То же самое примерно происходило повсюду. В цехах становилось тихо и
безлюдно, останавливались станки и прекращали свой бег конвейеры. В
министерствах стих стук пишущих машинок и вычислительных аппаратов.
Вместо всего этого появились какие-то устройства со щупальцами,
перепонками, крыльями и присосками, которые, кружась и порхая, выполняли
теперь то, что с таким трудом делали до этого люди.
Между тем умственная эволюция, единожды начавшись, шла своим чередом.
И уже через несколько дней Авдеев начал понимать, что устройство,
которое соорудили они, несовершенно.
- Да, - согласился Васильич, неизменный собеседник его и друг. - В
основе должен лежать принцип амбивалентности...
И тут же принялся чертить что-то, высчитывая в уме и шевеля губами.
Вскоре место, где они работали, занял огромный прозрачный цилиндр.
Какие-то огненные круги и дуги возникали и плясали в нем, совершая
неведомую работу. Но когда новое устройство было запущено, никто из них не
испытал ни удовлетворения, ни радости.
- Надо было делать иначе, - хмуро заметил Авдеев.
- Да, - невесело кивнул Васильич и по привычке послюнил палец. -
Ионный излучатель. Замкнутый энергетический цикл...
Авдеев послал импульс, и устройство остановилось.
Но когда они внесли то исправление, которое хотели, их осенила новая
идея. Не успели, однако, они осуществить ее, как явилась новая, еще более
счастливая мысль. Но пока они готовили чертежи и расчеты, она, в свою
очередь, устарела.
Теперь они поняли, что так будет все время. Все время мысль будет
опережать ее воплощение.
- Что же делать? - скорее риторически вопросил Авдеев и сделал руками
жест, как если бы искал по карманам сигареты. Хотя, как и все, с тех пор
как начались события, он не курил, но жест остался. Особенно в минуты
растерянности.
В других местах было то же самое.
Новые агрегаты и устройства не пускались в ход, потому что они
устаревали раньше, чем успевали их собрать. Писатели перестали писать
книги, а поэты - стихи. Всякий раз конец страницы был настолько лучше ее
начала, что, казалось, будто писал его другой человек. По сути дела, это
так и было, потому что эволюция мысли, все ускоряясь, шла теперь своим
ходом. То, что сделано было пришельцем с Ориона, стало лишь некой исходной
точкой, отправным моментом движения, ни конечных результатов, ни цели
которого предвидеть было уже невозможно.
Когда именно Старец и его Шар покинули Землю, никто не заметил.
Какое-то время спустя в цехе, где работал Авдеев, появился новый
агрегат. От предыдущих он отличался тем, что постоянно
самосовершенствовался. И этому движению по пути совершенствования не было,
казалось, ни конца ни предела. Правда, качество это представлялось им
теперь не столь уже важным и не таким привлекательным. Погоня за лучшим,
за самым лучшим, за самым-самым лучшим, всегда так дорого стоившая
человечеству, наконец-то начинала исчерпывать себя и терять смысл. Другие,
более высокие цели приходили на смену ей.
А сверху, откуда-то извне Земли, Старец наблюдал за всем этим. Он был
не один. Пришельцы с Ориона, они не спешили почему-то покинуть эти
пределы.
Настал день, когда Авдеев остановил агрегат. И Васильич сказал:
"Правильно". Установка замерла, как начали замирать многие цехи, заводы и
предприятия.
Люди наконец поняли, что кухонные полки не нужны им больше. Что они
могут обойтись без них. Как и без телевизоров, холодильников, автомашин и
прочего, чему до последнего времени они склонны были придавать такое
значение. И не потому, что у всех всего было вдоволь. А по той же причине,
по которой взрослому человеку не нужен блестящий шарик или стеклышко от
бутылки - то, что составляет абсолютную ценность в глазах ребенка. Вещи,
столько лет владевшие людьми, потеряли власть. Человечество вступало в
пору зрелости.
Только сейчас, в слиянии своих прекрасных и новых лиц, исполненных
доброты и ума, люди начали постигать убожество прежних своих ухищрений.
Эти наряды, в которые облачали они свои скорбные тела. Эта косметика,
которая призвана была скрыть скудость мысли и скаредность сердца,
начертанные на их лицах. А все эти интерьеры, картины и торшеры, эти
символы убогой респектабельности жалких человеческих закутков, не ведавших
красоты и забывших, что есть любовь!
И должно было произойти то, что произошло, для того чтобы люди смогли
взглянуть на это со стороны, ужаснуться и отшатнуться от себя самих.
Тех, кто, оставаясь незримыми, неотступно следил за всем этим, было
шестеро. Место, где находились они, мало походило на каюту космического
корабля, как привыкли представлять себе это люди. Это было странное
помещение. Оно напоминало широкий колодец, на самом дне которого они
находились. Какие-то темные чудовища и рожи, изваянные вдоль стен,
переплетаясь, уходили вверх. Огромные внизу, они становились все мельче и
на самом верху, где сходились своды и куда едва достигал свет,
гримасничали и кривлялись, подмигивая друг другу. Они подергивались и
извивались, готовые, казалось, схватить один другого. Но чем ближе книзу,
тем движения их становились все медленнее, все незаметнее. А в самом низу,
где сидели эти шестеро, все вообще было неподвижно. Неподвижные изваяния,
застывшие вдоль стен, окружали их. Шестеро смотрели на черное пламя,
пылавшее на полу в центре, и молчали.
Один из этих шести был Старец. Двое других были высокие, седые и не
примечательные ничем. Если бы не выражение беспрерывной святости и
отрешенности, окружавшее их, они могли бы затеряться в любой людской
толпе. Четвертый был круглый, толстый, лысый и розовый. Кроме того, он был
голый. Но, наверное, так было надо. Тем более что весь он был гладкий, как
пупсик. Пятой была девица. У нее были седые длинные волосы и лицо
серафима. И два клыка, которые выбегали по углам рта. Шестой был невидим.
Все они молчали. И смотрели на огонь. Кроме девицы, которая была
слепа. В ее больших мертвых глазах плясали отблески пламени. Они ждали.
Никто не знал, когда это началось, но постепенно каждый из людей
начал ощущать, что сознание его расширяется, вмещая происходящее
одновременно в разных концах Земли. В том числе с теми, которых он никогда
не знал и не видел. И это было непривычно и неожиданно. А потом смутно,
как сквозь пелену, стало доноситься нечто исходящее откуда-то извне Земли.
Многие, а затем и все начали ощущать это. И понимать. Сначала
проблесками, а потом все более полно. Неизъяснимая светлая радость далеких
миров коснулась их.
Глубины космического сознания разверзлись в каждом и разом вместили
все сущее. Но это не было уже прежним восприятием, когда все происходящее
воспринималось последовательно и линейно. Как бусинки событий, которые
нижутся одна на другую. Мысль устремлялась одновременно в множество
направлений. И множественно было одновременное восприятие мириад мерцавших
миров и галактик.
Там, в этом хоре голосов, каждый из которых был так отчетлив и
отличен друг от друга, слышался один, исполненный неизъяснимой боли. Он
исходил оттуда, они знали, из созвездия Орион.
Постепенно этот ток боли и ожидания становился все более четок и
ясен. Это был голос мира, который жил под знаком последнего своего дня и
часа. Две планеты, медленно вращаясь вокруг гаснущего светила, ловили
последние крохи уходившего тепла. Но задолго до того, как вечный холод
навсегда сомкнется над ними, жизнь и разум должны будут погибнуть там.
Жестокое излучение, исходившее от угасавшей звезды, убивало все. И негде
было скрыться от него и некуда было спастись. Повсюду, куда простирались
пути с этих планет, лежали мертвые, выжженные миры. Либо миры, обитаемые и
населенные, где не могло найтись места для чужих существ. Сами же они не
могли, естественно, ни потеснить, ни изгнать других. Уровень духовной их
эволюции исключал это. Исключал всякое насилие и всякое зло.
Тогда с Ориона в самые отдаленные концы обитаемой Вселенной
устремились посланцы. Повсюду они несли одно - знание. Везде их целью было
- ускорить эволюцию других существ. Намерения их были возвышенны,
стремления - благородны. Предположить, что за всем этим есть некая скрытая
цель или тайные ожидания, было бы невозможно. Это было бы неблагородно. И
неправильно.
Когда человеческое сознание смогло воспринять эту далекую беду чужого
мира, на Земле не оказалось человека, который остался бы равнодушен к этой
вести. Участие и сострадание, которые испытывал каждый, искали выхода, но
не сразу нашли его.
И где-то там среди остальных и прочих, кто был так взволнован и
озабочен этим, был Авдеев. Лицо его было прекрасно и осиянно.
Это было лицо святого и лицо пророка. Благость, исходившая от него,
была подобна благости, которой был исполнен Старец. Впрочем, теперь на
Земле у всех были такие лица.
Мысль отдать свой мир мудрым, добрым и совершенным существам с Ориона
пришла сама собой. Она была естественна и логична. Лишь примитивный
человеческий ум мог некогда почитать себя венцом творения. Концом и
началом всего. Убогое заблуждение, порожденное биологическим эгоцентризмом
вида. И нужно было подняться до высот космического сознания, чтобы понять,
что во Вселенной могут быть иные цели, помимо и превыше человека.
Этот добровольный переход человечества в небытие не мог совершиться,
однако, сам по себе. Должны были быть намечены сроки, составлены планы.
Предстоящая акция имела технические аспекты - соответствующие
ведомства и министерства начали разрабатывать свои проекты. Она имела
биологические стороны - были привлечены медики и биологи. В том, что
должно было произойти, был и юридический аспект - соответствующие
организации начали составлять свои документы. Но самое главное, все это
нужно было как-то увязывать, соотносить и согласовывать между собой.
За этим проходили дни.
А в небе, над Землей, бесшумно плыл огромный медный цилиндр.
Медленно, медленно оборачивался вокруг своей оси. А временами вдруг
начинал вращаться все быстрее, вращаться бешено, чтобы потом так же
неожиданно замедлить свое движение. С Земли же он продолжал быть невидимым
и по-прежнему оставался недоступен восприятию человека.
Поскольку то, что должно было произойти, имело глобальный характер.
Организация Объединенных Наций не могла остаться в стороне. В Генеральной
Ассамблее началась дискуссия над проектом Декларации.
Делегаты один за другим поднимались на трибуну. Они говорили: какое
счастье - творить благо. Какая высокая честь - отдать свой мир другому
виду. Какая светлая радость - перестать жить, чтобы жили другие.
Конечно, то, что произносили они, звучало не так, как это сказано
выше. Иному уровню мышления и духа соответствовала и иная форма выражения.
Но читающие эти строки так же бессильны были бы понять их речи, как змеи и
птицы бессильны понять то, что говорит человек. Змеи и птицы, которым дано
лишь слышать человека, но не дано воспринять высокого смысла его слов.
На все это тоже шло время, и проходили дни.
А в небе, медленно оборачиваясь, все так же плыл большой медный
цилиндр.
Те, кто был на корабле, ждали. Когда Проект Декларации наконец был
принят, розовый плешивец радостно заерзал и беззвучно захлопал в пухлые
ладоши. Он улыбался, он сиял, и на щеках у него были ямочки.
- Скоро! Скоро! - как припадочная забормотала девица, ладонью стирая
с подбородка слюни.
А тот, кто был невидим, глухо завозился в своем углу, поухивая от
нетерпенья.
И только Старец не пошевелился. Не шелохнулся. Он смотрел на
Указатель времени, который неверными бликами мерцал в стороне, и лицо его
обрело, казалось, некий оттенок тревоги.
Тревога эта имела свои причины. По мере того, как шли дни, энтузиазм
люден свершить то, что было задумано, начинал, казалось, сникать. Мысль о
возвышенности их жертвы уже не представлялась им столь бесспорной.
Необходимость собственного уничтожения с каждым часом казалась им
почему-то все более сомнительной.
Очевидно, некая полоса, когда все это действительно могло произойти,
подходила к концу. И иные вершины, открывшиеся людям за это время, ставили
под сомнение решимость, которой они были исполнены ранее.
Те, кто был на корабле, поняли и почувствовали это. Темные барельефы,
морды и чудовища, украшавшие стены, закопошились еще интенсивнее.
1 2 3