– Что? – спросила Элейн.
– Так, ничего.
Я снова проверил время. Двадцать девять минут. Тридцать три процента. Я нетерпеливо посмотрел на улицу. Разумеется, для нас червоточина прозрачна, но граница четко обозначена тускнеющим освещением, ведь проникнуть наружу свет не может. Хотя, когда Воронка переместится, высматривать тонкие отличия в свете не понадобится. Пока червоточина на месте, она нарушает второй закон термодинамики (для начала, смещение теплового движения сильно уменьшает энтропию). Отбывая, она, мягко выражаясь, компенсирует это. Она действительно делает все занимаемое ею пространство однородным, на уровне до микрона. Скала в двухстах метрах под нами и атмосфера над нами – уже довольно однородны, им это не важно, но все дома, все деревья, каждая травинка – все, что видно невооруженным глазом, – все исчезнет. Не останется ничего, лишь концентрические полоски тонкой пыли, которую взвихрит отпущенный наконец на свободу плотно сжатый воздух Ядра.
Тридцать три минуты. Двадцать шесть процентов. Я оглядел утомленных людей, оставшихся в живых. Даже у тех, кто не потерял сейчас никого из семьи или друзей, чувства облегчения и благодарности от того, что они в безопасности, без сомнения, уже померкли. Они – мы – просто хотели, чтобы ожидание закончилось. Все связанное с течением времени, все связанное с неопределенной продолжительностью жизни червоточины – все утратило значение. Да, эта штука может отпустить нас в любой момент, но, пока не отпускает, мы запросто можем проторчать здесь еще лишних восемнадцать минут.
Сорок минут. Двадцать один процент.
– Сегодня уши действительно полопаются, – сказал я.
Это плохо; изредка давление в Ядре возрастает настолько, что последующая декомпрессия вызывает кессонную болезнь. Но для этого должен пройти еще по меньшей мере час, и если нечто подобное станет действительно вероятным, с воздуха сбросят препараты, смягчающие эффект.
Пятьдесят минут. Пятнадцать процентов.
Все затихли, даже дети перестали плакать.
– Какой у тебя рекорд? – спросил я Элейн.
Она подняла глаза:
– Пятьдесят шесть минут. Ты там был. Четыре года назад.
– Угу. Я помню.
– Просто расслабься. Наберись терпения.
– Ты не чувствуешь себя немного глупо? Я вот о чем: если бы знал, то использовал бы это время.
Один час. Десять процентов. Элейн задремала, положив голову мне на плечо. Меня тоже стало клонить в сон, но беспокойные мысли не давали уснуть.
Я всегда полагал, что червоточина перемещается, потому что ее попытки закрепиться в конечном счете проваливаются. Но что если все обстоит в точности наоборот? Что если она перемещается, потому что ее попытки передвигаться успешны? Что если навигатор тщится повторить попытку, как можно быстрее, но его увечное оборудование не может дать ничего лучше, чем пятидесятипроцентная вероятность на каждые восемнадцать минут стараний?
Может быть, я положил конец этим стараниям. Может быть, я наконец успокоил Воронку.
В конце концов, давление может возрасти настолько, что само по себе станет смертельным. Для этого потребуется пять часов, и произойти это может в одном случае из ста тысяч, но так уже однажды было, и нет причин, по которым это не могло бы повториться. Что меня больше всего беспокоит: я не узнаю. Даже если увижу, как вокруг меня умирают люди, никогда не придет миг, когда я точно пойму, что это – последняя жертва.
Элейн пошевелилась, не открывая глаз:
– Все еще?
– Угу. – Я обнял ее одной рукой; она, похоже, не возражала.
– Что ж, не забудь меня разбудить, когда все закончится.

1 2 3 4