..
В следующий раз старик привел с собой еще одного человека, и они
принесли Гуннару масляную лампу и глиняный кувшин с маслом, а еще - сыру,
хлеба и несколько яблок.
- Это Ганно в голову пришло - лампу-то захватить, - сказал старик. -
Фитиль у нее из пеньки, ежели гаснуть начнет, дунь как следует, она и
разгорится. Вот тут еще дюжина свечей. Пер-младший постарался, порядком
натаскал их из раздаточной.
- И все они знают, что я здесь?
- Мы знаем, - коротко ответил старик, - мы, а не они.
Несколько дней спустя Гуннар вновь прошел по нижнему коридору шахты
на запад, до того места, где впервые встретил шахтеров с пляшущими как
звезды огоньками свечей на касках, и подошел к ним. Рудокопы пригласили
его разделить с ними нехитрую трапезу, провели по туннелям, показали
насосы и основной ствол с лесенками и корзинами, висящими на подъемных
блоках. Ветер, проникавший в ствол шахты, пахнул, как ему показалось,
дымом пожарища, и он отшатнулся. Они вместе вернулись в штольню. Рудокопы
позволили ему поработать вместе с ними и обращались с ним как с гостем или
с ребенком. Он стал их приемышем, их тайной.
Что ж хорошего - по двенадцать часов в день копаться в черной норе
под землей и знать, что ничего своего у тебя там нет: ни тайны, ни клада,
ничего.
Разумеется, они добывали под землей серебро. Но жила истощилась, и
там, где когда-то трудилось одновременно десять команд по пятнадцать
человек в каждой и не смолкал грохот, скрип и стук нагруженных корзин,
влекомых вверх скрипучей лебедкой, и шлепки падающих вниз пустых, теперь
работали всего восемь рудокопов. Всем за сорок - считай, пожилые. Это были
те, кто не знал другого ремесла, кроме шахтерского. Здесь, в твердых
гранитах материнской породы, в разбегающихся тоненьких жилочках оставалось
еще немного серебра. Иногда за две недели работы им удавалось продвинуться
вперед едва ли на фут.
- Большой был рудник! - говорили они с гордостью.
Они показали астроному, как прилаживать клин и наносить удар молотом,
как потом продвигаться с помощью прекрасно сбалансированной и острой кирки
вдоль жилы, проходящей в граните, как выбирать и дробить руду, что в ней
искать, как найти редкие светлые жилочки чистого серебра, хрупкого
драгоценного металла. Теперь он помогал им каждый день. Он уже с утра
поджидал их в забое и потом был на подхвате то у одного, то у другого -
копал, точил инструмент, таскал тележки с рудой вниз к главному стволу или
работал в забое. Но в забой они не очень-то его пускали - не позволяли
гордость и многолетняя привычка. "Эй, а ну кончай стучать тут, как
дровосек! Смотри, вот как надо, понял?" Но в тот же миг кто-то другой
подзывал его: "Браток, вдарь-ка вот здесь, по клину, ага, в самый раз
будет".
Они кормили его той же грубой непритязательной пищей, что ели сами.
Ночью, когда все остальные поднимались по длиннющим лестницам наверх,
"на травку", как они это называли, он оставался в пустых штольнях один,
лежал и думал о них, вспоминал их лица, голоса, их тяжелые, покрытые
шрамами, пахнущие землей руки - руки стариков с толстыми ногтями,
почерневшими от гранитной пыли и железа; он вспоминал эти руки, умные и
чуткие, что сумели открыть земные недра и извлечь светоносное серебро из
несокрушимой каменной породы. То самое серебро, которого потом и в руках
не держали и уж тем более никогда не тратили на себя самих. То самое
серебро, которое им не принадлежало.
- А если вы обнаружите новую жилу, что делать станете?
- Вскроем да хозяевам скажем.
- А зачем им говорить?
- Ну, парень! Нам платят-то ведь за то, что мы выдаем на-гора! Ты
что, думаешь, мы этой треклятой работенкой занимаемся потому, что она нам
так уж нравится?
- Да.
Они смеялись над его словами громко, беззлобно, как дети. На
перепачканных грязью и потом лицах светились живые глаза.
- Да, вот бы нам с новой жилой подвезло! Жена моя тогда б снова
поросенка завела, мы уж как-то держали одного. А я, клянусь господом, в
пиве бы купался! Но если здесь когда и было серебро, то его все уже давно
выбрали; они потому так далеко к востоку и продвинулись. Но там одна
только пустая порода, да и здесь уж куда как не густо.

Время расстилалось вокруг него подобно бесконечным темным туннелям
шахты, которые порой, когда он останавливался на каком-то их перекрестке с
крошечным огарком свечи в руках, вдруг становились видны все сразу.
Теперь, оставаясь один, астроном часто бродил по старым штольням и
штрекам, хорошо зная все их опасные места - заполненные водой нижние
коридоры, шаткие лестницы, тесные проходы. Он бродил и любовался игрой
света на стенах и выступах, блеском слюдяных вкраплений, которые казались
огоньками, мерцающими в толще каменных глыб. Почему иногда свет свечи
отражается так странно, спрашивал он себя, будто находит там, в глубине
какой-то дополнительный источник отражения, там, за неровной блестящей
слюдяной поверхностью, где что-то словно светится, подмигивает и тут же
снова прячется, нечаянно выскользнув, как из-за облака, из-за невидимого
ядра планеты?..
- Под землей есть звезды, - думал он. - Нужно только суметь их
разглядеть.

Неловкий при работе киркой, он прекрасно разбирался во всяких
механизмах; рудокопы преклонялись перед его мастерством и тащили ему
разные детали и инструменты. Он починил насосы и лебедки, подвесил на цепи
специальную лампу с отражателем - для Пера-младшего, работавшего в длинном
и узком штреке. Отражатель он изготовил из старого обруча для свечи,
который сперва старательно расплющил, потом соответствующим образом согнул
и до блеска отполировал клочком овечьей шерсти, выдранной все из той же
куртки.
- Чудо какое! - говорил Пер. - Светло прямо-таки как днем, одно
нехорошо: лампа-то позади меня светит, у выхода, и не гаснет, когда воздух
в забое совсем уж никуда не годится и пора мне вылезти и отдышаться.
Дело в том, что свеча обычно гаснет от недостатка кислорода в узком
забое раньше, чем человек почувствует удушье.
- Вам бы здесь надо воздуходувные мехи установить.
- Это как в кузне, что ли?
- Примерно. А почему бы и нет?..

- Ну а ночью, ночью неужели ты никогда так и не поднимаешься наверх,
на травку? - спросил как-то Ганно, грустно глядя на Гуннара. Ганно был
несколько меланхоличным, задумчивым и добрым парнем. - Ну просто
поглядеть, а?
Гуннар не ответил. Пошел помогать Брану с крепежом; теперь артели
самой приходилось делать все, что раньше для нее делали крепежники,
откатчики, сортировщики и многие другие.
- Он до смерти боится выйти из шахты, - сказал Пер, понизив голос.
- Ну просто чтобы на звезды посмотреть да на ветру постоять, - сказал
Ганно, будто по-прежнему обращаясь к Гуннару.
Однажды ночью астроном вытащил и разложил перед собой все, что
хранилось в его карманах с той ночи, когда сожгли обсерваторию; все это он
подобрал за те часы, когда, спотыкаясь, бродил по пепелищу и искал...
искал утраченное... О самой утрате он с тех пор не думал. На этом месте в
его памяти образовался толстый, словно после глубокого ожога, шрам. В
течение долгого времени шрам этот мешал ему понять, что за предметы лежат
теперь перед ним в рядок на пыльном каменном полу шахты: пачка сильно
обгоревших с одного края листов бумаги, круглая пластинка из стекла или
прозрачного камня, металлическая трубка, искусно выточенное из дерева
зубчатое колесо, кусок какой-то почерневшей и погнутой медной пластины с
тонким рисунком и так далее и тому подобное - куски, обрывки, обломки...
Он сунул бумаги обратно в карман, так и не попытавшись разобрать
наполовину обгоревшие хрупкие листки и прочитать написанное на них изящным
почерком. Он продолжал смотреть на остальные предметы и время от времени
брал какой-нибудь в руки и изучал его, особенно часто - стеклянную
пластинку.
Он узнал окуляр от своего десятидюймового телескопа. Он сам полировал
для него линзы. Подняв окуляр с земли, астроном держал его бережно, за
самые краешки, чтобы кислота с пальцев не попортила поверхности линз.
Потом стал полировать их, доводя до блеска, кусочком все той же мягкой
чудесной овечьей шерсти из куртки. Когда стекла стали почти невидимыми, он
поднял окуляр и стал смотреть на него и сквозь него под разными углами.
Выражение лица его было спокойным и сосредоточенным, взгляд светлых широко
поставленных глаз неподвижен.
Поворачиваемый его пальцами окуляр отразил свет лампы и собрал его в
одно яркое крошечное пятнышко у самого своего края - словно линзы
когда-то, еще в те ночи, когда телескоп был обращен к небесам, поймали
одну из звезд и держали ее в своем плену.
Он осторожно завернул окуляр в клочок шерсти и спрятал рядом с
трутницей в одной из каменных ниш в стене шахты. Потом стал брать и
рассматривать один за другим остальные предметы, лежавшие перед ним.
В течение последующих недель шахтеры все реже видели таинственного
своего знакомого. Он предпочитал одиночество; им говорил, что исследует
заброшенные восточные туннели.
- Зачем это?
- Просто разведать хочу, - говорил он, и на губах его возникала
короткая дрожащая улыбка, придававшая астроному несколько безумный вид.
- Эх, парень, ничего ты там путного не найдешь, там одна пустая
порода. Серебро все повыбрали; да там, на востоке, и жилы-то ни одной
стоящей не было. Может, конечно, и попадется тебе немного руды или
оловянный камень, да только копать там нечего.
- А как ты узнаешь, что у тебя под ногами, в толще камня, Пер?
- Приметы знаю, парень. Да и кому про это знать-то, как не мне?
- А если примет не находишь?
- Тогда и серебра не найду.
- И все-таки ты знаешь, что оно где-то здесь, раз чувствуешь, где
копать, раз видишь вглубь, сквозь камень. А что там еще, в этой глубине?
Ты находишь металл, потому что именно его ищешь и ради него долбишь
камень. А разве нельзя в глубинах земных, куда больших, чем эта шахта,
найти что-то еще? Если специально искать, если знать, где копать?
- Камень, - сказал Пер. - Камень, камень и еще раз камень.
- А дальше?
- Дальше? Адский огонь, наверно. Иначе почему же в штольнях, чем
глубже они уходят вниз, становится все жарче и жарче? Во всяком случае,
так говорят. Вроде как мы к аду ближе, чем другие.
- Нет, - сказал астроном громко и уверенно. - Нет. Там, под толщей
камня, ада нет.
- Тогда что же там такое - под нами?
- Звезды.
- Ага... - смутился шахтер и почесал всклокоченную голову. Потом
усмехнулся. - Ну и задачка!
Он уставился на Гуннара со странной смесью жалости и восхищения. Он
знал, что Гуннар безумен, но не предполагал, что безумие это достигло
такой силы, что невольно вызывает восхищение.
- Тогда, может, ты их отыщешь, звезды эти?
- Если сумею найти способ, - ответил Гуннар так спокойно, что Перу
ничего не оставалось, как промолчать и снова взяться за заступ.
Однажды утром, спустившись вниз, рудокопы увидели, что Гуннар все еще
спит, укутавшись в поношенный плащ, одолженный ему некогда графом Бордом,
а рядом с астрономом лежит странный предмет - какая-то штуковина из
серебряных трубочек, скрепленных проволочками и полосками жести,
вырезанными из старых держалок для свечей с шахтерских касок; рамка
выпилена из отломанной ручки кирки и тщательно отделана; а еще там было
зубчатое колесико и кусочек мерцающего стеклышка. Штуковина казалась
ужасно хрупкой, какой-то невзаправдашней, загадочной.
- Что это за чертовщина такая?
Они стояли вокруг спящего и смотрели то на штуковину, дружно освещая
ее своими фонарями, то на Гуннара, и тогда желтый огонек чьей-то свечи
перескакивал на его лицо.
- Это уж, конечно, он сделал.
- Да кто ж еще.
- Зачем только?
- Не трогай!
- И не собирался.
Разбуженный их голосами, астроном сел. Желтоватый свет свечей
сосредоточился на его лице, белевшем на темном фоне стены. Он протер глаза
и поздоровался с шахтерами.
- Что это за штука такая, парень?
Он казался взволнованным или смущенным - понял, чем вызвано их
любопытство. Он прикрыл загадочный инструмент рукой, словно желая
защитить, а сам смотрел на него так словно никак не мог узнать. Потом с
трудом, едва слышно сказал:
- Это телескоп.
- А что это такое?
- Это такое устройство, которое позволяет ясно видеть далекие
предметы.
- А как такое может быть? - озадаченно спросил один из рудокопов.
Астроном ответил уже более уверенно:
1 2 3 4