В тот же миг прямо перед своим носом увидел он трясущиеся костлявые пальцы графа Брюса.
Федор отскочил от стола, но старческая рука вытянулась беспредельно и пыталась поймать его за нос.
Прижавшись к противоположной стене, Бутурлин забился в угол, опустился на колени и закрыл свое лицо руками. Но все было тщетно. Протянувшись через всю комнату, страшные руки схватили его за шею, скользнули 55 могильным холодом по его подбородку и, впившись костлявыми, твердыми, как железо, пальцами в его нос, повлекли его к столу.
"Это тебе не Матрешкины объятия, ваше сиятельство!" - зазвенело в ушах Бутурлина.
Через полчаса измученный, поруганный Бутурлин, которому казалось, что он стоит на краю безумия, купил свою свободу и год любви Жервезы ценою добровольной уступки Брюсу обрывка страницы Ars moriendi, найденной в руках его умершей матери, причем Брюс наотрез отказался сообщить ему значение этой страницы, и каждый раз, как он упорствовал, нагибал его голову к каменному полу и бил его виском о камень до потери сознания.
Дрожащими руками Федор вынул из ладанки драгоценный кусок бумаги и передал его Брюсу.
Генерал-аншеф освободил от своих пальцев его полураздавленный и онемевший нос и взял из выдвинутого ящика стола старую книгу в переплете свиной кожи.
Федору не стоило труда узнать в ней знакомую внешность Ars moriendi, и он увидел наконец давно жданную им наполовину разорванную 39-ю страницу трактата с латинскими письменами на ней.
Брюс приложил недостающий кусок, с довольным видом и напряженным вниманием прочел получившуюся подпись и, подняв глаза на Бутурлина, захлопнул книгу.
В тот же миг и книги, и сам Брюс разлетелись, как фейерверочный бурак, тысячами игральных карт во все стороны, охвативших Федора со всех сторон.
А когда карточный вихрь рассеялся, Бутурлин увидел себя стоящим посреди Ехалова моста, что в Лефортове.
56
Глава IV. Брюсовы пасьянсы
"Некто в один день, проиграв в банк все свое имение, напоследок отыгрался на шестерку".
Н. Страхов
Ночная холодная пустота московских улиц постепенно овладевала сознанием Бутурлина.
Он долго шел, машинально передвигая ноги, не думая, не замечая ничего, кроме звука своих шагов, и только у Красных ворот остановился, дрожа с ног до головы, чувствуя, как ночная сырость проникает в его душу.
Казалось, впервые понял все происшедшее, и жуткая тревога наполнила все его существо.
Был готов бежать снова к Брюсову дому и требовать назад отданную страницу.
На миг забыл даже о Жервезе и событиях своей жизни. Потом вспомнил, и все, только что бывшее, показалось ему сном.
Не пошел даже, а побежал к себе на Знаменку, чтобы убедиться в реальности происходящего.
Ужасная значительность ночной Москвы потрясала его. Каждый встречный казался ему мертвецом, пробирающимся с Ваганькова в услужение к Якову Брюсу, ему казалось даже, что вместо глаз видит он провалы черепа, и слышит под плащом лязг костей.
Он содрогался, встречая в темноте бешено несущуюся карету, внезапно выбрасываемую ночным туманом и вновь поглощаемую им. 57
Как вор влез он через окно в буфетную своего собственного дома и стал пробираться к себе в кабинет, боясь, чтобы не скрипнула половица и не подняла бы на ноги дворню. Осторожно открыл дверь и остолбенел: на его письменном столе стояла бутылка шампанского, отражающая мерцающий свет восковых свечей, а на диване он увидел Мадлену, радостно взволнованную, с поднятыми бровями, совсем такую, какую любил он некогда в городе Аахене... У ее ног, припав поцелуем к ее руке, заметил он младшего Регенсбурга, неизвестно как и почему попавшего в бутурлинский дом.
Федор дико расхохотался и, с шумом захлопнув дверь, бросился к выходу.
Он даже не удивился, когда, пробегая по коридору, он услышал немецкие любовные сентенции фон Клете, прерываемые жеманными охами Матреши.
Почти на рассвете он добежал до памятного ему сада господина Джона Гамильтона, английского советника в Москве. Не успел он перепрыгнуть через каменную ограду, как с балкона ему навстречу метнулась женская тень.
Федор не удивился этой встрече и в тот же миг забыл и Брюсовы карты и тирлемонские события, и ему казалось, что он никогда и не жил до этой минуты.
Жервеза и Бутурлин долго гуляли, преисполненные радостью в предрассветном московском тумане.
Солнечный восход застал их у Спаса Андроньева монастыря. Смотря на озаренную утренними лучами Москву, раскрывшуюся им в туманной дымке по излучине реки, чувствуя прижавшуюся к нему Жервезу, Федор всем существом своим приветствовал зарю новой жизни и, вздохнув полной грудью утренний воздух, торжественно протянул свою руку к восходящему светилу... и в тот же миг солнце 58 померкло в его глазах. Он вспомнил, что Брюс согласился переместить карты своего пасьянса только на один год.
Глава V. Катастрофа
"Настал ужасный день, и солнце на восходе".
М. Ломоносов
Жервеза в православии приняла имя Глафиры, а венчавший молодых Бутурлиных батюшка отец Афанасий от Семена Столпника сделался ее духовником и глубоко вошел в жизнь бутурлинского домика, что на Знаменке.
Старый дом стал неузнаваем: вместе со сваленными на чердак елизаветинскими диванами и домодельными коврами исчезла его степенная серьезность и мрачная пустота.
Молодая хозяйка разорвала цепи затворничества, и толпа нескончаемых маскарадов и балов, колеблющаяся в мерцании восковых свечей, наполнила собою комнаты, в которых еще так недавно граф Михайло Бутурлин, сидя в старом своем генерал-аншефском мундире на просиженном Роберквисте, принимал от приказчиков своих волостей, согласно реестрам, зерно и кожи и обсуждал размеры оброков рязанских деревень.
Под сводами, помнившими трагические события царствования второго Петра, спорили до одурения о талантах Сандуновой и Ожегина и о новых замыслах Медокса, пели 59 куплеты из "Кусковского перевозчика", обсуждали прогулки и фейерверки и восторгались талантом Бомарше.
Федор стремился быть корифеем в радостном круговороте лиц и происшествий, окружавших его жену, и только, когда последняя карета увозила от его подъезда запоздалых гостей, и Жервеза, едва успев раздеться, засыпала мертвым счастливым сном, он пробирался в свой кабинет и, смотря на переплеты тридцати томов Ars moriendi, часами просиживал недвижно в ночной тишине, томительно, безысходно думая о путях своей жизни.
Мысль, омрачившая первое утро его новой жизни, постепенно отравляла душу и подтачивала его бытие.
Он знал, что есть сроки пламенному счастью их жизни и с каждым часом близится какой-то удар, неизвестный, но тем более ужасный, но и эти драгоценные, убегающие в Лету часы были отравлены для него сознанием их карточного происхождения.
Когда Жервеза, с ногами забравшись к нему на колени, разглаживала пальцами морщины его лба и бурно выражала свое удивление тому, как могла она раньше его не любить, перед глазами Федора вырастала дама бубен, положенная перед ним на зеленое сукно костлявыми брюсовыми пальцами, и ему хотелось плакать от досады и внутренней пустоты.
Бутурлин только сейчас понял, что, продав наследие матери за год краденого счастья, он обрек себя сам на утонченную пытку.
С течением времени он стал набожным и месяца за два до рокового срока открылся во всем отцу Алексею.
Меж тем московская жизнь кипела вокруг него в незамедляемом беге своем. Улыбаясь друзьям и недругам раз навсегда сложенной маской своего лица, Федор внимал безучастно рассказам о том, как Кирилл Разумовский 60 в шлафроке и ночном колпаке принимал Потемкина, об успехах "Синава и Трувора" и шепоту о княжне Таракановой, спасенной из рук Орлова и заточенной в тиши московского монастыря.
Восковая маска его лица спадала только тогда, когда перед киотом образов беседовал он с отцом Алексеем о едином для него значительном, наполнявшем его душу трепетом.
Тщедушный иерей ожесточался и, листая страницы четьи миней, повествовал о кознях сатанинских, искушавших землю, и о подвиге духовном их уничтожения.
Федор отчетливо помнил и Спасов лик, озаренный лампадой, и низкую, пропахшую елеем комнату священника, в которой принял он свое решение.
Помнил и ту минуту, как отец Алексей окропил святой водой лезвие топора и с горящими глазами передал сей "молот духовный" в его руки.
На этот раз Бутурлин не стал стучать у подъезда брюсовского дома, а выдавил осторожно стекло в одной из темных комнат и внезапно вошел в кабинет Якова Вилимовича из внутренних апартаментов.
Старик согнулся над столом и с исступленным выражением лица рассматривал карты разложенного пасьянса. Федор видел, как он грозил кому-то кулаком и резким движением перекладывал то одну, то другую карту с места на место.
Ужас охватил Бутурлина, ибо он понимал, что под этими костлявыми пальцами сейчас ломаются человеческие жизни, гибнут надежды, зарождаются преступления.
Старик, хихикая, продолжал свое адское занятие и был так увлечен им, что не слыхал даже, как Федор подошел к нему почти вплотную, и обернулся только тогда, когда Бутурлин стоял рядом с ним. 61
Федор видел, как из-под зеленого зонтика на него в ужасе метнулся серый свинцовый взгляд, и в то же мгновение ударил старика обухом освященного топора по голове.
Послышался треск, похожий на звук лопнувшего бычачьего пузыря, и Бутурлин в ужасе отступил, роняя топор.
На его глазах старик лопнул и рассыпался, как рассыпается старый дождевой гриб, клубом пыли заполнив комнату.
Совершив содеянное, Федор долго стоял в оцепенении и только несколько мгновений спустя поборол охвативший его ужас и стал смотреть разложенные по столу карты, покрывшиеся хлопьями Брюсова праха, ища глазами и желая убедиться, что его бубновая дама лежит так, как была положена год назад, и что ничья рука не оторвала ее от Федоровой карты.
Среди пестрых узоров причудливых карточных сплетений он нашел наконец кусок адова пасьянса, управлявшего его жизнью, и вдруг заметил, что карты стали коробиться и тлеть... Среди разбросанных карт зардели огненные пятна, и струйки дыма стали подниматься с разных сторон стола.
И в тот же миг услышал он за окном первые тревожные звуки набата.
Оглянулся и сквозь черные ветви Брюсова сада увидел зарево начинающегося пожара.
Забыв о картах, пустился бежать, и пока бежал, набатные звуки росли и диким ревом меди вздымались вместе с клубами огненного дыма. Толпы людей выбегали из домов и, крестясь, бежали к пожарищу, охватившему Белый город.
Когда Федор добежал до места, огонь охватил всю 62 Знаменку, уже перебрался на Воздвиженку и грозил Кисловским переулкам. Бутурлин остановился, и ноги его подкосились - старый бутурлинский дом горел, как костер.
Глава VI. Эпилог
"Среди стен его погребено мое счастье, жизнь моей жизни".
Н. Страхов
Целую ночь и весь день Бутурлин ходил по пожарищу. От своих соседей узнал, что его старый дом загорелся первым, сразу в разных местах, каким-то особенным красным пламенем и, несмотря на то, что все окна и двери его были открыты, никто не вышел из пылающего дома, как будто бы и самый дом не был обитаем.
С опаленными бровями и лицом, растрескавшимся от жара, Федор пробирался среди еще не остывших головешек, тщетно ища найти останки Жервезы.
Толпы москвичей стояли в молчании поодаль, и никто не решался подойти к потрясенному до пределов вдовцу, стоящему на пепелище своего дома.
Бутурлин стоял недвижно, что-то соображая, стремясь что-то уловить своим помутневшим сознанием.
Внезапно почувствовал, что его левая рука сжимает толстый том, похищенный им из Брюсова дома и автоматически носимый целые сутки. Федор взял его в обе руки, раскрыл на роковой странице, но сколько ни силился, не мог понять даже слов, написанных на ней дрожащим латинским почерком.
Захлопнул книгу и бросил ее в груду тлеющих бревен. Старинный пергаментный переплет начал тлеть, и страницы нюрнбергских печатников долго коробились, не загораясь, потом вспыхнули каким-то зеленоватым пламенем.
Федор безумными глазами смотрел, как огонь поглощал страницу за страницей книгу, пока чья-то рука не опустилась на его плечо: князь Михайло Андреевич Голицын вывел его из пожарища.

1 2 3 4 5 6