Ничего удивительного, что сейчас здесь казалось так тихо, по-осеннему тихо: большая часть комнат пустовала, поверхность пруда была зеркально гладкой, холмы тихи, нигде не слышался смех.
— Мне было очень приятно познакомиться с вашими детьми, — сказал Иосиф.
— Особенно со Станисласом. — Тут он покраснел как свекла: именно Станислас то и не был ее сыном. Она улыбнулась и сказала чуть смущенно:
— Станислас очень милый. А в четырнадцать лет… Четырнадцать лет — такой опасный возраст! Вдруг сразу начинаешь понимать, на что способен ты сам и какова будет плата за это… Однако Станислас очень сдержанный и милый мальчик. Зато Поль и Зида в его возрасте пойдут напролом, с ними тяжело придется. Дело в том, что Станислас познал вкус утраты таким юным… А когда вы собираетесь сдавать экзамены в духовную семинарию? — спросила она, мгновенно меняя тему.
— Через месяц, — отвечал он, потупясь.
— И вы совершенно уверены, что предназначены именно для такой жизни? — снова спросила она.
Помолчав, по-прежнему не глядя ей в глаза и видя перед собой только сверкающую белизну ее платья и золотисто-зеленую листву, он промолвил:
— А почему вы спрашиваете об этом, баронесса?
— Потому что меня ужасает даже сама идея целибата! — воскликнула она, и ему захотелось вытянуться на земле, пестреющей листьями вяза, похожими на легкие овальные золотые монетки, и умереть.
— Бесплодие, — сказала она. — Видите ли, человеческое бесплодие — вот чего я боюсь смертельно и считаю своим врагом. Я знаю, у людей есть и другие враги, но бесплодие я ненавижу сильнее всего, ибо оно делает человеческую жизнь менее значимой, чем смерть. Да и союзники его поистине чудовищны: голод, болезни, уродства, извращения, чрезмерные амбиции, чрезмерно развитый инстинкт самосохранения… Господи, и что только делают там эти дети?
За обедом Поль попросил Станисласа еще разок сыграть в «гибель богов», Станислас согласился, и вот теперь «великанская зима» с ревом обрушивалась на стены крепости Асгард — берега глубокой дренажной канавы за прудом. Один швырял молнии со стен, а Тор…
— Станислас! — окликнула мальчика баронесса, приподнимаясь со своего стула, тонкая, вся в белом. Иосиф смотрел на нее во все глаза. — Не позволяй, пожалуйста, Зиде размахивать молотком!
— Я же Тор, я же Тор, я должна иметь молот! — затараторила Зида. Станислас быстро вмешался в игру и велел Зиде, опустившейся на четвереньки, приготовиться к очередному штурму крепости.
— Она теперь будет великим Волком Фенриром, — крикнул Станислас матери; в его звонком голосе, всколыхнувшем жаркую тишину послеобеденной поры, слышался чуть заметный смех. Мрачный и суровый Поль, прищурившись, сжал свой посох и лицом к лицу встретил атакующие армии Хеля, царства мертвых.
— Пойду-ка я приготовлю всем лимонад, — сказала баронесса и ушла, оставив Иосифа в одиночестве, и он наконец упал ничком на землю, наповал сраженный той невыносимой нежностью и тоской, которые эта женщина пробудила в нем и которые никак не хотели вновь засыпать. А тем временем у пруда Один бился с армией царства мертвых на залитых солнцем стенах небесного города Асгарда.
На следующий день все в доме было разрушено, нерушимо стояли лишь сами его стены. Внутри громоздились бесконечные ящики и коробки, куда-то спешили люди с вещами. От всеобщей суматохи удалось спастись только Томасу и Зиде — Томас соображал медленно и к тому же считался жителем Асгарда всего лишь около года, так что он убрался подметать двор от греха подальше, а Зида весь день проторчала в Маленькой Роще. В пять Поль пронзительно завопил, высунувшись из окна своей комнаты:
— Машина! Машина! Машина едет!
Огромное черное такси образца 1923 года со стонами въехало во двор, пробираясь точно ощупью — его слепые, выпуклые глаза-фары сверкали в закатных лучах солнца. Коробки, ящики, гигантский синий чемодан и два железных сундука были погружены в машину Томасом, Станисласом, Иосифом и водителем такси, жителем соседней деревни, под неусыпным наблюдением барона Северина Эгидескара, заведующего кафедрой медиевистики в университете Краснея.
— А завтра в восемь вы захватите нас и все остальное и отвезете на станцию, хорошо?
Водитель такси, который в течение семи лет отвозил их на станцию в первых числах сентября, молча кивнул. Потом такси, нагруженное немалым имуществом целых семи человек, потащилось прочь, скрипя на спусках ручкой переключения скоростей в усталой тиши раннего ясного вечера, а дом так и остался разоренным, с опустевшими комнатами.
Теперь уже постарался удрать сам барон. Раскуривая трубку, он неторопливо, с оглядкой, точно человек, спасающийся бегством, двинулся мимо пруда, мимо Томасова загона для кур, вдоль изгороди, через которую перевешивались переросшие ее сорняки, качая тяжелыми макушками, вниз по залитой солнцем дороге к рощице плакучих берез, называемой также Маленькой Рощей.
— Зида, ты где? — окликнул он, останавливаясь в легкой прогретой тени. Тишину вокруг нарушало лишь неумолчное стрекотание кузнечиков в полях. Ответа не последовало. Окутанный облаком голубоватого трубочного дыма, он прошел еще немного и снова остановился, заметив корзину для яиц, украшенную множеством крошечных лоскутков и кусочков цветной бумаги. На поросшей мохом, сильно истоптанной лужайке рядом с корзинкой валялась деревянная вешалка для пальто. В одной из ячеек корзинки виднелась яичная скорлупа, покрашенная золотой краской, в другой — кусочек кварца, в третьей — корочка хлеба. Чуть поодаль лежала и крепко спала босая маленькая девочка, задрав попку выше головы. Барон присел на мох с нею рядом и снова раскурил свою трубку, созерцая корзинку для яиц. Потом пощекотал девочке пятки. Она хрюкнула от смеха, начиная просыпаться, и барон взял дочку на руки.
— Что это такое?
— Ловушка. Чтобы единорога поймать. — Она смахнула со лба локоны, в которых запутались опавшие листья, и поудобнее устроилась у отца на коленях.
— Ну и как, поймала?
— Нет.
— А хоть одного видела?
— Мы с Полем нашли следы.
— С раздвоенным копытцем, да?
Она кивнула. Стараясь не рассмеяться, барон вспомнил соседского поросенка, который, гуляя среди березовых стволов, казался серебристым.
— Говорят, их могут поймать только девушки, — шепнул он Зиде. А потом оба долгое время молчали, сидя совершенно неподвижно.
— Наверное, ужинать пора, — сказал барон. — Вот только все скатерти, ножи и вилки уже упакованы. Интересно, как же мы будем есть?
— Руками! — Зида моментально вскочила и бросилась к дому.
— Надень туфли, — строго велел он. Девочка вернулась и неохотно всунула свои маленькие, холодные, грязные ножонки в кожаные сандалии, а потом с криком «Скорей, папа!» умчалась. Он быстро и в то же время как бы колеблясь двинулся за ней, стараясь не отставать; он шел среди длинных неясных теней берез, вдоль ограды, мимо загонов для кур и сверкающего пруда — шел сдаваться в плен.
Потом все уселись прямо на землю под Четырьмя Вязами. На ужин была ветчина, пикули, холодные жареные баклажаны, черствый хлеб и терпкое красное вино. Листья вяза, словно легкие монетки, падали вниз, прилипая к хлебу. Чистое, ясное закатное небо отражалось в пруду и в стаканах с вином. Станислас и Поль только что занимались борьбой, так что к ломтикам ветчины прилипли комочки земли, которые баронесса и Роза, шутливо причитая, все пытались смахнуть. Потом мальчишки умчались к Большому Утесу
— запускать машинки через туннель и обсуждать, сильны ли будут разрушения, вызванные грядущими зимними дождями. Потому что дожди непременно начнутся. И все те девять месяцев, что они проживут в разлуке с Асгардом, дождь будет молотить по дорогам и склонам холмов, так что туннель скорее всего разрушится. Станислас на минутку поднял голову, думая о том, как выглядит Дуб в зимнее время — он ни разу не видел его зимой, и ему казалось, что тогда корни огромного дерева, обхватывая, наверное, весь земной шар, жадно пьют темную дождевую воду, скопившуюся под землей. Зида уже дважды прокатилась вокруг дома верхом на единороге, громко вопя от радости, ибо ужин — под открытым небом, прямо на траве, когда можно есть руками и сидеть до первой звезды (которая видна, только если как следует прищуриться), загорающейся над высокими полями в сумерках. После этого, еще громче вопя от злости, Зида была унесена Розой в постель, однако заснула мгновенно. Одна за другой высыпали яркие звезды. Один за другим представители младшего поколения отправлялись спать. Ушел и Томас, унеся последние полбутылки, и долго пел хриплым голосом в дорийском ладе у себя над конюшней. Под вязами остались только сам барон и его жена. В ночном осеннем небе над ними светились желтые листья и звезды.
— Уезжать не хочется, — прошептала она.
— Мне тоже.
— Давай отошлем книги и одежду в город, а сами останемся здесь без них…
— Навсегда, — закончил он; но этого себе позволить они не могли. В соблюдении времен года лежал порядок, который был этим людям жизненно необходим. Они еще долго сидели рядышком, как двадцатилетние влюбленные. Потом барон встал и сказал:
— Пойдем, уже поздно, Фрейя. — И они двинулись сквозь тьму к дому, вошли в него и закрыли за собой дверь.
Солнечным ранним утром, уже одетые в пальто и шляпы, все прямо на крыльце напились горячего молока и кофе, заедая его черствым хлебом.
— Машина! Машина едет! — крикнул Поль, роняя свой кусок в грязь. Скрипя коробкой передач, чуть посверкивая фарами, подъехало такси и остановилось во дворе. Зида уставилась на него, как на врага, и расплакалась. До конца храня верность лету и начатым важным делам, она была унесена в такси на руках и всунута на сиденье головой вперед. При этом она не переставала вопить: «Не поеду! Не желаю я никуда ехать!» Поскрипывая и постанывая, такси тронулось с места. Голова Станисласа тут же высунулась из правого переднего окна, голова баронессы — из левого заднего, а красная злая физиономия Зиды прижалась к овальному заднему окошку; все трое видели, как Томас махал им на прощанье, стоя на солнышке под белыми стенами Асгарда, окруженного холмами. Поль доступа к окошку не имел, однако мысли его уже были заняты совсем иным: поездом, дорогой, и он уже видел — на том конце ленты дыма из паровозной трубы и сверкающих рельсов — горящие свечи в темной, высокой столовой; изумленные вытаращенные глаза лошадки-качалки в углу чердака; мокрые от дождя осенние листья над головой по дороге в школу; серую улицу, словно ставшую короче от холода и туманных сумерек, в которых уже виден далекий веселый свет декабрьских фонариков.
Однако все это было очень давно, почти сорок лет тому назад. Не знаю, бывает ли так теперь, хотя бы в воображаемых странах.
1 2
— Мне было очень приятно познакомиться с вашими детьми, — сказал Иосиф.
— Особенно со Станисласом. — Тут он покраснел как свекла: именно Станислас то и не был ее сыном. Она улыбнулась и сказала чуть смущенно:
— Станислас очень милый. А в четырнадцать лет… Четырнадцать лет — такой опасный возраст! Вдруг сразу начинаешь понимать, на что способен ты сам и какова будет плата за это… Однако Станислас очень сдержанный и милый мальчик. Зато Поль и Зида в его возрасте пойдут напролом, с ними тяжело придется. Дело в том, что Станислас познал вкус утраты таким юным… А когда вы собираетесь сдавать экзамены в духовную семинарию? — спросила она, мгновенно меняя тему.
— Через месяц, — отвечал он, потупясь.
— И вы совершенно уверены, что предназначены именно для такой жизни? — снова спросила она.
Помолчав, по-прежнему не глядя ей в глаза и видя перед собой только сверкающую белизну ее платья и золотисто-зеленую листву, он промолвил:
— А почему вы спрашиваете об этом, баронесса?
— Потому что меня ужасает даже сама идея целибата! — воскликнула она, и ему захотелось вытянуться на земле, пестреющей листьями вяза, похожими на легкие овальные золотые монетки, и умереть.
— Бесплодие, — сказала она. — Видите ли, человеческое бесплодие — вот чего я боюсь смертельно и считаю своим врагом. Я знаю, у людей есть и другие враги, но бесплодие я ненавижу сильнее всего, ибо оно делает человеческую жизнь менее значимой, чем смерть. Да и союзники его поистине чудовищны: голод, болезни, уродства, извращения, чрезмерные амбиции, чрезмерно развитый инстинкт самосохранения… Господи, и что только делают там эти дети?
За обедом Поль попросил Станисласа еще разок сыграть в «гибель богов», Станислас согласился, и вот теперь «великанская зима» с ревом обрушивалась на стены крепости Асгард — берега глубокой дренажной канавы за прудом. Один швырял молнии со стен, а Тор…
— Станислас! — окликнула мальчика баронесса, приподнимаясь со своего стула, тонкая, вся в белом. Иосиф смотрел на нее во все глаза. — Не позволяй, пожалуйста, Зиде размахивать молотком!
— Я же Тор, я же Тор, я должна иметь молот! — затараторила Зида. Станислас быстро вмешался в игру и велел Зиде, опустившейся на четвереньки, приготовиться к очередному штурму крепости.
— Она теперь будет великим Волком Фенриром, — крикнул Станислас матери; в его звонком голосе, всколыхнувшем жаркую тишину послеобеденной поры, слышался чуть заметный смех. Мрачный и суровый Поль, прищурившись, сжал свой посох и лицом к лицу встретил атакующие армии Хеля, царства мертвых.
— Пойду-ка я приготовлю всем лимонад, — сказала баронесса и ушла, оставив Иосифа в одиночестве, и он наконец упал ничком на землю, наповал сраженный той невыносимой нежностью и тоской, которые эта женщина пробудила в нем и которые никак не хотели вновь засыпать. А тем временем у пруда Один бился с армией царства мертвых на залитых солнцем стенах небесного города Асгарда.
На следующий день все в доме было разрушено, нерушимо стояли лишь сами его стены. Внутри громоздились бесконечные ящики и коробки, куда-то спешили люди с вещами. От всеобщей суматохи удалось спастись только Томасу и Зиде — Томас соображал медленно и к тому же считался жителем Асгарда всего лишь около года, так что он убрался подметать двор от греха подальше, а Зида весь день проторчала в Маленькой Роще. В пять Поль пронзительно завопил, высунувшись из окна своей комнаты:
— Машина! Машина! Машина едет!
Огромное черное такси образца 1923 года со стонами въехало во двор, пробираясь точно ощупью — его слепые, выпуклые глаза-фары сверкали в закатных лучах солнца. Коробки, ящики, гигантский синий чемодан и два железных сундука были погружены в машину Томасом, Станисласом, Иосифом и водителем такси, жителем соседней деревни, под неусыпным наблюдением барона Северина Эгидескара, заведующего кафедрой медиевистики в университете Краснея.
— А завтра в восемь вы захватите нас и все остальное и отвезете на станцию, хорошо?
Водитель такси, который в течение семи лет отвозил их на станцию в первых числах сентября, молча кивнул. Потом такси, нагруженное немалым имуществом целых семи человек, потащилось прочь, скрипя на спусках ручкой переключения скоростей в усталой тиши раннего ясного вечера, а дом так и остался разоренным, с опустевшими комнатами.
Теперь уже постарался удрать сам барон. Раскуривая трубку, он неторопливо, с оглядкой, точно человек, спасающийся бегством, двинулся мимо пруда, мимо Томасова загона для кур, вдоль изгороди, через которую перевешивались переросшие ее сорняки, качая тяжелыми макушками, вниз по залитой солнцем дороге к рощице плакучих берез, называемой также Маленькой Рощей.
— Зида, ты где? — окликнул он, останавливаясь в легкой прогретой тени. Тишину вокруг нарушало лишь неумолчное стрекотание кузнечиков в полях. Ответа не последовало. Окутанный облаком голубоватого трубочного дыма, он прошел еще немного и снова остановился, заметив корзину для яиц, украшенную множеством крошечных лоскутков и кусочков цветной бумаги. На поросшей мохом, сильно истоптанной лужайке рядом с корзинкой валялась деревянная вешалка для пальто. В одной из ячеек корзинки виднелась яичная скорлупа, покрашенная золотой краской, в другой — кусочек кварца, в третьей — корочка хлеба. Чуть поодаль лежала и крепко спала босая маленькая девочка, задрав попку выше головы. Барон присел на мох с нею рядом и снова раскурил свою трубку, созерцая корзинку для яиц. Потом пощекотал девочке пятки. Она хрюкнула от смеха, начиная просыпаться, и барон взял дочку на руки.
— Что это такое?
— Ловушка. Чтобы единорога поймать. — Она смахнула со лба локоны, в которых запутались опавшие листья, и поудобнее устроилась у отца на коленях.
— Ну и как, поймала?
— Нет.
— А хоть одного видела?
— Мы с Полем нашли следы.
— С раздвоенным копытцем, да?
Она кивнула. Стараясь не рассмеяться, барон вспомнил соседского поросенка, который, гуляя среди березовых стволов, казался серебристым.
— Говорят, их могут поймать только девушки, — шепнул он Зиде. А потом оба долгое время молчали, сидя совершенно неподвижно.
— Наверное, ужинать пора, — сказал барон. — Вот только все скатерти, ножи и вилки уже упакованы. Интересно, как же мы будем есть?
— Руками! — Зида моментально вскочила и бросилась к дому.
— Надень туфли, — строго велел он. Девочка вернулась и неохотно всунула свои маленькие, холодные, грязные ножонки в кожаные сандалии, а потом с криком «Скорей, папа!» умчалась. Он быстро и в то же время как бы колеблясь двинулся за ней, стараясь не отставать; он шел среди длинных неясных теней берез, вдоль ограды, мимо загонов для кур и сверкающего пруда — шел сдаваться в плен.
Потом все уселись прямо на землю под Четырьмя Вязами. На ужин была ветчина, пикули, холодные жареные баклажаны, черствый хлеб и терпкое красное вино. Листья вяза, словно легкие монетки, падали вниз, прилипая к хлебу. Чистое, ясное закатное небо отражалось в пруду и в стаканах с вином. Станислас и Поль только что занимались борьбой, так что к ломтикам ветчины прилипли комочки земли, которые баронесса и Роза, шутливо причитая, все пытались смахнуть. Потом мальчишки умчались к Большому Утесу
— запускать машинки через туннель и обсуждать, сильны ли будут разрушения, вызванные грядущими зимними дождями. Потому что дожди непременно начнутся. И все те девять месяцев, что они проживут в разлуке с Асгардом, дождь будет молотить по дорогам и склонам холмов, так что туннель скорее всего разрушится. Станислас на минутку поднял голову, думая о том, как выглядит Дуб в зимнее время — он ни разу не видел его зимой, и ему казалось, что тогда корни огромного дерева, обхватывая, наверное, весь земной шар, жадно пьют темную дождевую воду, скопившуюся под землей. Зида уже дважды прокатилась вокруг дома верхом на единороге, громко вопя от радости, ибо ужин — под открытым небом, прямо на траве, когда можно есть руками и сидеть до первой звезды (которая видна, только если как следует прищуриться), загорающейся над высокими полями в сумерках. После этого, еще громче вопя от злости, Зида была унесена Розой в постель, однако заснула мгновенно. Одна за другой высыпали яркие звезды. Один за другим представители младшего поколения отправлялись спать. Ушел и Томас, унеся последние полбутылки, и долго пел хриплым голосом в дорийском ладе у себя над конюшней. Под вязами остались только сам барон и его жена. В ночном осеннем небе над ними светились желтые листья и звезды.
— Уезжать не хочется, — прошептала она.
— Мне тоже.
— Давай отошлем книги и одежду в город, а сами останемся здесь без них…
— Навсегда, — закончил он; но этого себе позволить они не могли. В соблюдении времен года лежал порядок, который был этим людям жизненно необходим. Они еще долго сидели рядышком, как двадцатилетние влюбленные. Потом барон встал и сказал:
— Пойдем, уже поздно, Фрейя. — И они двинулись сквозь тьму к дому, вошли в него и закрыли за собой дверь.
Солнечным ранним утром, уже одетые в пальто и шляпы, все прямо на крыльце напились горячего молока и кофе, заедая его черствым хлебом.
— Машина! Машина едет! — крикнул Поль, роняя свой кусок в грязь. Скрипя коробкой передач, чуть посверкивая фарами, подъехало такси и остановилось во дворе. Зида уставилась на него, как на врага, и расплакалась. До конца храня верность лету и начатым важным делам, она была унесена в такси на руках и всунута на сиденье головой вперед. При этом она не переставала вопить: «Не поеду! Не желаю я никуда ехать!» Поскрипывая и постанывая, такси тронулось с места. Голова Станисласа тут же высунулась из правого переднего окна, голова баронессы — из левого заднего, а красная злая физиономия Зиды прижалась к овальному заднему окошку; все трое видели, как Томас махал им на прощанье, стоя на солнышке под белыми стенами Асгарда, окруженного холмами. Поль доступа к окошку не имел, однако мысли его уже были заняты совсем иным: поездом, дорогой, и он уже видел — на том конце ленты дыма из паровозной трубы и сверкающих рельсов — горящие свечи в темной, высокой столовой; изумленные вытаращенные глаза лошадки-качалки в углу чердака; мокрые от дождя осенние листья над головой по дороге в школу; серую улицу, словно ставшую короче от холода и туманных сумерек, в которых уже виден далекий веселый свет декабрьских фонариков.
Однако все это было очень давно, почти сорок лет тому назад. Не знаю, бывает ли так теперь, хотя бы в воображаемых странах.
1 2