчука не так легко, как показалось старику. Проводив в послеобеденный час Ивана Ивановича, академик долго сидел, не касаясь писем, в глубокой задумчивости, вспоминал, взвешивал, сопоставлял. Что он знал, в сущности, о черноусом госте? Пока — очень мало. Тот, кого называли профессором Кристевым, несомненно, был осведомлен в науке, которую представлял. Во всяком случае он казался таким своим собеседникам в саду, всем — кроме Любушко. В лице академика гость имел дело не с рядовым научным работником и не с опытником, а с человеком, обладавшим необычайно широкими и глубокими познаниями в области растениеводства. И Любушко, перебирая в памяти диалоги, имевшие место между ним и Кристевым в это утро, улавливал поверхностность в подготовке гостя, необъяснимые, на первый взгляд, пробелы в его научном багаже. В ином свете представал перед Любушко его настойчивый интерес к «Рубиновой звезде»…
Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:
— Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?..
Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.
Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:
— Я не совсем понимаю вас, профессор.
— Я полагаю, — пояснил Кристев, — что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…
— Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею, — отвечал Любушко. — Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?
— Ну, скажем, миллион долларов.
— Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
— Да ты, Иван Иванович, лишнего за обедом хватил? — засмеялся Любушко.
— Ни, не смейтесь, Павел Ехвимович! Не пьян я, — серьезно сказал Савчук. — Вы приглядитесь: глаза у него якись мертвы. Це страшный человек, чую я!..
— Ладно, ладно, Иван Иванович, иди отдохни, мне почту просмотреть надо! — и Любушко ласково выпроводил старика.
…Иван Иванович после разговора с академиком вышел несколько сконфуженный. Он долго колебался, прежде чем высказать Любушко свои подозрения, и теперь в сотый раз переспрашивал себя: обознался? Да нетрудно и обознаться — сколько лет минуло! А память, наперекор всему, настойчиво восстанавливала: перед ним картины прошлого.
В начале Отечественной войны, когда гитлеровское «лихо» надвинулось на Строгановку, дед Савчук, запрягши пару коней, вместе с сыном Григорием пытался выскочить из глубокой вражеской петли, охватившей весь юг. Нелегко было на восьмом десятке покидать родные, обжитые места, однако Иван Иванович оставаться не хотел ни за что, не желал класть голову в фашистское ярмо. Но в дороге взрывом авиабомбы разбило его бричку, коням перебило ноги. Дед бросил все и двинулся пешком, но и впереди оказались гитлеровцы. Неволей пришлось возвращаться назад.
Потянулись для деда дни гитлеровской оккупации, полные горя и тревожной тоски. Арест угрожал ему ежечасно, слишком популярно было в Присивашье его имя. И все же дед Савчук не сидел, сложа руки. Не раз укрывал он у себя военнопленных, бежавших из фашистских лагерей смерти. Ночью, выведя на берег Сиваша, указывал им путь на Крым, давал направление тайными бродами к партизанам. Первым он отправил туда сына Григория. А днями дед сидел один в пустой хате, прислушивался, тосковал.
— Как загуркотыть за окном машина, — рассказывал потом Иван Иванович, — то думаю: це уже за мною, це смерть моя…
Опасения деда оправдались. Полицай из местных иуд выдал-таки деда. Савчука арестовали и увезли в Симферополь, а оттуда, по каким-то неизвестным деду соображениям, отправили в самый страшный из крымских застенков — керченское гестапо.
От неминучей смерти спас деда десант советских войск в Керчь под новый, 1942-й год. А когда наши войска вторично оставили город, Савчук не мог уйти с ними. В жесточайшей горячке и беспамятстве лежал он в хате знакомого колхозника под Керчью.
Оправившись, дед сам «подался до партизан», в крымские горы. Воевал он неплохо, об этом свидетельствовал второй полученный им орден — Отечественной войны.
О днях пребывания в гестапо дед Савчук рассказывать не любил. «Дюже мучили, измывались», — говорил он только, прикрывая глаза рукой. Но память у него была цепкая, он хорошо запомнил звериные хари фашистов, лютовавших над ним. Особенно запомнилось ему лицо одного офицера, который присутствовал на допросах. Он сам не спрашивал ничего, не бил, только делал пальцем знак — когда пытать. И навсегда врезался в память деду Савчуку его взгляд…
Засунув руки в карманы, опустив голову на грудь, дед брел по аллее, глубоко погруженный в свои думы.
— Он? Да нет, Павел Ехвимович говорит: быть того не может! Профессор? А глаза, глаза?
И вновь перед ним вставала маска гестаповца. Усы отпустить можно, но глаза не заменишь. Нет, не выжил еще из ума дед Савчук, не отшибло у него память!
Приняв, видимо, какое-то окончательное решение, дед Савчук тряхнул головой и быстро зашагал к себе, на виноградник.
Глава VII
ПОД ЮЖНЫМИ ЗВЕЗДАМИ
К вечеру зной спал. Вызвездило. Словно алмазы, раскатившиеся по темно-синему бархату, мерцали и переливались над головой радужными искрами крупные звезды юга. Меж ними тянулась затканная серебром кисея Млечного пути…
Хозяева и гости собрались на лужайке, в одном из любимых уголков академика. Здесь под яблонями стоял стол, охваченный полудужьем скамеек. В центре лужайки находилось мраморное изваяние Мичурина: он сидел на низеньком постаменте, близкий, как бы готовый принять участие в беседе, и задумчиво глядел на яблоко в руке.
Завязалась одна из бесед, которые очень любили сотрудники сада. Да и посетителям эти беседы запоминались надолго; тут говорили, обменивались мнениями, спорили, подчас очень горячо, о науке, искусстве, литературе, политике. Любушко шутя называл эти импровизированные собеседования «Вечерами на хуторе близ Сиваша».
На скамейках под яблонями расположились Любушко, Костров, несколько научных работников станции и гости, среди которых появилось новое лицо — сибиряк-мичуринец Боровских. В этот вечер разговор вновь и вновь возвращался к «Рубиновой звезде». Ветка, отягощенная плодами, свисала почти до стола, и даже в темноте казалось, что плоды светятся изнутри ровным рубиновым сиянием.
Алтайский садовод ладонью поддержал готовое упасть спелое яблоко и, вздохнув, признался:
— Едучи сюда, знал, что встречу замечательные вещи, но не думал, что увижу наяву, отведаю «молодильное яблоко».
— Ваше яблоко прекрасно, как ожившая сказка! — сказал сибиряк, обращаясь к Любушко.
— Что ж! — задорно заметил Костров. — Разве мало сказок уже стало былью? Обычно приводят в пример ковер-самолет. Таких параллелей можно привести множество — и более свежих: разве перо Жар-птицы не обернулось электрической лампочкой над столом Иванушки — крестьянского сына? Радиолокатор — это вылитый «Золотой петушок», а чудесное зеркальце, в котором можно видеть все, что делается за десятки верст — телевизор. Есть у нас теперь и могучая «разрыв-трава» народных сказаний — не только для обороны, но, прежде всего, для великих мирных дел. Почему же не быть у нас «молодильному яблоку» и «живой воде»?
— Да, неизбывна мечта человечества о вечной юности… — задумчиво произнес Любушко. — В самом деле, как вы считаете, товарищи: сколько должен жить человек?
— Я, Павел Ефимович, читал недавно в одной старое, книге об интересном случае, — сказал саратовский садовод Кудрин. — Дело было давно, во Франции. Шел по улице один кардинал и увидел старика лет восьмидесяти. Сидел он на пороге дома и горько плакал.
Кардинал его спрашивает: чего, мол, старичок, горюешь?
— Отец побил!
— Сколько ж твоему отцу лет?
— Сто тринадцать.
— А за что он тебя побил?
— За то, что я деду не поклонился.
Тут кардинал заинтересовался, зашел в дом и увидел деда. А тому, ни много, ни мало, было сто сорок три года!
— Да, — согласился Любушко, — в истории есть примеры исключительного долголетия. Но это были редкие исключения, музейные, так, сказать, случаи. А я говорю не о том, сколько может жить человек, а сколько должен.
— А вы как считаете? — раздались голоса.
— Иван Петрович Павлов считал, что физиологическая граница жизни человека никак не меньше ста лет. Мечников клал больше — 150–160 лет, а вот академик Богомолец удлинял этот срок даже до двухсот лет.
А сколько живет человек на самом деле? Много меньше. Дряхлость наступает преждевременно. Смерть настигает человека гораздо раньше, чем это биологически обусловлено. Особенно разителен этот контраст в странах капитала. Вот что говорит статистика: средняя продолжительность жизни трудового человека в латиноамериканских государствах составляет всего 32 года! Человек умирает в ту пору, которая должна быть порой расцвета его физических и духовных сил. В Соединенных Штатах ежегодно гибнет от недоедания до трехсот тысяч людей, а из-за отсутствия медицинской помощи — до полумиллиона. Ужасный счет, ужасные цифры!
У вас, вероятно, напрашивается вопрос: а как обстоит дело у нас, в Советском Союзе, в странах народной демократии? Вот вам другая статистика: только за первое десятилетие существования советской власти средняя продолжительность жизни в нашей стране увеличилась на 12 лет. А ведь в эти годы у нас еще только закладывался фундамент социалистического общества!
Вы знаете, что человек является у нас самым драгоценным капиталом. Государство, партия, всякий из нас заинтересованы в продлении жизни каждого советского человека. Одно из основных условий долгой жизни — разумный, свободный, творческий труд, ибо жизнь — это деятельность. Каждый у нас имеет права на такой труд и на отдых и полной мерой использует эти права. Поэтому в нашей стране и живет человек намного дольше, и по числу долголетних людей стоит она на первом месте в мире.
— Так долголетие, значит, прежде всего — социальная проблема? — спросил Боровских.
— Совершенно верно, дорогой товарищ, — подтвердил Любушко. — Однако, это не исключает необходимости содействовать долголетию человека мерами науки. Жизнь, которую мы с вами живем только раз, незаменимая, неповторимая для каждого, со всеми ее красками, героическими делами на благо Родины, с ее радостями, любовью, счастьем, должна быть еще более долгой. И передовая наука ставит своей первоочередной задачей продлить ее далеко за пределы самой глубокой естественной старости. Эта задача разрешима.
Вернемся к яблоку. Я уже говорил, что оно содержит особые вещества. В чем состоит их ценность? В частности, в том, что они обновляют и возбуждают деятельность капилляров — тончайших трубочек мозга, освобождают сосуды от извести, отлагающейся на их внутренних стенках. Тем самым снимаются явления склероза сосудов мозга и сердца. Соки яблока — это подлинный «элексир жизни», и действие их сказывается не только на центральной нервной системе, но и на всем организме в целом. Яблоко, конечно, не возвращает утраченной молодости, но в определенных социальных условиях дает значительный эффект и помогает человеку продлить годы на свою и общую пользу.
Виднейшие советские биологи и физиологи, в том числе профессор Алмазов, занимаются сейчас нашим яблоком.
…Это был именно тог разговор, которого так нетерпеливо ждал Кристев. Ему до сих пор не удавалось поговорить с Любушко наедине. Сад являлся своего рода «мичуринским университетом». Здесь в любое время года можно было встретить ученых, агрономов, студентов, работников совхозов, колхозных опытников-мичуринцев, и академик Любушко постоянно, за редкими исключениями, был окружен людьми. Поэтому тот, кого называли профессором Кристевым, теперь превратился в слух. Воспользовавшись паузой, он сказал:
— Разрешите, Павел Ефимович, задать вам один вопрос?
— Пожалуйста.
— К вам не поступало предложений из-за рубежа по поводу вашего открытия?
Любушко резко повернулся к спрашивавшему.
— Что вы подразумеваете, говоря «из-за рубежа»?
— Я имею в виду капиталистические страны.
На лице Любушко появилось странное выражение. Будь то днем, Кристев прочитал бы в нем некоторые нелестные для себя вещи. А если бы он мог предугадать реакцию, которую вызовет этот вопрос, то предпочел бы не задавать его вовсе.
Любушко отнесся к подозрениям деда Савчука не так легко, как показалось старику. Проводив в послеобеденный час Ивана Ивановича, академик долго сидел, не касаясь писем, в глубокой задумчивости, вспоминал, взвешивал, сопоставлял. Что он знал, в сущности, о черноусом госте? Пока — очень мало. Тот, кого называли профессором Кристевым, несомненно, был осведомлен в науке, которую представлял. Во всяком случае он казался таким своим собеседникам в саду, всем — кроме Любушко. В лице академика гость имел дело не с рядовым научным работником и не с опытником, а с человеком, обладавшим необычайно широкими и глубокими познаниями в области растениеводства. И Любушко, перебирая в памяти диалоги, имевшие место между ним и Кристевым в это утро, улавливал поверхностность в подготовке гостя, необъяснимые, на первый взгляд, пробелы в его научном багаже. В ином свете представал перед Любушко его настойчивый интерес к «Рубиновой звезде»…
Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:
— Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?..
Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.
Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:
— Я не совсем понимаю вас, профессор.
— Я полагаю, — пояснил Кристев, — что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…
— Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею, — отвечал Любушко. — Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?
— Ну, скажем, миллион долларов.
— Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14