И если продолжить — один процент поджигателей, один процент алкоголиков, один процент психически отсталых, один процент сексуальных маньяков, один процент страдающих манией величия, один процент закоренелых преступников, один процент импотентов, один процент террористов, один процент параноиков…
— Прошу вас, довольно этих несуразностей…
— Хорошо, слушай спокойно. Прибавим боязнь высоты, боязнь скорости, наркоманию, истерию, одержимых мыслью об убийстве, сифилитиков, слабоумных… — тоже по одному проценту — и получим в общем двадцать процентов… И если ты можешь таким же образом перечислить еще восемьдесят аномалий — а нет никаких сомнений, что сделать это можно, — значит, совершенно точно, статистически доказано, что все сто процентов людей ненормальны.
— Ну что за глупость! Если бы не было какого-то эталона нормальности, то невозможно было бы установить и ненормальность!
— Не нужно так, ведь я просто хотел тебя защитить…
— Защитить?..
— Но ведь ты сам вряд ли будешь настаивать на своей виновности?
— Конечно, не буду!
— Тогда веди себя более покладисто. Каким бы неисключительным ни было положение, терзать себя нет никакого смысла. Люди не обязаны спасать диковинную гусеницу, но у них нет права и судить ее…
— Гусеницу?.. Почему протест против незаконного задержания превратил меня в диковинную гусеницу?
— Не прикидывайся простачком… В Японии, типичном районе высокой влажности и температуры, восемьдесят семь процентов стихийных бедствий приходится на наводнения, и в этих условиях ущерб от разносимого ветром песка составит тысячную долю процента. Принимать это в расчет — все равно что устанавливать специальное законодательство по борьбе с наводнениями в Сахаре. Глупый разговор!
— Я об этом и не говорю. Речь идет о моих мучениях. Незаконное задержание везде незаконно — будь то в пустыне, будь то в болоте!
— А, незаконное задержание… Но ведь предела людской жадности нет… И ты — лакомый кусок для жителей деревни.
— Дерьмо тоже еда! Но для меня смысл существования в чем-то более высоком!
— Все это так. Значит, ты считаешь, что тебе не повезло с твоим обожаемым песком?
— Не повезло?..
— Я слышал, на свете есть люди, которые чуть ли не десять лет жизни посвятили тому, чтобы найти число с точностью до нескольких сотен знаков… Прекрасно… В этом, наверное, тоже может быть смысл существования… Но именно потому, что ты отвергаешь подобный смысл существования, ты в конце концов и забрел в эти места.
— Неверно! И у песка тоже есть совершенно иной облик!.. Разве не идет он, к примеру, на формы для отливки?.. Потом — он необходимое сырье, придающее твердость бетону… Легкость, с которой удаляются из песка бактерии и сорняки, позволяет использовать его для исследований в области сельского хозяйства… Наконец, проводились опыты по превращению песка в плодородную почву путем внесения в него энзимов… В общем, о песке так просто не скажешь…
— Ну и ну, ревностно же ты обращаешь в свою веру… Но если ты изменишь собственную точку зрения, я не буду знать, чему же наконец верить.
— Мне противно подохнуть как собаке!
— А разве не все равно… Сорвавшаяся с крючка рыба всегда кажется больше пойманной.
— Черт тебя подери, кто же ты наконец?
Но клочья тумана взвились вверх, и ответа он не расслышал. Теперь пучком скользнули вниз лучи света. Свет ослепил его. Сжав зубы, он не позволил усталости, комку вязкой сажи, подступившему к горлу, вырваться наружу.
Каркнула ворона. Вспомнив о ловушке, он решил пойти за дом и осмотреть свою «Надежду». Надежды на успех почти нет, но это занятие интереснее, чем журнал с карикатурами.
Приманка по-прежнему была не тронута. Запах протухшей рыбы ударил в нос. С тех пор как он соорудил «Надежду», прошло больше двух недель — и никаких результатов. В чем же, собственно, причина? В конструкции ловушки он был уверен. Если бы ворона схватила приманку, все было в порядке. Но вороны даже не смотрели в эту сторону, и тут уж ничего не поделаешь…
Что же не нравилось им в его «Надежде»? Ведь с какой стороны ни посмотри — подозрительного в приманке нет ничего. Вороны отличаются тем, что, охотясь за отбросами, оставляемыми человеком, все время вертятся вокруг человеческого жилья, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Они точно состязаются в терпении с человеком. Пока в их сознании тухлая рыба в этой яме не превратится в нечто совершенно обычное… В общем, терпение — это далеко еще не капитуляция… Наоборот, когда терпеливость начинаешь воспринимать как поражение, тогда-то настоящее поражение и начинается. Ведь именно поэтому он и выбрал название «Надежда». Мыс Доброй Надежды — не Гибралтар, а Кейптаун… Медленно волоча ноги, мужчина вернулся в дом… Снова пришло время сна.
Когда женщина увидела его, она задула лампу, будто только сейчас вспомнив об этом, и пересела ближе к двери, где было посветлее. Неужели она еще собирается продолжать работу? Ему вдруг нестерпимо захотелось сделать что-нибудь. Подскочив к женщине, он сбросил с ее колен коробку с бусами. Черные шарики, похожие на плоды какого-то растения, рассыпались по земляному полу и мгновенно погрузились в песок. Женщина испуганно смотрела на него, не проронив ни слова. Мужчина стоял с тупым выражением лица. С обмякших губ вместе с желтой слюной сорвался жалобный стон.
— Бесполезно… Ненужная трата сил… Совершенно бесполезный разговор… Ты уже отравлена…
Женщина молчала. Она тихо перебирала пальцами уже нанизанные на нитку бусы. Они сверкали, как кусочки желе. Мужчину охватил озноб: дрожь снизу от ног поднималась выше и выше.
— Да, это точно. Скоро уже ничего нельзя будет изменить. В один прекрасный день мы обнаружим, что в деревне не осталось ни одного человека, только мы… Мне все понятно… Правда… Правда… Теперь нас это ждет, и очень скоро… И когда поймем, что нас предали, будет поздно… Мы отдали все силы, но им на это наплевать.
Женщина, неотрывно глядя на зажатые в руках бусы, тихонько покачивала головой.
— Нет, не может этого быть. Как они будут жить, если уйдут отсюда, — сразу ведь не устроишься?..
— А не все ли равно? Разве существование здесь хоть сколько-нибудь похоже на жизнь?
— Но есть песок, поэтому…
— Песок? — Мужчина, стиснув зубы, повел подбородком. — Песок, а для чего он? Ломаного гроша на нем не заработаешь, только жизнь утяжеляет.
— Нет, его продают.
— Продают?.. Кому же они его продают?
— Ну, на это, на строительство, что ли… Его в бетон добавляют…
— Не болтай! Здорово было бы, если бы в цемент добавляли этот песок — в нем ведь полно соли. Во-первых, это было бы нарушением строительных законов или там инструкций…
— Ну, конечно, тайно продают… Доставляют за полцены…
— Болтаешь, что на ум взбредет! Ведь когда фундамент или плотина развалится, их не спасет то, что песок был за полцены или даже даровой!
Женщина бросила на него сердитый взгляд. Потом опустила глаза, в тоне ее уже не было покорности.
— А нам что, не все равно? Не наше это дело, и нечего соваться!
Мужчина оторопел. Происшедшая в ней перемена была разительна — будто с лица ее упала маска. Это было лицо деревни, представшей перед ним в облике женщины. До сих пор деревня была для него лишь палачом. Или бесполезным хищным растением, прожорливой актинией. Себя же он считал несчастной, случайно схваченной жертвой. Однако жители деревни считали, что именно они брошены и покинуты всеми. Естественно, у них не было никаких обязательств по отношению к остальному миру. Значит, поскольку он принадлежал к тем, кто причиняет им вред, выставленные деревней клыки были направлены на него. Он еще ни разу не думал так о своих отношениях с деревней. Неудивительно, что он растерялся. Но отступить из-за этого — все равно, что перечеркнуть свою правоту!
— Может, и правда о других нечего беспокоиться, — в возбуждении он приподнялся. — Но на мошеннической торговле ведь кто-то здорово наживается, а? Можно и не гнуть спину на этих типов…
— Нет, продажа песка — это дело артели.
— Ну да… Но все равно в конце-то концов у кого больше акций, кто денег больше вложил, тот…
— Хозяева, у которых были деньги, чтобы купить себе шхуну, давно отсюда уехали… А к нам относятся очень хорошо… Правда, обмана никакого нет… Если думаете, что я вру, велите им показать записи, и вы сразу поймете.
Мужчина стоял растерянный, взволнованный. Он вдруг почувствовал себя жалким и беспомощным. Карта операции, где противник и свои войска были обозначены разным цветом, превратилась в какую-то загадочную картинку, на которой ничего нельзя разобрать. И не стоило так уж расстраиваться из-за этого журнала с карикатурами. Никого здесь не волнует, заливаешься ты дурацким смехом или нет… Он забормотал отрывисто, с трудом ворочая языком:
— Ну да… Да, конечно… Чужие дела… Это верно…
Потом с его губ сорвались слова неожиданные для него самого, не связанные с тем, что говорилось раньше.
— Надо бы не откладывая купить горшок с каким-нибудь растением. — Он сам поразился, но лицо женщины было еще более озадаченным, и он уже не мог отступить. — Мертво вокруг, даже глазу не на чем отдохнуть…
Женщина ответила тревожно:
— Может, сосну?.. Нет, сосну я не люблю… В общем все равно что, можно хоть траву какую… Около мыса много ее растет, как она называется?
— Пушица, что ли. Но все-таки деревце лучше, а?
— Если дерево, то, может, клен или павлонию с тонкими ветками и большими листьями… Чтобы они развевались на ветру…
Развевались… Трепещущие гроздья листьев. Захоти они убежать, не убегут — прочно прикреплены к стволу…
Неизвестно почему, дыхание его вдруг стало прерывистым. Он готов был расплакаться. Быстро наклонившись к земляному полу, где были рассыпаны бусинки, он неловкими движениями начал шарить в песке. Женщина поспешно поднялась.
— Ничего, ничего. Я сама… Через сито все быстро просею.
Однажды, когда мужчина зашел по нужде за дом и смотрел на висевшую над краем ямы пепельную луну, такую близкую, что, казалось, ее можно потрогать рукой, он неожиданно почувствовал сильный озноб. Может, простудился?.. Да нет, не похоже. У него много раз бывал озноб перед тем, как повышалась температура, но сейчас было что-то другое. Ему не казалось, что воздух колючий, не покрылся он и гусиной кожей. Дрожь ощущалась не в коже, а где-то в костях. Она расходилась кругами, как рябь на воде от брошенного камня. Тупая боль передавалась от одной кости к другой, и было не похоже, что она пройдет. Такое ощущение, будто вместе с ветром в него залетел ржавый жестяной бидон и с грохотом гуляет по телу.
Пока он стоял так, весь дрожа, и смотрел на луну, в голову пришли самые неожиданные ассоциации. На что похожа эта плоская луна? Болячка, покрытая рубцами и кое-где припудренная грубо смолотой мукой… Высохшее дешевое мыло… Или, может быть, заплесневевшая круглая алюминиевая коробка для завтраков… А ближе к центру совсем уж невероятные образы. Череп… Общая во всех странах эмблема яда… Присыпанные порошком белые кристаллы на дне бутылки для насекомых… Удивительное сходство между поверхностью луны и кристаллами, остающимися после того, как испарится цианистый калий. Бутыль эта, наверное, все еще стоит около двери, засыпанная песком…
Сердце стало давать перебои, точно треснувший шарик пинг-понга. Какие-то жалкие ассоциации. Почему он думает все время о таких зловещих вещах? И без того в октябрьском ветре слышится горечь и отчаяние. Он проносится с воем, будто играя на дудке, сделанной из пустого стручка.
Глядя на край обрыва, чуть освещенный луной, мужчина подумал, что, может быть, испытываемое им чувство, будто внутри у него все спалено, — просто зависть. Зависть ко всему, что олицетворяет оставленное им наверху, — к улицам, трамваям, светофорам на перекрестках, рекламе на телеграфных столбах, дохлым кошкам, аптекам, где торгуют сигаретами. И так же как песок сожрал внутренности стен и столбов дома, зависть изъела его собственные внутренности и превратила его в пустую кастрюлю, оставленную на горящей печке. Кастрюля все больше раскаляется. Жар становится нестерпимым, вот-вот она расплавится. И раньше чем говорить о надежде, нужно подумать, как преодолеть это мгновение и стоит ли его преодолевать.
Хочется более легкого воздуха! Хочется хотя бы чистого воздуха, не смешанного с тем, который я вдыхаю. Если бы можно было раз в день, взобравшись на обрыв, хоть по полчаса смотреть на море, как бы это было прекрасно! Ну это-то уж могли бы разрешить. Деревня стережет его слишком строго. Желание его совершенно естественно, тем более что он так добросовестно работал эти последние три месяца. Даже заключенному разрешают прогулки…
— Это невыносимо! Жить так круглый год, уткнувшись носом в песок. Это значит быть заживо законсервированным. Неужели мне не разрешат хоть изредка гулять около ямы?
Но женщина, не находя ответа, молчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Прошу вас, довольно этих несуразностей…
— Хорошо, слушай спокойно. Прибавим боязнь высоты, боязнь скорости, наркоманию, истерию, одержимых мыслью об убийстве, сифилитиков, слабоумных… — тоже по одному проценту — и получим в общем двадцать процентов… И если ты можешь таким же образом перечислить еще восемьдесят аномалий — а нет никаких сомнений, что сделать это можно, — значит, совершенно точно, статистически доказано, что все сто процентов людей ненормальны.
— Ну что за глупость! Если бы не было какого-то эталона нормальности, то невозможно было бы установить и ненормальность!
— Не нужно так, ведь я просто хотел тебя защитить…
— Защитить?..
— Но ведь ты сам вряд ли будешь настаивать на своей виновности?
— Конечно, не буду!
— Тогда веди себя более покладисто. Каким бы неисключительным ни было положение, терзать себя нет никакого смысла. Люди не обязаны спасать диковинную гусеницу, но у них нет права и судить ее…
— Гусеницу?.. Почему протест против незаконного задержания превратил меня в диковинную гусеницу?
— Не прикидывайся простачком… В Японии, типичном районе высокой влажности и температуры, восемьдесят семь процентов стихийных бедствий приходится на наводнения, и в этих условиях ущерб от разносимого ветром песка составит тысячную долю процента. Принимать это в расчет — все равно что устанавливать специальное законодательство по борьбе с наводнениями в Сахаре. Глупый разговор!
— Я об этом и не говорю. Речь идет о моих мучениях. Незаконное задержание везде незаконно — будь то в пустыне, будь то в болоте!
— А, незаконное задержание… Но ведь предела людской жадности нет… И ты — лакомый кусок для жителей деревни.
— Дерьмо тоже еда! Но для меня смысл существования в чем-то более высоком!
— Все это так. Значит, ты считаешь, что тебе не повезло с твоим обожаемым песком?
— Не повезло?..
— Я слышал, на свете есть люди, которые чуть ли не десять лет жизни посвятили тому, чтобы найти число с точностью до нескольких сотен знаков… Прекрасно… В этом, наверное, тоже может быть смысл существования… Но именно потому, что ты отвергаешь подобный смысл существования, ты в конце концов и забрел в эти места.
— Неверно! И у песка тоже есть совершенно иной облик!.. Разве не идет он, к примеру, на формы для отливки?.. Потом — он необходимое сырье, придающее твердость бетону… Легкость, с которой удаляются из песка бактерии и сорняки, позволяет использовать его для исследований в области сельского хозяйства… Наконец, проводились опыты по превращению песка в плодородную почву путем внесения в него энзимов… В общем, о песке так просто не скажешь…
— Ну и ну, ревностно же ты обращаешь в свою веру… Но если ты изменишь собственную точку зрения, я не буду знать, чему же наконец верить.
— Мне противно подохнуть как собаке!
— А разве не все равно… Сорвавшаяся с крючка рыба всегда кажется больше пойманной.
— Черт тебя подери, кто же ты наконец?
Но клочья тумана взвились вверх, и ответа он не расслышал. Теперь пучком скользнули вниз лучи света. Свет ослепил его. Сжав зубы, он не позволил усталости, комку вязкой сажи, подступившему к горлу, вырваться наружу.
Каркнула ворона. Вспомнив о ловушке, он решил пойти за дом и осмотреть свою «Надежду». Надежды на успех почти нет, но это занятие интереснее, чем журнал с карикатурами.
Приманка по-прежнему была не тронута. Запах протухшей рыбы ударил в нос. С тех пор как он соорудил «Надежду», прошло больше двух недель — и никаких результатов. В чем же, собственно, причина? В конструкции ловушки он был уверен. Если бы ворона схватила приманку, все было в порядке. Но вороны даже не смотрели в эту сторону, и тут уж ничего не поделаешь…
Что же не нравилось им в его «Надежде»? Ведь с какой стороны ни посмотри — подозрительного в приманке нет ничего. Вороны отличаются тем, что, охотясь за отбросами, оставляемыми человеком, все время вертятся вокруг человеческого жилья, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Они точно состязаются в терпении с человеком. Пока в их сознании тухлая рыба в этой яме не превратится в нечто совершенно обычное… В общем, терпение — это далеко еще не капитуляция… Наоборот, когда терпеливость начинаешь воспринимать как поражение, тогда-то настоящее поражение и начинается. Ведь именно поэтому он и выбрал название «Надежда». Мыс Доброй Надежды — не Гибралтар, а Кейптаун… Медленно волоча ноги, мужчина вернулся в дом… Снова пришло время сна.
Когда женщина увидела его, она задула лампу, будто только сейчас вспомнив об этом, и пересела ближе к двери, где было посветлее. Неужели она еще собирается продолжать работу? Ему вдруг нестерпимо захотелось сделать что-нибудь. Подскочив к женщине, он сбросил с ее колен коробку с бусами. Черные шарики, похожие на плоды какого-то растения, рассыпались по земляному полу и мгновенно погрузились в песок. Женщина испуганно смотрела на него, не проронив ни слова. Мужчина стоял с тупым выражением лица. С обмякших губ вместе с желтой слюной сорвался жалобный стон.
— Бесполезно… Ненужная трата сил… Совершенно бесполезный разговор… Ты уже отравлена…
Женщина молчала. Она тихо перебирала пальцами уже нанизанные на нитку бусы. Они сверкали, как кусочки желе. Мужчину охватил озноб: дрожь снизу от ног поднималась выше и выше.
— Да, это точно. Скоро уже ничего нельзя будет изменить. В один прекрасный день мы обнаружим, что в деревне не осталось ни одного человека, только мы… Мне все понятно… Правда… Правда… Теперь нас это ждет, и очень скоро… И когда поймем, что нас предали, будет поздно… Мы отдали все силы, но им на это наплевать.
Женщина, неотрывно глядя на зажатые в руках бусы, тихонько покачивала головой.
— Нет, не может этого быть. Как они будут жить, если уйдут отсюда, — сразу ведь не устроишься?..
— А не все ли равно? Разве существование здесь хоть сколько-нибудь похоже на жизнь?
— Но есть песок, поэтому…
— Песок? — Мужчина, стиснув зубы, повел подбородком. — Песок, а для чего он? Ломаного гроша на нем не заработаешь, только жизнь утяжеляет.
— Нет, его продают.
— Продают?.. Кому же они его продают?
— Ну, на это, на строительство, что ли… Его в бетон добавляют…
— Не болтай! Здорово было бы, если бы в цемент добавляли этот песок — в нем ведь полно соли. Во-первых, это было бы нарушением строительных законов или там инструкций…
— Ну, конечно, тайно продают… Доставляют за полцены…
— Болтаешь, что на ум взбредет! Ведь когда фундамент или плотина развалится, их не спасет то, что песок был за полцены или даже даровой!
Женщина бросила на него сердитый взгляд. Потом опустила глаза, в тоне ее уже не было покорности.
— А нам что, не все равно? Не наше это дело, и нечего соваться!
Мужчина оторопел. Происшедшая в ней перемена была разительна — будто с лица ее упала маска. Это было лицо деревни, представшей перед ним в облике женщины. До сих пор деревня была для него лишь палачом. Или бесполезным хищным растением, прожорливой актинией. Себя же он считал несчастной, случайно схваченной жертвой. Однако жители деревни считали, что именно они брошены и покинуты всеми. Естественно, у них не было никаких обязательств по отношению к остальному миру. Значит, поскольку он принадлежал к тем, кто причиняет им вред, выставленные деревней клыки были направлены на него. Он еще ни разу не думал так о своих отношениях с деревней. Неудивительно, что он растерялся. Но отступить из-за этого — все равно, что перечеркнуть свою правоту!
— Может, и правда о других нечего беспокоиться, — в возбуждении он приподнялся. — Но на мошеннической торговле ведь кто-то здорово наживается, а? Можно и не гнуть спину на этих типов…
— Нет, продажа песка — это дело артели.
— Ну да… Но все равно в конце-то концов у кого больше акций, кто денег больше вложил, тот…
— Хозяева, у которых были деньги, чтобы купить себе шхуну, давно отсюда уехали… А к нам относятся очень хорошо… Правда, обмана никакого нет… Если думаете, что я вру, велите им показать записи, и вы сразу поймете.
Мужчина стоял растерянный, взволнованный. Он вдруг почувствовал себя жалким и беспомощным. Карта операции, где противник и свои войска были обозначены разным цветом, превратилась в какую-то загадочную картинку, на которой ничего нельзя разобрать. И не стоило так уж расстраиваться из-за этого журнала с карикатурами. Никого здесь не волнует, заливаешься ты дурацким смехом или нет… Он забормотал отрывисто, с трудом ворочая языком:
— Ну да… Да, конечно… Чужие дела… Это верно…
Потом с его губ сорвались слова неожиданные для него самого, не связанные с тем, что говорилось раньше.
— Надо бы не откладывая купить горшок с каким-нибудь растением. — Он сам поразился, но лицо женщины было еще более озадаченным, и он уже не мог отступить. — Мертво вокруг, даже глазу не на чем отдохнуть…
Женщина ответила тревожно:
— Может, сосну?.. Нет, сосну я не люблю… В общем все равно что, можно хоть траву какую… Около мыса много ее растет, как она называется?
— Пушица, что ли. Но все-таки деревце лучше, а?
— Если дерево, то, может, клен или павлонию с тонкими ветками и большими листьями… Чтобы они развевались на ветру…
Развевались… Трепещущие гроздья листьев. Захоти они убежать, не убегут — прочно прикреплены к стволу…
Неизвестно почему, дыхание его вдруг стало прерывистым. Он готов был расплакаться. Быстро наклонившись к земляному полу, где были рассыпаны бусинки, он неловкими движениями начал шарить в песке. Женщина поспешно поднялась.
— Ничего, ничего. Я сама… Через сито все быстро просею.
Однажды, когда мужчина зашел по нужде за дом и смотрел на висевшую над краем ямы пепельную луну, такую близкую, что, казалось, ее можно потрогать рукой, он неожиданно почувствовал сильный озноб. Может, простудился?.. Да нет, не похоже. У него много раз бывал озноб перед тем, как повышалась температура, но сейчас было что-то другое. Ему не казалось, что воздух колючий, не покрылся он и гусиной кожей. Дрожь ощущалась не в коже, а где-то в костях. Она расходилась кругами, как рябь на воде от брошенного камня. Тупая боль передавалась от одной кости к другой, и было не похоже, что она пройдет. Такое ощущение, будто вместе с ветром в него залетел ржавый жестяной бидон и с грохотом гуляет по телу.
Пока он стоял так, весь дрожа, и смотрел на луну, в голову пришли самые неожиданные ассоциации. На что похожа эта плоская луна? Болячка, покрытая рубцами и кое-где припудренная грубо смолотой мукой… Высохшее дешевое мыло… Или, может быть, заплесневевшая круглая алюминиевая коробка для завтраков… А ближе к центру совсем уж невероятные образы. Череп… Общая во всех странах эмблема яда… Присыпанные порошком белые кристаллы на дне бутылки для насекомых… Удивительное сходство между поверхностью луны и кристаллами, остающимися после того, как испарится цианистый калий. Бутыль эта, наверное, все еще стоит около двери, засыпанная песком…
Сердце стало давать перебои, точно треснувший шарик пинг-понга. Какие-то жалкие ассоциации. Почему он думает все время о таких зловещих вещах? И без того в октябрьском ветре слышится горечь и отчаяние. Он проносится с воем, будто играя на дудке, сделанной из пустого стручка.
Глядя на край обрыва, чуть освещенный луной, мужчина подумал, что, может быть, испытываемое им чувство, будто внутри у него все спалено, — просто зависть. Зависть ко всему, что олицетворяет оставленное им наверху, — к улицам, трамваям, светофорам на перекрестках, рекламе на телеграфных столбах, дохлым кошкам, аптекам, где торгуют сигаретами. И так же как песок сожрал внутренности стен и столбов дома, зависть изъела его собственные внутренности и превратила его в пустую кастрюлю, оставленную на горящей печке. Кастрюля все больше раскаляется. Жар становится нестерпимым, вот-вот она расплавится. И раньше чем говорить о надежде, нужно подумать, как преодолеть это мгновение и стоит ли его преодолевать.
Хочется более легкого воздуха! Хочется хотя бы чистого воздуха, не смешанного с тем, который я вдыхаю. Если бы можно было раз в день, взобравшись на обрыв, хоть по полчаса смотреть на море, как бы это было прекрасно! Ну это-то уж могли бы разрешить. Деревня стережет его слишком строго. Желание его совершенно естественно, тем более что он так добросовестно работал эти последние три месяца. Даже заключенному разрешают прогулки…
— Это невыносимо! Жить так круглый год, уткнувшись носом в песок. Это значит быть заживо законсервированным. Неужели мне не разрешат хоть изредка гулять около ямы?
Но женщина, не находя ответа, молчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23