Этот блеск производил очень сильное впечатление.
Различные комбинации трех цветов - белого, черного и красного на фоне фиолетового задника, - и группы танцующих, то соединяющиеся, то распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты публики.
- Как сияет Гроссгемют! - воскликнула сидевшая позади Коттеса дама, когда автор вышел на авансцену.
- Еще бы! - ответил маэстро. - У него даже лысина блестит как зеркало!
Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и бритой) и походила на яйцо.
Ложа "морцистов" в третьем ярусе уже опустела.
В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет.
Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро РоссиДани и директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади, демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту "донна Клара". Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего художественного руководителя маэстро Тарры.
Эта богатая женщина, овдовевшая, когда ей не было еще и тридцати, состояла в родстве с семьями крупных миланских промышленников и сумела поставить себя так, что ее считали незаменимой даже после смерти Тарры. Конечно же, у нее были враги, считавшие ее интриганкой, но и они при встрече всячески выражали ей свое почтение. Хотя оснований для этого, по-видимому, не было, ее все же побаивались.
Новые художественные руководители и директора как-то сразу догадывались, что с этой женщиной выгоднее поддерживать добрые отношения. С донной Кларой советовались при составлении афиш и распределении партий, а случись какая-нибудь стычка с властями или между артистами, всегда обращались к ней за помощью - в таких делах, надо признать, она была просто незаменима. Кроме того, для соблюдения приличий донну Клару неизменно избирали в административный совет - членство это было практически пожизненным, поскольку никому и в голову не пришло бы его оспаривать. Лишь коммендаторе Манкузо - директор, которого назначили фашисты, человек добрейший, но совершенно не умевший лавировать в житейских делах, - попытался было убрать ее с пути, но через три месяца по непонятной причине его самого убрали из театра.
Донна Клара была некрасива - маленькая, щупленькая, серенькая, всегда небрежно одетая. В молодости она, упав с лошади, сломала ногу и с тех пор слегка прихрамывала (из-за чего в стане своих врагов получила кличку "хромая чертовка"). Но стоило поговорить с ней несколько минут, и сразу же можно было заметить, какой ум светится в глазах этой женщины. Как ни странно, многие в нее влюблялись. Теперь благодаря почтенному возрасту донне Кларе уже перевалило за шестьдесят - авторитет ее еще более утвердился. В сущности, директор театра и художественный руководитель выполняли при ней почти что подчиненную роль. Но она умела управлять ими с таким тактом, что те ничего не замечали и даже тешили себя иллюзией, будто они в театре чуть ли не диктаторы.
Гостей все прибывало. Это были известные и уважаемые люди, голубая кровь; мелькали туалеты, только что доставленные из Парижа, ослепительные драгоценности, губы, плечи, бюсты, от которых не могли бы отвернуться даже святоши. Но вместе с ними в фойе входило и нечто такое, что до сих пор проскальзывало в толпе лишь мимолетно, входило, не задевая ее, словно отдаленное и смутное эхо: это был страх. То там, то здесь шепотом передавали друг другу на ушко какие-то новости, раздавались скептические смешки, недоверчивые восклицания тех, кто хотел обратить все в шутку. Наконец, сопровождаемый переводчиками, в зале появился Гроссгемют. Последовали поздравления на французском (многим дававшиеся не без труда), затем композитора деловито препроводили в буфет. Рядом с ним шла донна Клара.
Как и всегда в подобных случаях, знание иностранных языков подверглось суровому испытанию.
- Un chef-d'oeuvre, veritablement, un vrai chef-d'oeuvre![ ] беспрестанно повторял директор театра Гирш, несмотря на фамилию, самый настоящий неаполитанец; казалось, больше он из себя ничего не может выдавить.
Да и сам Гроссгемют, хотя уже не один десяток лет прожил в Дофине[ ], держался довольно скованно, а его гортанный выговор еще больше затруднял понимание. Дирижер оркестра маэстро Ниберль, тоже немец, французский знал и вовсе плохо. Понадобилось какое-то время, чтобы направить разговор по нужному руслу. Единственным утешением и сюрпризом для галантных гостей было то, что танцовщица из Бремена Марта Витт сносно и даже с каким-то забавным болонским акцентом говорила по-итальянски.
Пока лакеи скользили в толпе с подносами, уставленными шампанским и блюдами с пирожными, гости разбились на отдельные группки.
Гроссгемют тихо говорил с секретаршей о каких-то, судя по всему, очень важных делах.
- Je parie d'avoir apercu Lenotre, - сказал он. - Etes-vous bien sure qu'il n'y soit pas?[ ] Ленотр был музыкальным критиком "Монд", который после парижской премьеры разнес его в пух и прах. Окажись Ленотр в этот вечер здесь, Гроссгемюту представился бы прекрасный случай взять реванш. Но мсье Ленотра не было.
- A quelle heure pourra-t-on lire "Коррьере делла сера"? - с бесцеремонностью, свойственной великим людям, спросил композитор донну Клару. - C'est le journal qui a le plus d'autorite en Italie, n'est-ce pas, Madame?
- Au moms on le dit, - улыбаясь ответила донна Клара. - Mais jusqu'a demain matin:
- On le fait pendant la nuit, n'est-ce pas, Madame?
- Oui, il parait le matin. Mais je crois vous donner la certitude que ce sera une espece de panegyrique. On m'a dit que le critique, le maftre Frati, avait Fair rudement bouleverse[ ].
- Oh, bien, ca serait trop, je pense, - сказал он, пытаясь в это время придумать какой-нибудь комплимент. - Madame, cette soiree a la grandeur, et bonheur aussi, de certain" reves... Et, a propos, je me rappelle un autre journal... "Meccapo", sije ne me trompe pas...[ ] - "Meccapo"? переспросила, не понимая, донна Клара.
- Peut-etre[ ], "Мессаджеро"? - подсказал Гирш.
- Oui, oui, "Мессаджеро", je voulais dire...[ ] - Mais c'est a Rome[ ], "Мессаджеро"!
- II a envoye tout de meme son critique, - сообщил кто-то из гостей и затем добавил фразу, которая надолго запомнилась всем и изящество которой не оценил один лишь Гроссгемют: - Main tenant il est derriere a telephoner son reportage![ ] - Ah, merci bien. J'aurais envie de le voir, demain, се "Мессаджеро", - сказал Гроссгемют и, наклонившись к секретарше, тут же ей пояснил: - Apres tout c'est un journal de Rome, vous comprenez?[ ] В это время к ним подошел художественный руководитель и от имени администрации преподнес Гроссгемюту в обтянутом синим муаром футляре золотую медаль с выгравированной на ней датой и названием оперы. Последовали традиционные знаки преувеличенного удивления, слова благодарности; на какое-то мгновение великан композитор показался даже растроганным. Потом футляр был передан секретарше, которая, открыв коробочку, восхищенно улыбнулась и шепнула маэстро:
- Epatant! Mais ca, je m'y connais, c'est du vermeil!?[ ] Но мысли всех остальных гостей были заняты другим. Они с тревогой думали об избиении но только не младенцев. То, что ожидалась акция "морцистов", уже не было тайной, известной лишь немногим. Слухи, переходя из уст в уста, дошли и до тех, кто обычно витал в облаках, как, например, маэстро Клаудио Коттес. Но, по правде говоря, никому не хотелось в них верить.
- В этом месяце силы охраны порядка опять получили подкрепление. В городе сейчас больше двадцати тысяч полицейских. И еще карабинеры... И армия... - говорили одни.
- Подумаешь, армия! - возражали другие. - Кто знает, как поведут себя войска в решительный момент? Если им дадут приказ открыть огонь, выполнят ли они его, станут ли стрелять?
- Я как раз говорил позавчера с генералом Де Маттеисом. Он ручается за высокий моральный дух армии. Вот только оружие не совсем подходит...
- Не подходит? Для чего?..
- Для операций по охране общественного порядка... Тут надо бы больше гранат со слезоточивым газом... И еще он говорит, что в подобных случаях нет ничего лучше конницы... Вреда она практически не наносит, а эффект потрясающий... Но где ее теперь возьмешь, эту конницу?..
- Послушай, дорогуша, а не лучше ли разойтись по домам?
- По домам? Почему по домам? Думаешь, дома мы будем в большей безопасности?
- Ради бога, синьора, не надо преувеличивать. Ведь пока еще ничего не случилось... А если и случится, то не раньше чем завтра-послезавтра...
Когда это перевороты устраивались ночью?.. Все двери заперты... на улицах никого... Да для сил общественного порядка это было бы одно удовольствие!..
- Переворот? Боже милосердный, ты слышал, Беппе?.. Синьор утверждает, что будет переворот... Беппе, скажи, что нам делать?.. Ну, Беппе, очнись же наконец!.. Стоит как мумия!
- Вы заметили, в третьем акте в ложе "морцистов" уже никого не было?
- Ложа квестуры и префектуры тоже опустела, дорогой мой... Да и ложа военных... даже дамы ушли... Словно поднялись по тревоге...
- В префектуре тоже небось не спят... Там все известно... у правительства свои люди и среди "морцистов", даже в их периферийных организациях.
И так далее. Каждый в душе был бы счастлив оказаться сейчас дома.
Но и уйти никто не осмеливался. Все боялись остаться в одиночестве, боялись тишины, неизвестности, боялись лечь в постель и курить без сна, сигарету за сигаретой, ожидая первых криков в ночи. А здесь, среди знакомых людей, в кругу, далеком от политики, когда рядом столько важных персон, люди чувствовали себя почти что в безопасности, на заповедной территории, словно "Ла Скала" - не театр, а дипломатическая миссия. Да и можно ли было вообразить, что этот их устоявшийся, счастливый, аристократический, цивилизованный и такой еще прочный мир, населенный остроумными мужчинами и очаровательными, обожающими красивые вещи женщинами, вдруг, в мгновение ока будет сметен?
Чуть поодаль Теодоро Клисси, еще лет тридцать назад прозванный "итальянским Анатолем Франсом", моложавый, розовощекий, избалованный красавчик с седыми усами - непременным, хотя и давно вышедшим из моды атрибутом интеллектуала, - напустив на себя этакий светский цинизм, казавшийся ему признаком хорошего тона, со смаком описывал то, чего все так боялись.
- Первая фаза, - говорил он назидательно, отгибая пальцами правой руки большой палец на левой, как делают, обучая маленьких детей счету, - первая фаза: захват так называемых жизненно важных центров города... И дай бог, чтобы они еще не преуспели в этом. - Тут он, смеясь, взглянул на свои ручные часы. - Вторая фаза, дамы и господа, - устранение враждебно настроенных элементов.
- О боже! - вырвалось у Мариу, жены финансиста Габриэлли. - Мои малыши дома одни!
- Малыши тут ни при чем, уважаемая, и бояться за них не надо.
Идет охота на крупную дичь: никаких детей, только взрослые и вполне развитые особи! - Клисси первый засмеялся своей шутке.
- А разве у тебя нет nurse[ ]? - как всегда некстати, воскликнула прекрасная Кэтти Интроцци.
Раздался звонкий и довольно дерзкий голос:
- Простите, Клисси, неужто вы находите свою болтовню остроумной? Это вмешалась в разговор Лизелора Бини - самая, пожалуй, блистательная молодая дама Милана, внушавшая симпатию и своим живым лицом, и удивительной прямотой, на которую обычно дают право либо незаурядный ум, либо очень высокое положение в обществе, - Ну вот! - откликнулся романист несколько сконфуженно, но все в том же шутливом тоне. - Я хотел подготовить наших милых дам к неожиданности...
- Вы уж меня простите, Клисси, но любопытно бы знать, стали бы вы тут распинаться, если б не чувствовали себя застрахованным?
- Как это "застрахованным"?
- Бросьте, Клисси, не заставляйте меня повторять всем известные вещи. Впрочем, кто упрекнет человека в том, что у него есть близкие друзья и среди этих, как их, революционеров?.. Наоборот, можно только похвалить его за предусмотрительность. Должно быть, скоро мы все в этом убедимся. Уж вы-то знаете, что вас не подвергнут...
- Чему не подвергнут?! Чему не подвергнут?! - воскликнул Клисси, бледнея.
- Ну, не поставят к стенке, черт побери! - И она повернулась к нему спиной под сдавленные смешки публики.
Группа разделилась. Клисси остался почти что в одиночестве.
Остальные, отойдя в сторонку, окружили Лизелору. А она, словно это был какой-то странный бивак, последний отчаянный бивак в ее жизни, томно опустилась на пол среди окурков и лужиц шампанского, расправила складки своего вечернего туалета от Бальмена, стоившего, вероятно, не меньше двухсот тысяч лир, и в споре с воображаемым обвинителем стала горячо отстаивать позиции собственного класса. Но поскольку не нашлось никого, кто вздумал бы ей возражать, Лизелоре казалось, что ее недостаточно хорошо понимают, и она по-детски сердилась, глядя снизу вверх на стоявших вокруг друзей.
- Известно ли им, на какие жертвы нам сейчас приходится идти?
Известно ли им, что у нас нет в банке ни сольдо?.. Драгоценности?.. Ах, драгоценности!
1 2 3 4 5 6 7