Хихикая, она сказала, что да, они и правда видели эту «жутиковую» женщину, и та действительно была какая-то обгорелая и блестящая, и даже одежда на ней обгорела, только тряпки остались. «И груди у нее болтались, дико так было, длинные такие, — сказала Триз. — Сущий жутик, да? Так и висели, Господи».
— У нее были белые глаза?
— Это что, так дурашка Форт рассказывала? Она говорит, что тоже ее видела. А мы так близко не подходили.
— Это зубы у нее были белые, — добавила Линда, не в силах перенести, что вся слава достается подруге. — Белые-белые, как череп, да, и их вроде как слишком много было.
— Точно в исторических видиках, — продолжила Триз, — знаешь, как те люди, которые жили до пустыни в этой… как ее там? — Африке, вот. Вот такая она была. Как те голодающие. Слушай, может, какая-то авария случилась, а нам ничего не сказали? Может, солнечная буря? А эта женщина вроде как обгорела и с ума сошла и теперь прячется?
Триз и Линда были совсем не глупы — без сомнения, КИ у них переваливал за 150, как и у всех, — но они родились в Колонии. Они никогда не бывали вовне.
А Эстер была. И помнила. Розе присоединились к проекту, когда ей было семь лет. И она многое помнила из прошлой, городской жизни. Филадельфия: тараканы, дождь, сирены экологической тревоги и ее лучшая во всем доме подруга, Савиора, у которой было десять миллионов крохотных косичек и каждая завязана красной ленточкой с синей бусинкой. Ее лучшая подруга во всем доме, и в школе, и во всем мире. Пока ей не пришлось переехать в Штаты, а потом в Бейкерсфилд и проходить обеззараживание, избавляться от всего: от бактерий и вирусов, и грибков, от тараканов, радиации и дождя, от красных ленточек и синих бусинок и ясных глаз. «Да я буду смотреть за тебя, слепышка, — говорила Савиора, когда Эстер не помогла первая операция. — Я буду твоими глазами, ладно? А ты станешь моей головой, особенно по арифметике».
Странно, что спустя десять лет ей так ясно помнились эти слова. В ушах стоял голос Савиоры: как она выпевает слово «арифметика», так, что слово становится иностранным, непонятным, восхитительно-загадочным, синим и красным…
— А-риф-ме-е-тика, — пробормотала Эстер про себя, проходя коридором, но у нее так не получалось.
Ладно, допустим, что эта «обгорелая» женщина — негритянка. Но это не объясняет, как она попала в коридор С-2, или в Общую, или на площадь во Флориде, где девочка по имени Уна Чен и ее младший братишка видели ее прошлым вечером сразу после выключения солнца.
«Срань какая, — думала Эстер Розе, проходя общей ячейкой, сливавшейся для нее в зелено-голубой фон. — Если бы я только могла видеть. Да что толку? Эта женщина может проходить передо мной прямо сейчас, а я и не обращу внимания, решу, что так и надо. Да откуда у нас взяться „зайцам“? На втором году жизни в космосе! Где она все это время сидела?» И не было никакой аварии. Просто дети играют в кошмарики, пугают друг друга и пугаются сами. Пугаются старых документальных фильмов, черных физиономий, оскаленных от голода, когда все лица в их мирке белые, мягкие, жирные.
«Сон разума рождает чудовищ», — прошептала Эстер вслух. Она изучила весь файл «Шедевры западного искусства» в библиотеке, потому что, хотя мир и даже ОСПУЗ были ей недоступны, картинки она видеть могла, если наклонялась к ним достаточно близко. Гравюры были удобнее всего, они не превращались в путаницу цветных пятен, когда она увеличивала изображение, а оставались осмысленными — четкие черные линии, тени и блики, складывавшие картину. Гойя, вот кто это был. Летучие мыши вылетают из головы спящего на полном книг столе, и надпись внизу: «Сон разума рождает чудовищ» — по-английски, на единственном языке, который она знает в жизни. Тараканы, дождь, испанский — все смыто. Конечно, испанский язык хранился в памяти ЭМ. Как и все остальное. Если хочешь, можно его выучить. Но к чему, если тот же ЭМ может переводить с испанского на английский быстрее, чем человек читает или думает? К чему знать язык, на котором никто, кроме тебя, никогда не заговорит?
Эстер собиралась, придя домой, сказать матери, что переселяется в общежитие для несемейных на Боулдер-Дам. Сегодня и скажет. Как только домой придет. Пора ей убираться. Хуже, чем дома, даже в общежитии не будет. Это невероятное семейство — папа, мама, братишка и сестренка — точно из прошлого века вылезли! Матка внутри матки! А вот и «маточная розочка», героиня космоса, топает домой по пластмассовой траве… Эстер все же дошла до дому, распахнула дверь, обнаружила мать за компьютером в кухне и, сделав героическое усилие, выдавила:
— Шошана, я хочу переехать в несемейку. Мне кажется, так всем будет лучше. Как думаешь, Изя взовьется?
Молчание тянулось долго. Эстер подошла поближе и только тут заметила, что мать плачет.
— О, — пробормотала она, — о… я не знала…
— Ничего, милая. Это не из-за тебя. Это Эдди…
Сводный брат матери был единственным оставшимся у нее родственником. Они поддерживали связь через внешние каналы Сети. Нечасто, потому что Изя решительно выступал против личных контактов с оставшимися внизу, а Шошана не любила перечить мужу ни в чем. Но она проговорилась Эстер, а та свято хранила ее тайну.
— Он болен? — спросила Эстер, чувствуя себя нехорошо.
— Он умер. Очень быстро. Один из БМВ. Белла послала письмо.
Шошана говорила медленно и очень обыденно. Эстер постояла немного, переминаясь с ноги на ногу, потом подошла и робко коснулась плеча матери. Шошана обернулась, крепко прижала дочь к груди и разрыдалась, бормоча:
— Ох, Эстер, он был такой добрый, такой добрый, такой добрый! Мы всегда держались вместе, всех этих мачех, и подружек, и кошмары, которые мы пережили, я вынесла только благодаря Эдди, он мне помогал, он был моей семьей, Эстер. Он был моей семьей!
Может, это слово и впрямь что-то значило.
Наконец мать немного успокоилась.
— Не хочешь говорить отцу? — спросила Эстер, заваривая чай на двоих.
Шошана покачала головой:
— Мне теперь уже все равно, знает ли он о наших с Эдди разговорах. Но Белла просто послала письмо по Сети. Мы не разговаривали.
Эстер подала ей кружку; мать отпила глоток и вздохнула.
— А ты хочешь переехать в общежитие, — проговорила она.
Эстер молча кивнула, чувствуя себя виноватой в том, что бросает мать.
— Наверное. Не знаю.
— Думаю, это хорошая мысль. Во всяком случае, попытаться стоит.
— Правда?.. А он, ну, понимаешь, он не…
— Да, — подтвердила Шошана. — Ну и что?
— Я правда хочу уйти.
— Так иди.
— А он не должен одобрить заявку?
— Нет. Тебе уже шестнадцать. Ты совершеннолетняя. Так гласит Кодекс Общества.
— Я не чувствую себя совершенной.
— Ничего. Ты справишься.
— Просто когда он впадает в раж, знаешь, словно он должен все контролировать, а то все пойдет вразнос — я сама вразнос иду.
— Знаю. Но он переживет. Даже гордиться будет, что ты так рано начала самостоятельную жизнь. Только пусть покипит и сбросит пар.
Изя их удивил. Он не стал кипеть и взрываться. Требование Эстер он встретил спокойно.
— Конечно. После пересадки глаз.
— После?..
— Ты же не собираешься начинать взрослую жизнь с инвалидностью, от которой можешь избавиться. Это просто глупо, Эстер. Ты хочешь независимости — значит, тебе нужно здоровое тело. Обрети зрение — и лети. Ты думаешь, я стану тебя удерживать? Дочка, да я мечтаю отправить тебя в свободный полет!
— Но…
Изя молчал.
— А она готова? — поинтересовалась Шошана. — Или врачи придумали что-нибудь новенькое?
— Тридцать дней иммуносупрессивной подготовки — и можно пересаживать оба глаза. Я вчера поговорил с Диком после заседания Совета по здоровью. Завтра можно будет пойти и выбрать пару.
— Выбирать глаза? — переспросил Ноах. — Жутики какие!
— А что… а что, если я не захочу? — спросила Эстер.
— Не захочешь? Не захочешь видеть?
Эстер отвела взгляд. Шошана молчала.
— Тогда ты подчинишься страху. Это естественно, но недостойно тебя. И ты всего лишь отнимешь у себя самой несколько недель или месяцев ясного зрения.
— Но я уже совершеннолетняя. Я могу выбирать сама.
— Можешь, и выберешь. И ты сделаешь разумный выбор. Я уверен в тебе, дочка. Докажи мне, что я уверен не зря.
Иммуносупрессивная подготовка оказалась едва ли не хуже деконтаминации. Бывали дни, когда Эстер ничего, кроме машин и трубок, не видела. Бывали, однако, и такие, когда она чувствовала себя почти человеком и радовалась, когда скуку разгоняли визиты Ноаха.
— Эй, — сказал он, — ты слышала про старуху? Ее все в Городском видели. Началось с того, что закричал ребенок, потом его мать увидела, а потом вообще все. Говорят, она такая сморщенная; старенькая, вроде как азиатка, знаешь, с раскосыми глазами, как у Юкио и Фреда, но скрюченная, и ноги у нее кривые. Она ходит там и вроде бы собирает мусор с палубы, только никакого мусора там нет, и складывает в мешок. Если к ней подойти, она пропадает. И еще у нее во рту ни единого зуба нет!
— А обожженная еще ходит?
— Ну, во Флориде заседал какой-то женский комитет, и тут за столом появляются еще трое, и все черные. Поглядели и пропали.
— О-о, — выдавила Эстер.
— Папа назначил себя в Аварийный комитет, там все больше психологи. Разрабатывают теорию массовых галлюцинаций, сенсорных деприваций и все такое. Он тебе сам все расскажет.
— Да, уж он расскажет.
— А, Эся…
— Эся-меся.
— Они уже… то есть я хочу сказать… ты уже…
— Да, — ответила она. — Вначале вынимают старые. Потом ставят новые. Потом соединяют нервы.
— Ой!
— Вот-вот.
— А тебе правда придется выбирать…
— Нет. Врачи мне найдут наиболее совместимые генетически. Уже подобрали пару отличных еврейских глаз.
— Что, точно?
— Да нет, шучу. Не знаю.
— Хорошо станет, когда ты будешь ясно видеть, — проговорил Ноах, и впервые Эстер услыхала в его голосе хрипотцу, как у гобоя, первый надлом.
— Слушай, у тебя есть запись «Сатьяграхи»? Я хочу послушать.
Оба, и брат и сестра, разделяли страсть к опере двадцатого века.
— Не вижу в этом игры ума, — заявил Ноах голосом отца. — Полное безмыслие.
— Ага, — согласилась Эстер. — И все на санскрите.
Ноах включил запись с последнего акта. Они вслушивались в высокий и чистый голос тенора, выпевающий летящие ноты — все выше, выше, как горные пики над облаками.
— Есть повод для оптимизма, — сказал врач.
— Что вы хотите сказать? — поинтересовалась Шошана.
— Что они ничего не гарантируют, Шо, — пояснил Изя.
— Почему?! Обещали, что это простая операция!..
— В обычном случае…
— А такие бывают?
— Да, — отрезал доктор. — Этот случай необычен. Операция прошла идеально. Подготовка — тоже. Но реакция пациентки позволяет предположить возможность — маловероятную, но все же — частичного или полного отторжения.
— Слепоты.
— Шо, ты знаешь, даже если она отторгнет эти трасплантаты, можно попробовать снова.
— Вообще-то электронные импланты могут оказаться функциональнее. Сохраняются зрительная функция и ориентация в пространстве. А для периодов бездействия зрения есть съемные сонары.
— Так что у нас есть поводы для оптимизма, — прошептала Шошана.
— Осторожного оптимизма, — уточнил доктор.
— Я позволила тебе сделать это, — сказала Шошана. — Позволила, а могла остановить.
Она выдернула руку и свернула в поперечный коридор.
Изе пора было в доки, давно пора, но, вместо того чтобы двинуться от Центра здоровья прямо вниз, он направился к самой дальней лифтовой шахте, через весь Городской ландшафт. Ему нужно было побыть одному, подумать. Одну даже операцию Эстер тяжело было перенести, а еще эта массовая истерия, и если Шошана теперь бросит его… Изе мучительно, страстно хотелось побыть в одиночестве. Не сидеть с Эстер, не говорить с докторами, не спорить с Шошаной, не идти на заседание комитета, не выслушивать, как истерики пересказывают свои галлюцинации, — только побыть в одиночестве, перед терминалом ЭМ, ночью, в покое.
— Только глянь, — произнес высокий мужчина, Лакснесс из ЭВАК, остановившись рядом с Изей и вглядываясь во что-то. — Что будет дальше? Как по-твоему. Розе, что творится?
Изя проследил за направлением его взгляда. Мальчишка переходил коридор-улицу от одного кирпично-каменного фасада к другому.
— Мальчишка?
— Да, Господи, посмотри на них.
Ребенок уже ушел, а Лакснесс все смотрел, по временам сглатывая, точно его тошнило.
— Мортен, он ушел.
— Должно быть, это из районов голода, — отозвался Лакснесс, не меняясь в лице. — Знаешь, в первые пару раз я думал, что это голографические проекции. Решил, что это кто-то вытворяет, — знаешь, может, у связистов крыша поехала или еще что.
— Мы исследовали эту возможность, — заметил Изя.
— Ты на их руки глянь. Господи!
— Мортен, там никого нет.
Лакснесс глянул на него:
— Ты ослеп?
— Там никого нет.
Лакснесс смотрел на него, точно сам Изя был галлюцинацией.
— Теперь мне кажется, что это наша вина, — сказал он, переводя взгляд на то, что мерещилось ему посреди площади.
1 2 3 4