- спросил Костя. - Он пожал плечами. Меня начал бесить этот жест. - Боюсь, мы с вами не сработаемся, - сказал я. - Почему? - спросил он. - Я вам потом объясню, - сказал я. - Вы прочли то, что я вам дал? - Да. - Я ему дал статью, где убедительно доказывалось, что, несмотря на развитие кибернетики, человеку полагается думать. - Вы согласны с тем, что там написано? - язвительно спросил я. - Он пожал плечами. - Он пожимает плечами, - сказал Костя. - Почему вы пожимаете плечами? - Вы спросили меня, согласен ли я... - робко сказал он. - Ну? - Я этим движением хотел показать, что я не понял... - Чего не поняли? Согласны вы или нет? - Я не понял того, что я прочел... - тихо сказал он. - Не поняли того, что вы прочли?.. А что, собственно, там можно не понять? - спросил я. - А почему, собственно, вы держите журнал вверх ногами? - Вы мне его так дали... - робко сказал он. Он как взял журнал вверх ногами, так и пытался его читать. Он в нем ничего не понял. Мы глядели на него ошеломленные. - А... почему, собственно, вы не могли его перевернуть?.. - тихо спросил Костя. - Он посмотрел на Костю снизу вверх, и робко улыбнулся, и пожал плечами. - Тогда Гошка вскочил с тахты, схватил его за шиворот, выволок из комнаты, протащил его по лестнице и вышвырнул на улицу. - Потом он вернулся, потрогал стены, стол, потолкал тяжелое кресло, как будто хотел убедиться, что все прочно стоит на местах. - Не люблю фантастику, - сказал он и вытер руки о штаны. - Костя повернулся от окна. - Он там внизу ждет, - сказал он. - Сигналит. - Узнай, что ему нужно? - сказал я. Костя открыл окно. - Что вам нужно? - спросил он. - Я у вас забыл берет, - ответил ассистент. Гошка схватил берет и вышвырнул его на улицу. - Не человек, а какой-то марсианин, - сказал он. - Тут позвонил телефон, и Гошка снял трубку. - Тебя, - сказал он мне. - Начальство. - Что они все, сбесились? У меня выходной день... Слушаю. - Ну как? - спросил голос в трубке. - Это академик Супрунов из отделения биофизики. - Что - ну как? - Как вам понравился ваш новый ассистент? Потом он мне все объяснил, что и как и зачем все это было нужно, и выходило, что я сам выпросил себе такого ассистента потому, что моя работа по расшифровке сигналов мозга требует как раз такого ассистента. Я и мечтать не мог о таком. - Братцы, - сказал я ребятам. - Братцы... Гошка, знаешь, кого ты вышвырнул за дверь? - Кого? - спросил Гошка. - Марсианина... - То-то мне его лицо показалось знакомым до отвращения, - сказал Гошка.
Привет тебе, Аврора. Рассказывает Аносов. Крах третий.
- Я посмотрел на часы и тут же забыл, который час. Совершенно очевидно, что они сегодня не прилетят. Колючие звезды шевелились в черном небе. Корыто локационной антенны вращалось как бешеное. - Ждать и догонять труднее всего, ждать и догонять. Мы сильно продвинулись вперед и, по-видимому, догнали их. Теперь оставалось только ждать. - Весь мир ждал. И мы ждали. После того, что произошло с первым прилетевшим марсианином, у нас для этого были все основания. Сейчас, когда они должны прилететь и уже нет возможности повлиять на события, особенно важно припомнить все подробности того, что случилось в эти последние безумные несколько часов. - Поначалу ничего не было заметно. Поначалу казалось, что этот паршивый марсианин не был таким паршивым. - Я человек реальный, не фантазер. У меня сказано сделано. У меня тоже своя идея, которую я тащу через всю жизнь. Но только в отличие от Кости и Памфилия идея моя практическая. - Суть дела состоит в следующем. Люди должны понимать друг друга. А что у человека для понимания? Язык слов? Язык жестов? Язык мимики? То есть понимание человека человеком держится по-прежнему на догадках. Оцениваем жесты, симптомы, статичные признаки, ищем подтексты в словах, догадываемся, что они означают на самом деле. Хаос, дисгармония. - Понять - значит упростить. [Image] - Понять себя - значит упростить себя. Отсюда вся кибернетика - от идеи свести функции мозга к простым "да" и "нет". Для частных задач расчета и управления она годится, для открытий - нет. - Вдумаемся. Машина - всегда для облегчения усилий. Стало быть, ясно одно: человеку трудно с достаточной быстротой отвечать "да" и "нет". А почему? Потому что самое трудное для человека - это сделать выбор. Даже самый маленький выбор для него микротрагедия. А почему? Потому что все, что есть, для чего-нибудь нужно. - Выбор относителен. В каждом варианте есть "за" и "против". Поэтому истинное решение лежит за рамками противоположных доводов. Но до этого надо созреть, а это всегда трагедия. Вредность или полезность любого выбора относительна, и человек смутно чувствует это, к его охватывает противоборство желаний. У робота же никаких желании нет, поэтому решение его мгновенно. Желаний у него нет, но у него заодно нет и совести. - Мы еще не знаем, что такое желания, но мы знаем, что они есть. Мы стараемся понять причины желаний, потребностей, но суть их одна - человек несчастен, если они не удовлетворены. - Но исполняются наши желания, и мы опять несчастны, так как чаще всего результаты нас не удовлетворяют. - И очень часто мы испытываем счастье тогда, когда мы этого вовсе не ожидаем. То есть удовлетворены какие-то наши глубинные желания, о которых мы и понятия не имели. - Неизвестно, как поведет себя человек, столкнувшись с одним и тем же фактом. Что это означает? Что человек нестабилен, что он что-то вроде тумана или броунова движения? Нет. Стабильнее человека нет ничего. Только стабильность его высшего порядка. Все его бесчисленные, не поддающиеся учету реакции обеспечивают его главную стабильность, которая делает его человеком и безошибочно отличает его от любого животного вида. - Что же это за отличие? - Не кажется ли вам, что единственное, что делает человека человеком, это вовсе не способность вычислять, и анализировать, и делать выбор - это умеют делать машины, не приспособляемость - это умеют даже бациллы, - не кажется ли вам, что человека делает человеком только его способность к сочувствию, распространяющаяся на окружающих? - Вы скажете, что это тоже мысль, и, стало быть, упрощение? - Да, но только в той мере, в которой она выражена словами. - Подберите любой термин, назовите это чувство нежностью, этикой, душевностью, состраданием, милосердием, совестью, взаимопониманием, каким угодно словом назовите это чувство - наблюдение останется верным: все человеческое связано у человека с этим, все звериное или машинное - с отсутствием этого. Чего этого? Человечности. Человечности! - Так нельзя ли, спросил я себя, не дожидаясь, когда станет известен механизм человечности, придумать механизм, улавливающий и использующий симптомы гуманизма? Если есть это чувство - должны быть и его симптомы. - Любое чувство - это процесс, то есть некая энергетика, и, следовательно, на выходе всегда изменение биотоков. Значит, их можно записать, получить энцефалограмму любого чувства, в том числе и главного этого. - Если можно записать энцефалограмму, то ее можно и воспроизвести. Можно построить генератор, способный передавать на расстояние прихотливую звенящую энцефалограмму человечности, и она будет накладывать свою синусоиду на весь спектр человеческих биотоков, и вызывать резонанс, и отзываться эхом в человеческой душе, и, стало быть, эта задача при всей ее сложности чисто техническая, а это уже по моей части. Так думал я. - "Послушайте, - думал я, - а разве мы не занимаемся этим повседневно? Разве вся педагогика, воспитание, школа, семья с самого нашего детства не занимаются тем же самым? Только они это делают словами, звуками, красками, которые вызывают образы, а я обойдусь без промежуточного звена и, стало быть, смогу проще дойти до больших глубин и сделать рефлекс человечности устойчивым, как потребность". - Но тут передо мной вставал другой вопрос. Где взять образцы? - Кто решится энцефалограмму одного человека сделать эталоном для всех остальных? В любом случае остается сомнение: а нет ли более высокого образца? И кроме того, где доказано, что сама человечность статична, не изменяется, не эволюционирует? Где доказано, что в каждом следующем поколении не может быть достигнута более высокая ступень? Кто же решится остановить этот великий процесс и загнать человечность в одну, даже самую просторную, колодку? - Так возник вопрос о последствиях. - Сегодня уже нельзя отмахнуться от этического смысла науки вообще и любого эксперимента в частностисти. Поняли уже, наконец, что научное открытие, изобретение не нейтральны. Молотком можно забить гвоздь, но можно и пробить голову. Важно, в чьих руках молоток. - Науку остановить нельзя, но ученые повзрослели, и никто уже теперь не идет на эксперимент, не предусмотрев "фул пруф", защиты от дурака, не разработав техники безопасности. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. - Я выпил молока и стал тихонько убирать захламленную мастерскую. В душе у меня звенели трамваи моего детства. - Она все еще спала. - Благородная норма, - сказал когда-то старик. - Она спала. - Я наклонился и стал смотреть на эту вздрагивающую на шее голубую жилку, в которой была заключена светлая и яростная надежда всей мыслимо обозримой вселенной. - Как же мне было поступить? Как же снять противоречие между необходимостью проверить эту идею (чересчур заманчивы были последствия) и необходимостью обезопасить человечество от этой идеи (чересчур страшны были последствия)? - А выход нашелся очень простой. Вот какая моя задача лично моя, какая моя задача конкретно, как ученого? Моя задача: смонтировать генератор, способный глушить синусоиду бесчеловечности. Вот и все. - Вот и выход из моего противоречия науки с этикой. - Не нужно создавать единого эталона человечности и тем тормозить ее эволюцию. А нужно глушить бесчеловечность и тем тормозить ее эволюцию. - Создавать идеалы - это дело оторвавшегося от земли Памфилия и держащегося за землю Якушева. - Я не художник. Не мое дело создавать идеалы. Мое дело - выпалывать все, что мешает их цветению. - Кто мне в таком деле поможет? Человек, которому легче всего взглянуть со стороны на земную норму, на человеческий вид в целом и который, с другой стороны, сам бы ничем не отличался от нормального человека. Кто же это? Вы угадали. Марсианин. - А теперь надо рассказать о четырех ребятах, из-за которых все окончилось благополучно. Если, конечно, можно считать благополучным неудавшийся эксперимент. - Главная среди этих четырех была одна гречанка. Я тогда еще понятия не имел, что она старая знакомая Кости Якушева. - Она была немножко лохматая, с огромными, не то огненными, не то меланхоличными глазами. Рот у нее был всегда полуоткрыт. Бывало, уставится и смотрит. И не поймешь, думает она о чем-нибудь или просто ждет, когда же ты, наконец, уйдешь. - Сначала все считали ее глупой. Но это быстро прошло. - Телка, - сказал наш сотрудник Кожин. - Уставилась и смотрит. Интеллект на точке замерзания. - И еще многое говорил. А потом совсем интересно говорил. Мы все забыли даже, из-за чего он разговорился. А когда стало совсем интересно и он уже одобрительно поглядывал на нее и думал: вот, наконец, у нее что-то живое в глазах, - в этот самый момент она усмехнулась и спрашивает его: - Стараешься? - А потом пошла прочь и сорвала травину длинную и голенастую. А мы смотрели, как она шла, далеко отставив согнутую в локте руку, так как травина была длинная и голенастая и светлый конец травины она держала губами. - Как она шла! Посмотрели бы вы, как она шла! А у Кожина был бледный вид. - Он опять заговорил о чем-то, но Толич сказал: - Тебя почему-то интересно было слушать, пока она здесь стояла. А теперь неинтересно. А может быть, ты глупый? - Кожин тогда повернулся и ушел. От Толича всегда можно было ожидать нелепых выводов. Он этим славился. - А как она танцевала! Боже! Она распускала тяжелый пучок волос, встряхивала головой и роняла волосы на спину. Грива! И тогда она начинала танцевать. Кисти рук отведены в стороны, шаги длинные, повороты - не уследишь, талия - как тростинка! А в глазах опять никакого выражения. Нельзя понять - интересно ли ей, что на нее смотрят, или она просто дожидается, когда устанут на нее смотреть и разойдутся. И все время летающая грива волос. - А в общем-то она не задавалась, не была недотрогой или какой-нибудь одинокой. Она дружила с тремя ребятами. Самыми неинтересными из всех, каких вы когда-либо встречали в своей жизни. Иногда вы могли их увидеть всех четверых. Тогда она клала кому-нибудь из них руку на плечо, и все четверо смотрели на тебя. - Потом они уходили. - Больше всего раздражало то, что вот так рассмотрят, взвесят и уйдут. И не то чтобы они при этом понимающе переглянулись или потом поговорили о тебе, обсудили. Нет. Просто у них было единое мнение на все. Поэтому они посмотрят на тебя и уйдут, и каждый из них будет уверен, что у каждого из них, у всех, одно и то же мнение. Вот собаки! - Можно подумать, что наедине они вели содержательные беседы - рассказывали друг другу сюжеты фильмов, задавали друг другу вопросы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Привет тебе, Аврора. Рассказывает Аносов. Крах третий.
- Я посмотрел на часы и тут же забыл, который час. Совершенно очевидно, что они сегодня не прилетят. Колючие звезды шевелились в черном небе. Корыто локационной антенны вращалось как бешеное. - Ждать и догонять труднее всего, ждать и догонять. Мы сильно продвинулись вперед и, по-видимому, догнали их. Теперь оставалось только ждать. - Весь мир ждал. И мы ждали. После того, что произошло с первым прилетевшим марсианином, у нас для этого были все основания. Сейчас, когда они должны прилететь и уже нет возможности повлиять на события, особенно важно припомнить все подробности того, что случилось в эти последние безумные несколько часов. - Поначалу ничего не было заметно. Поначалу казалось, что этот паршивый марсианин не был таким паршивым. - Я человек реальный, не фантазер. У меня сказано сделано. У меня тоже своя идея, которую я тащу через всю жизнь. Но только в отличие от Кости и Памфилия идея моя практическая. - Суть дела состоит в следующем. Люди должны понимать друг друга. А что у человека для понимания? Язык слов? Язык жестов? Язык мимики? То есть понимание человека человеком держится по-прежнему на догадках. Оцениваем жесты, симптомы, статичные признаки, ищем подтексты в словах, догадываемся, что они означают на самом деле. Хаос, дисгармония. - Понять - значит упростить. [Image] - Понять себя - значит упростить себя. Отсюда вся кибернетика - от идеи свести функции мозга к простым "да" и "нет". Для частных задач расчета и управления она годится, для открытий - нет. - Вдумаемся. Машина - всегда для облегчения усилий. Стало быть, ясно одно: человеку трудно с достаточной быстротой отвечать "да" и "нет". А почему? Потому что самое трудное для человека - это сделать выбор. Даже самый маленький выбор для него микротрагедия. А почему? Потому что все, что есть, для чего-нибудь нужно. - Выбор относителен. В каждом варианте есть "за" и "против". Поэтому истинное решение лежит за рамками противоположных доводов. Но до этого надо созреть, а это всегда трагедия. Вредность или полезность любого выбора относительна, и человек смутно чувствует это, к его охватывает противоборство желаний. У робота же никаких желании нет, поэтому решение его мгновенно. Желаний у него нет, но у него заодно нет и совести. - Мы еще не знаем, что такое желания, но мы знаем, что они есть. Мы стараемся понять причины желаний, потребностей, но суть их одна - человек несчастен, если они не удовлетворены. - Но исполняются наши желания, и мы опять несчастны, так как чаще всего результаты нас не удовлетворяют. - И очень часто мы испытываем счастье тогда, когда мы этого вовсе не ожидаем. То есть удовлетворены какие-то наши глубинные желания, о которых мы и понятия не имели. - Неизвестно, как поведет себя человек, столкнувшись с одним и тем же фактом. Что это означает? Что человек нестабилен, что он что-то вроде тумана или броунова движения? Нет. Стабильнее человека нет ничего. Только стабильность его высшего порядка. Все его бесчисленные, не поддающиеся учету реакции обеспечивают его главную стабильность, которая делает его человеком и безошибочно отличает его от любого животного вида. - Что же это за отличие? - Не кажется ли вам, что единственное, что делает человека человеком, это вовсе не способность вычислять, и анализировать, и делать выбор - это умеют делать машины, не приспособляемость - это умеют даже бациллы, - не кажется ли вам, что человека делает человеком только его способность к сочувствию, распространяющаяся на окружающих? - Вы скажете, что это тоже мысль, и, стало быть, упрощение? - Да, но только в той мере, в которой она выражена словами. - Подберите любой термин, назовите это чувство нежностью, этикой, душевностью, состраданием, милосердием, совестью, взаимопониманием, каким угодно словом назовите это чувство - наблюдение останется верным: все человеческое связано у человека с этим, все звериное или машинное - с отсутствием этого. Чего этого? Человечности. Человечности! - Так нельзя ли, спросил я себя, не дожидаясь, когда станет известен механизм человечности, придумать механизм, улавливающий и использующий симптомы гуманизма? Если есть это чувство - должны быть и его симптомы. - Любое чувство - это процесс, то есть некая энергетика, и, следовательно, на выходе всегда изменение биотоков. Значит, их можно записать, получить энцефалограмму любого чувства, в том числе и главного этого. - Если можно записать энцефалограмму, то ее можно и воспроизвести. Можно построить генератор, способный передавать на расстояние прихотливую звенящую энцефалограмму человечности, и она будет накладывать свою синусоиду на весь спектр человеческих биотоков, и вызывать резонанс, и отзываться эхом в человеческой душе, и, стало быть, эта задача при всей ее сложности чисто техническая, а это уже по моей части. Так думал я. - "Послушайте, - думал я, - а разве мы не занимаемся этим повседневно? Разве вся педагогика, воспитание, школа, семья с самого нашего детства не занимаются тем же самым? Только они это делают словами, звуками, красками, которые вызывают образы, а я обойдусь без промежуточного звена и, стало быть, смогу проще дойти до больших глубин и сделать рефлекс человечности устойчивым, как потребность". - Но тут передо мной вставал другой вопрос. Где взять образцы? - Кто решится энцефалограмму одного человека сделать эталоном для всех остальных? В любом случае остается сомнение: а нет ли более высокого образца? И кроме того, где доказано, что сама человечность статична, не изменяется, не эволюционирует? Где доказано, что в каждом следующем поколении не может быть достигнута более высокая ступень? Кто же решится остановить этот великий процесс и загнать человечность в одну, даже самую просторную, колодку? - Так возник вопрос о последствиях. - Сегодня уже нельзя отмахнуться от этического смысла науки вообще и любого эксперимента в частностисти. Поняли уже, наконец, что научное открытие, изобретение не нейтральны. Молотком можно забить гвоздь, но можно и пробить голову. Важно, в чьих руках молоток. - Науку остановить нельзя, но ученые повзрослели, и никто уже теперь не идет на эксперимент, не предусмотрев "фул пруф", защиты от дурака, не разработав техники безопасности. Панорама домов уходила в легкий августовский туман. - Я выпил молока и стал тихонько убирать захламленную мастерскую. В душе у меня звенели трамваи моего детства. - Она все еще спала. - Благородная норма, - сказал когда-то старик. - Она спала. - Я наклонился и стал смотреть на эту вздрагивающую на шее голубую жилку, в которой была заключена светлая и яростная надежда всей мыслимо обозримой вселенной. - Как же мне было поступить? Как же снять противоречие между необходимостью проверить эту идею (чересчур заманчивы были последствия) и необходимостью обезопасить человечество от этой идеи (чересчур страшны были последствия)? - А выход нашелся очень простой. Вот какая моя задача лично моя, какая моя задача конкретно, как ученого? Моя задача: смонтировать генератор, способный глушить синусоиду бесчеловечности. Вот и все. - Вот и выход из моего противоречия науки с этикой. - Не нужно создавать единого эталона человечности и тем тормозить ее эволюцию. А нужно глушить бесчеловечность и тем тормозить ее эволюцию. - Создавать идеалы - это дело оторвавшегося от земли Памфилия и держащегося за землю Якушева. - Я не художник. Не мое дело создавать идеалы. Мое дело - выпалывать все, что мешает их цветению. - Кто мне в таком деле поможет? Человек, которому легче всего взглянуть со стороны на земную норму, на человеческий вид в целом и который, с другой стороны, сам бы ничем не отличался от нормального человека. Кто же это? Вы угадали. Марсианин. - А теперь надо рассказать о четырех ребятах, из-за которых все окончилось благополучно. Если, конечно, можно считать благополучным неудавшийся эксперимент. - Главная среди этих четырех была одна гречанка. Я тогда еще понятия не имел, что она старая знакомая Кости Якушева. - Она была немножко лохматая, с огромными, не то огненными, не то меланхоличными глазами. Рот у нее был всегда полуоткрыт. Бывало, уставится и смотрит. И не поймешь, думает она о чем-нибудь или просто ждет, когда же ты, наконец, уйдешь. - Сначала все считали ее глупой. Но это быстро прошло. - Телка, - сказал наш сотрудник Кожин. - Уставилась и смотрит. Интеллект на точке замерзания. - И еще многое говорил. А потом совсем интересно говорил. Мы все забыли даже, из-за чего он разговорился. А когда стало совсем интересно и он уже одобрительно поглядывал на нее и думал: вот, наконец, у нее что-то живое в глазах, - в этот самый момент она усмехнулась и спрашивает его: - Стараешься? - А потом пошла прочь и сорвала травину длинную и голенастую. А мы смотрели, как она шла, далеко отставив согнутую в локте руку, так как травина была длинная и голенастая и светлый конец травины она держала губами. - Как она шла! Посмотрели бы вы, как она шла! А у Кожина был бледный вид. - Он опять заговорил о чем-то, но Толич сказал: - Тебя почему-то интересно было слушать, пока она здесь стояла. А теперь неинтересно. А может быть, ты глупый? - Кожин тогда повернулся и ушел. От Толича всегда можно было ожидать нелепых выводов. Он этим славился. - А как она танцевала! Боже! Она распускала тяжелый пучок волос, встряхивала головой и роняла волосы на спину. Грива! И тогда она начинала танцевать. Кисти рук отведены в стороны, шаги длинные, повороты - не уследишь, талия - как тростинка! А в глазах опять никакого выражения. Нельзя понять - интересно ли ей, что на нее смотрят, или она просто дожидается, когда устанут на нее смотреть и разойдутся. И все время летающая грива волос. - А в общем-то она не задавалась, не была недотрогой или какой-нибудь одинокой. Она дружила с тремя ребятами. Самыми неинтересными из всех, каких вы когда-либо встречали в своей жизни. Иногда вы могли их увидеть всех четверых. Тогда она клала кому-нибудь из них руку на плечо, и все четверо смотрели на тебя. - Потом они уходили. - Больше всего раздражало то, что вот так рассмотрят, взвесят и уйдут. И не то чтобы они при этом понимающе переглянулись или потом поговорили о тебе, обсудили. Нет. Просто у них было единое мнение на все. Поэтому они посмотрят на тебя и уйдут, и каждый из них будет уверен, что у каждого из них, у всех, одно и то же мнение. Вот собаки! - Можно подумать, что наедине они вели содержательные беседы - рассказывали друг другу сюжеты фильмов, задавали друг другу вопросы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9