Я решил игнорировать его.
Но ему все никак не надоедало глазеть на меня, и он не уходил. Постепенно я начал сознавать, что если я даже и не вижу его, он все равно постоянно находится где-то поблизости от меня. Причем он не только всегда находился поблизости, но и расстояние между нами, на котором он усаживался, все сокращалось.
Я понятия не имел, зачем ему это нужно, мне просто хотелось, чтобы его не было. Мне хотелось, чтобы меня оставили в покое все, в том числе и это жалкое подобие человека. Однажды – теперь он обычно усаживался не далее чем в двадцати футах от меня – я как можно незаметнее положил руку, скрытую от него моим телом, на камень размером со среднее куриное яйцо, стиснул его в кулаке и стал ждать. Через некоторое время, заметив, что его внимание на мгновение отвлеклось – как выяснилось, я оказался не прав, – я замахнулся и изо всех сил швырнул в него камень.
Он поднял руку и поймал его на лету.
Причем поймал с такой легкостью, что больше я никогда даже не пытался чем-нибудь в него кинуть. Двинулась только его рука, даже плечо не шевельнулось. Длинная жилистая рука поднялась и позволила камню влететь в ладонь. А потом он уронил его, избавился от него, просто разжав пальцы, и все это время его глаза неотрывно смотрели на меня.
Когда это случилось, я почувствовал, как во мне закипает какая-то темная злоба, и ее оказалось достаточно, чтобы частично вернуть меня к жизни. Моим первым порывом было сказать Биллу или кому-нибудь из остальных, чтобы его снова посадили на цепь. Но потом меня осенило: ведь если я таким образом выдам, что уже не так погружен в себя, остальным захочется, чтобы я окончательно вернулся и снова стал человеком, а это снова могло бы привести к тому, что мой секрет рано или поздно будет раскрыт.
Я решил избавиться от Старика самостоятельно и принялся строить планы, как лучше это сделать. В конце концов я разработал сравнительно простой, но эффективный план. Как-нибудь, оставшись один, я возьму один из револьверов и буду прятать под рубашкой до тех пор, пока не представится случай пристрелить его. А потом, когда все сбегутся выяснить, кто устроил пальбу, я скажу, что Старик давно собирался напасть на меня, и в конце концов мне не оставалось ничего другого, как убить его в порядке самозащиты.
Достать оружие никакого труда не составило. Револьверы и большая часть ружей хранились в трейлере, где жили я, девчонка, Мэри и маленькая Уэнди. На следующее же утро после того, как я разработал свой план, я взял короткоствольный револьвер 32-го калибра и засунул под рубашку за пояс брюк. Рубашка была довольно просторной и скрывала очертания спрятанного под ней оружия. Потом я, как обычно, едва поковыряв завтрак, покинул остальных и отправился в скалы на свое обычное место примерно в полумиле от лагеря.
Возникло искушение отойти от лагеря дальше чем обычно, так далеко, чтобы звук выстрела не услышали остальные. Но теперь, когда я окончательно решил убить Старика, я побоялся вести себя не как всегда, поскольку это могло вызвать подозрения. Поэтому я отправился на свое обычное место и уселся, привалившись спиной к валуну и греясь на утреннем солнышке. Вскоре я заметил устроившегося менее чем в тридцати ярдах от меня Старика.
Я сидел, как сидел, делая вид, будто не замечаю его. Через некоторое время я под каким-то предлогом взглянул в его сторону и увидел, что теперь он сидит гораздо ближе, чем раньше, возможно, раза в два ближе. Забавно, но мне ни разу не удавалось заметить, как он перемещается. Когда бы я ни смотрел на него, он всегда уже сидел и был неподвижен, будто пребывал в такой позе несколько часов.
Утро понемногу приближалось к дню. Он переместился еще ближе ко мне, но и этого «ближе» было для меня недостаточно. Наконец Старик оказался менее чем в пятнадцати футах от меня и вряд ли рискнул бы еще сократить дистанцию между нами, но он находился слева и чуть позади меня, поэтому для осуществления своего намерения мне пришлось бы одновременно повернуться к нему и вытащить револьвер. Два движения, которые, как я был уверен, вспугнут его, и он мгновенно спрячется за одним из раскиданных вокруг валунов.
Этот день так ничем и не закончился. Я сидел. Он сидел.
Единственное, чем этот день отличался от проведенных нами, так это тем, что впервые мои мысли не были погружены во внутренний туман. Я то и дело исподтишка поглядывал на него и прикидывал, существует ли возможность подманить его настолько близко, чтобы не промахнуться.
Однако он никак не желал помочь мне осуществить задуманное. На следующий день все повторилось. Как и на следующий тоже. Наконец я понял, что он либо слишком осторожен, либо не доверяет мне и поэтому старается приближаться ко мне только когда я не смотрю. Значит, мне придется выжидать до тех пор, пока он не окажется на расстоянии вытянутой руки или как-либо иначе подставит себя под выстрел. Я утешался тем, что мне требуется только терпение. В один прекрасный день он все равно окажется достаточно близко, поскольку расстояние между нами с каждым днем сокращалось. В конечном итоге, чтобы стать подходящей для меня мишенью, ему потребовалось три недели, и за эти три недели со мной стало происходить что-то странное. Я вдруг понял, что мне даже начинает нравиться положение, в котором мы с ним оказались. Я по-прежнему находился в плену собственных несчастий, как муха, заблудившаяся в лесу липучек, но теперь, движимый охотничьим азартом, я научился проскальзывать между липкими полосками. В один из дней у меня в памяти вдруг всплыло стихотворение, которое я читал еще ребенком и о котором не вспоминал много лет. Это было стихотворение Редьярда Киплинга «Баллада о Бо Да Тхоне» – разбойнике, которого вот уже несколько недель преследуют английские солдаты, и пара строк из него отлично подходила к тому, что происходило между мной и Стариком:

И уж конечно, кабы не было погони,
То не было бы закадычнее друзей,
Чем Бо и эти парни, что в погонах...

И тут я впервые почувствовал, что Старик начинает мне нравиться, пусть лишь постольку, поскольку заставляет меня хоть чего-то желать.
Однако в конце концов настал день, когда – уголком глаза – я скорее даже не увидел, а почувствовал, что он сидит на корточках едва ли не на расстоянии одной из моих вытянутых рук и уж точно – одной из своих.
С такого расстояния я не должен был промахнуться, стреляя в него из револьвера, а у него вроде бы не оставалось ни малейшей возможности уклониться от пули. Но, как ни странно, теперь, когда он оказался именно там, где мне хотелось, я более чем когда-либо боялся спугнуть его или каким-нибудь образом промахнуться. Я был застенчив, как мальчишка во время первого свидания. Мне страшно хотелось повернуться и взглянуть на него, но, чтобы сделать это, мне потребовалось бы напрячь всю свою волю. Долгое время я не мог заставить себя повернуть голову в его сторону. Потом, когда солнце поднялось выше, я начал поворачивать голову, но так медленно, будто был каменной статуей, которой на это движение требовались долгие столетия. Солнце уже висело над нашими головами, а я все еще не смотрел прямо на него, хотя краешком левого глаза уже смутно видел контуры его похожей на какое-то темное облако или пятно фигуры.
Все это время я медленно просовывал руку между двумя нижними пуговицами рубашки до тех пор, пока мои холодные пальцы не легли на теплую кожу живота, а кончики тех же самых пальцев не коснулись твердого изгиба полированной рукояти револьвера.
Стоял полдень, время обеда, но мне было страшно нарушить захватывающее чувство момента. Поэтому я продолжал сидеть на месте, не возвращаясь в лагерь, и Старик продолжал сидеть, и солнце продолжало ползти по небу, и я продолжал медленно, болезненно, почти против своей воли поворачивать голову. Я был похож на человека, захваченного какими-то чарами. Я уже начал бояться, что день закончится, а я так и не успею повернуть голову настолько, чтобы встретиться с ним взглядом и приковать его внимание на те считанные секунды, за которые я успел бы выхватить револьвер и пристрелить его. Довольно странно, но в этот момент у меня из головы вдруг вылетели все причины, по которым я собирался убить его. Я почему-то чувствовал, что просто обязан сделать это, как канатоходец, который просто должен перейти пропасть по тонкой проволоке, и все.
Потом, сам не знаю почему, напряжение вдруг ослабло, и я запросто повернул голову, причем так быстро, как мне хотелось.
Я резко повернулся и взглянул прямо на него.
Это оказалось настоящим потрясением. Я совершенно забыл, что никогда раньше не разглядывал его лицо. На меня столь же внимательно уставилось заросшее черной шерстью антропоидное лицо, с застывшим на нем выражением невозмутимой печали гориллы. Оно находилось от меня на таком же расстоянии, на каком могло бы находиться лицо приятеля, сидящего напротив меня за ресторанным столиком. Но лицо Старика было сплошь покрыто черной шерстью, на нем резко выделялись красные ноздри, желтоватые зубы и желтые глаза – такие же желтые, как и глаза Санди.
На мгновение взгляд этих глаз буквально парализовал меня. Они как-то по-новому сковали мою душу, и на мгновение мне показалось, что этого оцепенения мне никогда не стряхнуть. Но затем я сделал отчаянное усилие и сказал себе, что это вовсе не Санди, даже не что-либо подобное ему, и тут же почувствовал, как рука снова автоматически потянулась к револьверу.
Мои пальцы сжались на рукояти. Я вытянул оружие из-за пояса брюк, все это время глядя ему прямо в глаза, которые не меняли своего выражения и по-прежнему были устремлены прямо на меня.
Это был момент вне времени. Мы оба застыли в неподвижности, как мухи в куске янтаря, замершие и неспособные шевелиться, только моя рука с оружием продолжала жить своей жизнью, все сильнее сжимая рукоять и начиная поднимать револьвер, чтобы нацелить в маячащее передо мной лицо. В этих движениях была какая-то неизбежность. Даже окажись я связанным на пути движения гигантской жертвенной колесницы-джаг-гернаута, я и то не чувствовал бы себя в столь обволакивающем плену обстоятельств.
Через секунду все будет кончено.., но в эту самую секунду Старик потянулся и положил ладонь мне на рубашку и на сжимающую револьвер руку, лишая меня таким образом возможности двигаться.
Давление руки было умеренным, можно сказать – ласковым прикосновением. Я сразу почувствовал таящуюся в его пальцах силу, однако он не схватил меня за руку, а просто положил свою поверх моей движением, каким я в свое время мог бы остановить делового гостя, пытающегося выписать чек за обед, на который его пригласил. Этот жест вряд ли помешал бы мне вытащить револьвер и застрелить его, реши я твердо довести дело до конца. Но, по неизвестной мне причине, ему удалось легко меня остановить.
И вот тогда-то я впервые посмотрел, нет – глубоко заглянул прямо ему в глаза.
Я несколько раз бывал в зоопарках и пытался посмотреть в глаза животным. Теперь в мире больше не осталось зоопарков, да и вряд ли им суждено когда-нибудь появиться вновь. Но тем не менее когда-то они существовали, и я глядел с расстояния всего каких-то нескольких футов в глаза сидящим в клетках животным, особенно большим кошкам, человекообразным обезьянам, медведям и волкам. Было в этих глазах нечто, напрочь отсутствующее в глазах моих собратьев-людей. Животные взирали на меня с «другого края вселенной». Возможно, что взгляд их мог быть любящим, возможно, что в отчаянных ситуациях он мог сверкать яростью и гневом, но теперь мне, человеку, он казался страшно далекими – отделенным от меня пропастью, преодолеть которую не под силу ни человеку, ни зверю. Глаза их не оценивали меня и были исполнены безнадежности.
Продолжай они жить и сведи нас судьба лицом к лицу, они расправились бы со мной, использовав всю свою силу. Умирай я у них на глазах, они бы попросту смотрели, как я умираю. Вне зависимости от того, кто я – их заклятый враг или лучший друг, – они все равно не в силах были мне помочь. Их глаза были глазами созданий, запертых в одиночной камере своего собственного черепа на протяжении всей жизни. Оставаясь животными, они не знали о существовании разума и не ведали о возможности общения, которую любой человек принимает как должное, даже если он или она окружены смертельными врагами.
Глаза Старика были именно глазами плененного животного. Но к этому примешивалось кое-что большее, предназначенное для меня одного. Это не было любовью, какую испытывал ко мне Санди; своеобразное, но не менее сильное чувство.
Старик и его племя, рожденное в пробирках, были созданы так, что находились на грани человечности. Они балансировали на зыбком краю обладания душами. И ближе всего к пониманию этого был Альфа Прима, сам Старик, поскольку именно он был самым умным, самым сильным и самым любознательным. К тому же ему довелось составлять единую со мной монаду в тот момент, когда остановили локальные проявления шторма времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70