-
закричал Ленуар, вскинул руку с ножом, глаза его сверкали.
- Элементов около сотни, - стараясь не выдать испуг, сдержанно
ответил Барри.
Два часа спустя, выжав из Барри все, до последней капли, остатки
сведений по химии, который тот когда-то получил в колледже, Ленуар
выбежал в ночь и вскоре возвратился с бутылкой.
- О, господин мой! - кричал он. - Подумать только, что я предлагал
тебе всего лишь хлеб и сыр!
В бутылке оказалось чудесное бургундское урожая 1477 года, добрый
выдался год для винограда. Они выпили по стаканчику, и Ленуар сказал:
- Если бы я мог тебя хоть как-то отблагодарить!
- Вы можете. Знакомо вам имя поэта Франсуа Вийона?
- Да, знаю, - не без удивления сказал Ленуар. - Но он ведь только
сочинял какую-то чепуху, на французском сочинял, а не на латыни.
- А знаете вы, когда и как он умер?
- Ну конечно. Его повесили здесь, на Монфоконе, то ли в шестьдесят
четвертом, то ли в шестьдесят пятом, с шайкой таких же негодников. А
что тебе до него?
Еще два часа спустя бургундское иссякло, горло у обоих пересохло, за
окном чуть брезжил ясный холодный рассвет, и стражник выкрикнул три
часа.
- Я дико устал, Жеан, - сказал Барри. - Отошли-ка меня обратно.
Алхимик не стал спорить, слишком он был учтив, полон благодарности,
а вдобавок, пожалуй, тоже совсем выдохся. Барри стал столбом внутри
пентаграммы - высокий, костлявый, закутанный в коричневое одеяло, с
дымящейся сигаретой в зубах.
- Прощай, - печально молвил Ленуар.
- До свидания, - отозвался Барри.
Ленуар начал читать заклинание задом наперед. Пламя свечи
затрепетало, голос алхимика зазвучал тише.
- Me audi, haere, haere! - прочел он, вздохнул и поднял глаза.
Пентаграмма была пуста. Трепетал огонек свечи. - А я узнал так мало! -
вскричал Ленуар в пустую комнату. Потом забарабанил кулаками по
раскрытой книге. "И такой друг... истинный друг...
Он закурил сигарету из тех, что оставил ему Барри, - он мигом
пристрастился к табаку. Так, сидя за столом, он уснул и проспал три
часа. Пробудясь, посидел немного в хмуром раздумье, снова зажег свечу,
выкурил вторую сигарету, а потом раскрыл книгу под названием
"Incntoria" и начал читать вслух:
- Haere, haere...
- О слава богу! - сказал Барри, поспешно выступил из пентаграммы и
стиснул руку Ленуара. - Послушай, я вернулся туда, в эту комнату, в
эту самую комнату. Жеан! Но она была такая старая, ужасно старая и
пустая, тебя там не было... и я подумал, господи, да что же я наделал?
Я готов душу продать, лишь бы вернуться назад, к нему... Что мне
делать со всем тем, что я узнал в прошлом? Кто мне поверит? Как я
все это докажу? Да и кому, черт возьми, рассказывать, когда всем на
это наплевать? И не мог уснуть, битый час сидел и проливал слезы...
- Ты хочешь здесь остаться?
- Да. Вот, я прихватил... на случай, если ты опять меня вызовешь.
- Он несмело выложил восемь пачек все тех же. сигарет "Голуаз",
несколько книг и золотые часы. - За эти часы могут дать хорошую це-
ну, - пояснил он. - Я знал, от бумажных франков толку не будет.
При виде печатных книг глаза Ленуара загорелись любопытством, но он
не двинулся с места.
- Друг мой, - сказал он, - ты говоришь, что готов был продать
душу... ну, сам понимаешь... Готов был и я. Но мы ведь этого не
сделали. Так как же... в конце концов... как все это случилось? Оба мы
люди. Не дьяволы. Не было договора, подписанного кровью. Просто два
человека, оба жили в этой комнате...
- Не знаю, - сказал Барри. - Это мы продумаем после. Можно, я
останусь у тебя, Жеан?
- Считай, что ты у себя, - сказал Ленуар и с большим изяществом
обвел рукою комнату, груды книг, колбы и реторты, свечу, огонек
которой уже побледнел. За окном, серые на сером небе, высились башни
Собора Парижской Богоматери. Занималась заря третьего апреля.
После завтрака (корки хлеба и обрезков сыра) они вышли из дому и
взобрались на южную башню. Собор был такой же, как всегда, только
стены не такие закопченные, как в 1961 году, но вид с башни поразил
Пенниуизера. Внизу лежал совсем небольшой городок. Два островка
застроены домами; на правом берегу теснятся, обнесенные крепостной
стеной, еще дома; на левом - несколько улочек огибают здание
университета; и это все. Между химерами собора, на теплом от солнца
камне, ворковали голуби. Ленуар, которому этот вид был не внове,
выцарапывал на парапете (римскими цифрами) дату.
- Надо отпраздновать этот день, - сказал он. - Сьездим-ка за город.
Уже два года я не выбирался из Парижа. Поедем вон туда... - Он
показал на зеленый холм вдали, там сквозь утреннюю дымку чуть
виднелись несколько хижин и ветряная мельница.- ...На Монмартр, а?
Говорят, там есть неплохие кабачки.
Их жизнь быстро вошла в покойную колею. Поначалу Барри чувствовал
себя неуверенно на людных улицах, но Ленуар отдал ему запасной
черный плащ с капюшоном, и в этом одеянии он если и выделялся в толпе,
то разве лишь высоким ростом. Во Франции пятнадцатого века он,
вероятно, был самый рослый из людей. Условия жизни убогие, вши -
неизбежное зло, но Барри и прежде не очень гнался за комфортом;
всерьез ему недоставало только чашки кофе к завтраку. Они купили
кровать, бритву (свою Барри забыл прихватить), Жеан представил его
домовладельцу как мсье Барри, своего родича из Оверни, и теперь их
повседневная жизнь окончательно устроилась. Часы Пенниуизера принесли
им баснословное богатство - четыре золотых монеты, довольно, чтобы
прокормиться целый год. Продали они эти часы как диковинную новинку,
сработанную в Иллирии; покупатель, камергер его величества, как раз
подыскивал достойную вещицу в подарок королю; он поглядел на марку
фирмы: "Братья Гамильтон, Нью Хейвен, 1881",- и с понимающим видом
кивнул. К несчастью, не успев еще вручить свое подношение, он угодил
за решетку, в одну из клеток в замке Тур, куда Людовик ХI сажал
провинившихся придворных, и те часы, быть может, поныне лежат в
тайнике за каким-нибудь кирпичом в развалинах Плесси; однако двум
ученым мужам это ничуть не повредило. С утра они разгуливали по
городу, любовались Бастилией и парижскими храмами либо навещали разных
второстепенных поэтов, которыми интересовался Барри; после завтрака
рассуждали об электричестве, о теории атома, о физиологии и прочих
материях, коими интересовался Ленуар, производили небольшие химические
и анатомические опыты - как правило, неудачные; после ужина просто
беседовали. В долгих непринужденных беседах они переносились через
века, но под конец неизменно возвращались сюда, в полутемную комнату с
окном, настежь открытым весенней ночи, к своей дружбе. Через две
недели уже казалось, будто они знают друг друга всю жизнь. Они были
совершенно счастливы. Оба понимали: им не удастся применить знания,
полученные друг от друга. Как мог бы Пенниуизер в 1961-м доказать
истинность своих познаний о старом Париже? Как мог бы Ленуар в 1482-м
доказать истинную ценность научного метода познания? Обоих это ничуть
не огорчало. Они и прежде всерьез не надеялись, что хоть кто-то их
выслушает. Они жаждали только одного - познавать.
Итак, впервые за всю свою жизнь оба они были счастливы; настолько
счастливы, что в них стали пробуждаться кое-какие желания, которые
прежде задушены были жаждой знаний. Однажды вечером, сидя за столом
напротив Жеана, Барри сказал:
- Я полагаю, ты никогда особенно не помышлял о женитьбе?
- Да нет, - неуверенно ответил друг. - Все же я духовное лицо, хоть
сан мой и скромен... да и как-то было не до женитьбы...
- И это дорогое удовольствие. Да притом, в мое время ни одна
уважающая себя женщина не захотела бы жить, как жил я. Американки до
дьявола самоуверенны и деловиты, блистательны, но наводят на меня
страх...
- А наши женщины маленькие и черные, как жуки, и у них гнилые
зубы,- мрачно сказал Ленуар.
В тот вечер о женщинах больше не говорили. Но заговорили назавтра, и
на следующий вечер, а на третий - друзья удачно препарировали
лягушку, выделили нервную систему, распили, чтобы отпраздновать такой
успех, две бутылки Монраше 1474 года и порядком опьянели.
- Читай-ка заклятие, Жеан, вызовем женщину,- сладострастным басом
предложил Барри и ухмыльнулся, точно химера на соборе.
- А вдруг на этот раз я вызову дьявола?
- Пожалуй, разница невелика.
- Они неудержимо расхохотались и начертили пентаграмму.
- Haere, haere...- начал Ленуар.
Тут его одолела икота, и за дело взялся Барри. Дочитал до конца.
Налетел порыв холодного ветра, запахло болотом - и в пентаграмме
возникло совершенно обнаженное существо с длинными черными волосами и
дикими от ужаса глазами, оно отчаянно визжало.
- Ей-богу, это женщина,-- сказал Барри.
- Разве?
Да, это была женщина.
- На, вот тебе мой плащ,- сказал Барри, потому что несчастная вся
тряслась, испуганно тараща глаза.
И накинул ей плащ на плечи. Женщина машинально завернулась в плащ,
пробормотала:
- Gratios ago, domine. (Благодарю, господин (Лат.)).
- Латынь! - вскричал Ленуар.- Женщина - и говорит по-латыни?!
Он был этим столь глубоко потрясен, что даже Бота быстрей оправилась
от перенесенного ужаса. Оказалось, что она была рабыней в доме
супрефекта Северной Галлии, жил супрефект на меньшем из островов
затерянного в болоте островного города, называемого Лютециа. По-латыни
Бота говорила с сильным кельтским акцентом и даже не знала, кто был
римским императором в то время, из которого она явилась. Истинная
дочь варварского племени, презрительно заметил Ленуар. Да, правда, она
была невежественной, молчаливая, смиренная дикарка с гривой спу-
танных волос, белой кожей и ясными серыми глазами. Заклятие вырвало ее
из глубины крепчайшего сна. Когда два приятеля наконец убедили ее, что
они ей не снятся, она, видимо, приписала случившееся какой-то прихоти
своего чужеземного всемогущего господина-супрефекта, и приняла свою
участь, не задаваясь больше никакими вопросами.
- Я должна вам служить, господа мои? - осведомилась она робко, но не
хмуро, глядя то на одного, то на другого.
- Мне - нет, - проворчал Ленуар и прибавил по-французски, обращаясь
к Барри: - Валяй, действуй; я буду спать в чулане.
Он вышел.
Бота подняла глаза на Барри. Никто из галлов и мало кто из римлян
отличался таким великолепным высоким ростом; ни один галл и ни один
римлянин никогда не говорил с нею так по-доброму.
- Светильник почти догорел,- сказала она (то была свеча, но Бота
никогда прежде не видела свеч).- Задуть его?
За добавочную плату - два соля в год - домовладелец разрешил им
устроить в чулане вторую спальню, и Ленуар теперь опять спал в главной
комнате мансарды один. На идиллию друга он смотрел с хмурым интересом,
но без зависти. Профессора и рабыню соединила нежная, восторженная
любовь. Их счастье переливалось через край, обдавая и Ленуара волнами
радостной заботливости. Горька и жестока была прежняя жизнь Боты, все
видели в ней только женщину, но никто не обращался с нею как с
человеком. А тут за какую-то неделю она расцвела, воспрянула духом - и
оказалось, под кроткой покорностью таилась натура жизнерадостная,
быстрый ум. Однажды ночью Жеан услышал (стенки чердака были тонкие),
как Барри упрекнул ее:
- Ты становишься заправской парижанкой.
И она ответила:
- Знал бы ты, как я счастлива, что не надо всегда ждать опасности,
всего бояться, всегда быть одной...
Ленуар сел на своей койке и глубоко задумался. К полуночи, когда все
кругом стихло, он поднялся, бесшумно приготовил щепотки серы и
серебра, начертил пентаграмму, раскрыл драгоценную книгу. И чуть
слышно, опасливо прочитал заклятие.
Внутри пентаграммы появилась маленькая белая собачка. Она съежилась,
поджав хвостик, потом несмело подошла к Ленуару, понюхала его руку,
поглядела в лицо ему влажными ясными глазами и тихонько, просительно
заскулила. Щенок, потерявший хозяина... Ленуар ее погладил. Собачонка
лизнула ему руку и стала прыгать на него вне себя от радости. На белом
кожаном ошейнике, на серебряной пластинке, выгравирована была надпись:
"Красотка. Принадлежит Дюпону, улица Сены, 36, Париж, VI округ".
Красотка погрызла хлебную корку и уснула, свернувшись в клубок под
стулом Ленуара. Тогда алхимик опять раскрыл книгу и начал читать, все
так же тихо, но на сей раз без смущения, без страха, уже зная, что
произойдет.
Наутро Барри вышел из чулана-спальни, где проводил он медовый месяц,
и на пороге остолбенел. Ленуар сидел на своей постели, гладил белого
щенка и увлеченно беседовал с особой, что сидела в изножье кровати, -
высокой огненно-рыжей женщиной в серебряном одеянии.
1 2 3
закричал Ленуар, вскинул руку с ножом, глаза его сверкали.
- Элементов около сотни, - стараясь не выдать испуг, сдержанно
ответил Барри.
Два часа спустя, выжав из Барри все, до последней капли, остатки
сведений по химии, который тот когда-то получил в колледже, Ленуар
выбежал в ночь и вскоре возвратился с бутылкой.
- О, господин мой! - кричал он. - Подумать только, что я предлагал
тебе всего лишь хлеб и сыр!
В бутылке оказалось чудесное бургундское урожая 1477 года, добрый
выдался год для винограда. Они выпили по стаканчику, и Ленуар сказал:
- Если бы я мог тебя хоть как-то отблагодарить!
- Вы можете. Знакомо вам имя поэта Франсуа Вийона?
- Да, знаю, - не без удивления сказал Ленуар. - Но он ведь только
сочинял какую-то чепуху, на французском сочинял, а не на латыни.
- А знаете вы, когда и как он умер?
- Ну конечно. Его повесили здесь, на Монфоконе, то ли в шестьдесят
четвертом, то ли в шестьдесят пятом, с шайкой таких же негодников. А
что тебе до него?
Еще два часа спустя бургундское иссякло, горло у обоих пересохло, за
окном чуть брезжил ясный холодный рассвет, и стражник выкрикнул три
часа.
- Я дико устал, Жеан, - сказал Барри. - Отошли-ка меня обратно.
Алхимик не стал спорить, слишком он был учтив, полон благодарности,
а вдобавок, пожалуй, тоже совсем выдохся. Барри стал столбом внутри
пентаграммы - высокий, костлявый, закутанный в коричневое одеяло, с
дымящейся сигаретой в зубах.
- Прощай, - печально молвил Ленуар.
- До свидания, - отозвался Барри.
Ленуар начал читать заклинание задом наперед. Пламя свечи
затрепетало, голос алхимика зазвучал тише.
- Me audi, haere, haere! - прочел он, вздохнул и поднял глаза.
Пентаграмма была пуста. Трепетал огонек свечи. - А я узнал так мало! -
вскричал Ленуар в пустую комнату. Потом забарабанил кулаками по
раскрытой книге. "И такой друг... истинный друг...
Он закурил сигарету из тех, что оставил ему Барри, - он мигом
пристрастился к табаку. Так, сидя за столом, он уснул и проспал три
часа. Пробудясь, посидел немного в хмуром раздумье, снова зажег свечу,
выкурил вторую сигарету, а потом раскрыл книгу под названием
"Incntoria" и начал читать вслух:
- Haere, haere...
- О слава богу! - сказал Барри, поспешно выступил из пентаграммы и
стиснул руку Ленуара. - Послушай, я вернулся туда, в эту комнату, в
эту самую комнату. Жеан! Но она была такая старая, ужасно старая и
пустая, тебя там не было... и я подумал, господи, да что же я наделал?
Я готов душу продать, лишь бы вернуться назад, к нему... Что мне
делать со всем тем, что я узнал в прошлом? Кто мне поверит? Как я
все это докажу? Да и кому, черт возьми, рассказывать, когда всем на
это наплевать? И не мог уснуть, битый час сидел и проливал слезы...
- Ты хочешь здесь остаться?
- Да. Вот, я прихватил... на случай, если ты опять меня вызовешь.
- Он несмело выложил восемь пачек все тех же. сигарет "Голуаз",
несколько книг и золотые часы. - За эти часы могут дать хорошую це-
ну, - пояснил он. - Я знал, от бумажных франков толку не будет.
При виде печатных книг глаза Ленуара загорелись любопытством, но он
не двинулся с места.
- Друг мой, - сказал он, - ты говоришь, что готов был продать
душу... ну, сам понимаешь... Готов был и я. Но мы ведь этого не
сделали. Так как же... в конце концов... как все это случилось? Оба мы
люди. Не дьяволы. Не было договора, подписанного кровью. Просто два
человека, оба жили в этой комнате...
- Не знаю, - сказал Барри. - Это мы продумаем после. Можно, я
останусь у тебя, Жеан?
- Считай, что ты у себя, - сказал Ленуар и с большим изяществом
обвел рукою комнату, груды книг, колбы и реторты, свечу, огонек
которой уже побледнел. За окном, серые на сером небе, высились башни
Собора Парижской Богоматери. Занималась заря третьего апреля.
После завтрака (корки хлеба и обрезков сыра) они вышли из дому и
взобрались на южную башню. Собор был такой же, как всегда, только
стены не такие закопченные, как в 1961 году, но вид с башни поразил
Пенниуизера. Внизу лежал совсем небольшой городок. Два островка
застроены домами; на правом берегу теснятся, обнесенные крепостной
стеной, еще дома; на левом - несколько улочек огибают здание
университета; и это все. Между химерами собора, на теплом от солнца
камне, ворковали голуби. Ленуар, которому этот вид был не внове,
выцарапывал на парапете (римскими цифрами) дату.
- Надо отпраздновать этот день, - сказал он. - Сьездим-ка за город.
Уже два года я не выбирался из Парижа. Поедем вон туда... - Он
показал на зеленый холм вдали, там сквозь утреннюю дымку чуть
виднелись несколько хижин и ветряная мельница.- ...На Монмартр, а?
Говорят, там есть неплохие кабачки.
Их жизнь быстро вошла в покойную колею. Поначалу Барри чувствовал
себя неуверенно на людных улицах, но Ленуар отдал ему запасной
черный плащ с капюшоном, и в этом одеянии он если и выделялся в толпе,
то разве лишь высоким ростом. Во Франции пятнадцатого века он,
вероятно, был самый рослый из людей. Условия жизни убогие, вши -
неизбежное зло, но Барри и прежде не очень гнался за комфортом;
всерьез ему недоставало только чашки кофе к завтраку. Они купили
кровать, бритву (свою Барри забыл прихватить), Жеан представил его
домовладельцу как мсье Барри, своего родича из Оверни, и теперь их
повседневная жизнь окончательно устроилась. Часы Пенниуизера принесли
им баснословное богатство - четыре золотых монеты, довольно, чтобы
прокормиться целый год. Продали они эти часы как диковинную новинку,
сработанную в Иллирии; покупатель, камергер его величества, как раз
подыскивал достойную вещицу в подарок королю; он поглядел на марку
фирмы: "Братья Гамильтон, Нью Хейвен, 1881",- и с понимающим видом
кивнул. К несчастью, не успев еще вручить свое подношение, он угодил
за решетку, в одну из клеток в замке Тур, куда Людовик ХI сажал
провинившихся придворных, и те часы, быть может, поныне лежат в
тайнике за каким-нибудь кирпичом в развалинах Плесси; однако двум
ученым мужам это ничуть не повредило. С утра они разгуливали по
городу, любовались Бастилией и парижскими храмами либо навещали разных
второстепенных поэтов, которыми интересовался Барри; после завтрака
рассуждали об электричестве, о теории атома, о физиологии и прочих
материях, коими интересовался Ленуар, производили небольшие химические
и анатомические опыты - как правило, неудачные; после ужина просто
беседовали. В долгих непринужденных беседах они переносились через
века, но под конец неизменно возвращались сюда, в полутемную комнату с
окном, настежь открытым весенней ночи, к своей дружбе. Через две
недели уже казалось, будто они знают друг друга всю жизнь. Они были
совершенно счастливы. Оба понимали: им не удастся применить знания,
полученные друг от друга. Как мог бы Пенниуизер в 1961-м доказать
истинность своих познаний о старом Париже? Как мог бы Ленуар в 1482-м
доказать истинную ценность научного метода познания? Обоих это ничуть
не огорчало. Они и прежде всерьез не надеялись, что хоть кто-то их
выслушает. Они жаждали только одного - познавать.
Итак, впервые за всю свою жизнь оба они были счастливы; настолько
счастливы, что в них стали пробуждаться кое-какие желания, которые
прежде задушены были жаждой знаний. Однажды вечером, сидя за столом
напротив Жеана, Барри сказал:
- Я полагаю, ты никогда особенно не помышлял о женитьбе?
- Да нет, - неуверенно ответил друг. - Все же я духовное лицо, хоть
сан мой и скромен... да и как-то было не до женитьбы...
- И это дорогое удовольствие. Да притом, в мое время ни одна
уважающая себя женщина не захотела бы жить, как жил я. Американки до
дьявола самоуверенны и деловиты, блистательны, но наводят на меня
страх...
- А наши женщины маленькие и черные, как жуки, и у них гнилые
зубы,- мрачно сказал Ленуар.
В тот вечер о женщинах больше не говорили. Но заговорили назавтра, и
на следующий вечер, а на третий - друзья удачно препарировали
лягушку, выделили нервную систему, распили, чтобы отпраздновать такой
успех, две бутылки Монраше 1474 года и порядком опьянели.
- Читай-ка заклятие, Жеан, вызовем женщину,- сладострастным басом
предложил Барри и ухмыльнулся, точно химера на соборе.
- А вдруг на этот раз я вызову дьявола?
- Пожалуй, разница невелика.
- Они неудержимо расхохотались и начертили пентаграмму.
- Haere, haere...- начал Ленуар.
Тут его одолела икота, и за дело взялся Барри. Дочитал до конца.
Налетел порыв холодного ветра, запахло болотом - и в пентаграмме
возникло совершенно обнаженное существо с длинными черными волосами и
дикими от ужаса глазами, оно отчаянно визжало.
- Ей-богу, это женщина,-- сказал Барри.
- Разве?
Да, это была женщина.
- На, вот тебе мой плащ,- сказал Барри, потому что несчастная вся
тряслась, испуганно тараща глаза.
И накинул ей плащ на плечи. Женщина машинально завернулась в плащ,
пробормотала:
- Gratios ago, domine. (Благодарю, господин (Лат.)).
- Латынь! - вскричал Ленуар.- Женщина - и говорит по-латыни?!
Он был этим столь глубоко потрясен, что даже Бота быстрей оправилась
от перенесенного ужаса. Оказалось, что она была рабыней в доме
супрефекта Северной Галлии, жил супрефект на меньшем из островов
затерянного в болоте островного города, называемого Лютециа. По-латыни
Бота говорила с сильным кельтским акцентом и даже не знала, кто был
римским императором в то время, из которого она явилась. Истинная
дочь варварского племени, презрительно заметил Ленуар. Да, правда, она
была невежественной, молчаливая, смиренная дикарка с гривой спу-
танных волос, белой кожей и ясными серыми глазами. Заклятие вырвало ее
из глубины крепчайшего сна. Когда два приятеля наконец убедили ее, что
они ей не снятся, она, видимо, приписала случившееся какой-то прихоти
своего чужеземного всемогущего господина-супрефекта, и приняла свою
участь, не задаваясь больше никакими вопросами.
- Я должна вам служить, господа мои? - осведомилась она робко, но не
хмуро, глядя то на одного, то на другого.
- Мне - нет, - проворчал Ленуар и прибавил по-французски, обращаясь
к Барри: - Валяй, действуй; я буду спать в чулане.
Он вышел.
Бота подняла глаза на Барри. Никто из галлов и мало кто из римлян
отличался таким великолепным высоким ростом; ни один галл и ни один
римлянин никогда не говорил с нею так по-доброму.
- Светильник почти догорел,- сказала она (то была свеча, но Бота
никогда прежде не видела свеч).- Задуть его?
За добавочную плату - два соля в год - домовладелец разрешил им
устроить в чулане вторую спальню, и Ленуар теперь опять спал в главной
комнате мансарды один. На идиллию друга он смотрел с хмурым интересом,
но без зависти. Профессора и рабыню соединила нежная, восторженная
любовь. Их счастье переливалось через край, обдавая и Ленуара волнами
радостной заботливости. Горька и жестока была прежняя жизнь Боты, все
видели в ней только женщину, но никто не обращался с нею как с
человеком. А тут за какую-то неделю она расцвела, воспрянула духом - и
оказалось, под кроткой покорностью таилась натура жизнерадостная,
быстрый ум. Однажды ночью Жеан услышал (стенки чердака были тонкие),
как Барри упрекнул ее:
- Ты становишься заправской парижанкой.
И она ответила:
- Знал бы ты, как я счастлива, что не надо всегда ждать опасности,
всего бояться, всегда быть одной...
Ленуар сел на своей койке и глубоко задумался. К полуночи, когда все
кругом стихло, он поднялся, бесшумно приготовил щепотки серы и
серебра, начертил пентаграмму, раскрыл драгоценную книгу. И чуть
слышно, опасливо прочитал заклятие.
Внутри пентаграммы появилась маленькая белая собачка. Она съежилась,
поджав хвостик, потом несмело подошла к Ленуару, понюхала его руку,
поглядела в лицо ему влажными ясными глазами и тихонько, просительно
заскулила. Щенок, потерявший хозяина... Ленуар ее погладил. Собачонка
лизнула ему руку и стала прыгать на него вне себя от радости. На белом
кожаном ошейнике, на серебряной пластинке, выгравирована была надпись:
"Красотка. Принадлежит Дюпону, улица Сены, 36, Париж, VI округ".
Красотка погрызла хлебную корку и уснула, свернувшись в клубок под
стулом Ленуара. Тогда алхимик опять раскрыл книгу и начал читать, все
так же тихо, но на сей раз без смущения, без страха, уже зная, что
произойдет.
Наутро Барри вышел из чулана-спальни, где проводил он медовый месяц,
и на пороге остолбенел. Ленуар сидел на своей постели, гладил белого
щенка и увлеченно беседовал с особой, что сидела в изножье кровати, -
высокой огненно-рыжей женщиной в серебряном одеянии.
1 2 3