— Я должен быть в части, командир выбыл из строя.
— Отправляйтесь! — проговорил командующий.
Фу добежал до поворота хода сообщения, как вдруг остановился, ухватившись за стенку: прямо навстречу ему торопливо шагал… Лао Кэ! Фу не мог ошибиться, хотя, может быть, кто-нибудь другой и не сразу узнал бы Лао Кэ в этом испачканном маслом и копотью человеке, на котором клочьями висели остатки одежды.
— Живой?! — воскликнул Фу.
И нельзя было понять: вопрос это или категорическое утверждение для самого себя.
Лао Кэ усмехнулся и совершенно спокойно проговорил:
— А то какой же?
Фу схватил друга за плечи и потряс.
— Что с вами? — с искренним удивлением спросил командир, не понимавший причины такого восторга.
— Я же своими глазами видел, как вы только что упали.
— Я?
— «Як» штопорил до самой земли!
— Ах, вот вы о чём!.. Это там, за бугром, у болота?
— Ну да!
— Это Чэн! Если бы не он, моё звено смяли бы. Противнику больше всего хотелось обезглавить полк. И тогда неизвестно, что ещё вышло бы из всего дела. Однако, — перебил он сам себя, — нужно поскорее подать ему помощь… — Лао Кэ вынул карту. — Я видел, где он воткнулся в болото…
Несколько мгновений Фу, колеблясь, глядел на голубое пятно, испещрённое на карте косыми частыми штрихами.
— И вы думаете, что он дел? — спросил он.
— Я отчётливо видел, что он выправил машину и посадил её.
— А где ваш «Як»?
— Тут, под горой, возле ямы, где спрятан самолёт командующего.
Фу быстро огляделся, словно боясь, что его могут подслушать, и полушопотом сказал:
— Я возьму её, слетаю на болото, а?
Но Лао Кэ молча показал на своё лицо и одежду.
— Масляный бак? — спросил Фу.
— Нет…
И командир рассказал: осколок вражеского снаряда, не перебив маслопровода, только вдавил трубку так, что масло пошло через суфлёр и залило всю кабину, пока Лао Кэ выбирал место для посадки. Пройдёт немало времени, пока заменят помятый маслопровод и проверят исправность мотора, работавшего некоторое время почти без подачи масла.
…Лёжа на крыле своего «Яка», Чэн следил за тем, как заканчивался бой полка, как самолёты дружной стаей прошли на юго-запад и исчезли в волнующейся дымке, поднимавшейся от нагретой земли. Вместе с ними исчезла для Чэна и надежда на спасение, но для него это уже почти не имело значения. Надо всем главенствовала радостная мысль о том, что полк выполнил задание — воздух над полем сражения за выход в Северный Китай был очищен от американо-гоминдановской авиации. Теперь Лао Кэ запрет её на её же аэродромах, и войска Дунбейской армии погонят банды Чан Кай-ши на юг, чтобы выйти к Ляодунскому заливу и к Великой стене и повиснуть угрозой над линией обороны гоминдановцев Калган-Бейпин-Тяньцзин. Закрыв глаза, Чэн мысленно рисовал себе картину начавшегося сегодня разгрома гоминдановской группировки старого разбойника.
От нестерпимой жары все больше трещала голова. Попытка снять шлем вызвала новое кровотечение из запёкшейся было раны. Чэн не решался больше трогать его, хотя шлем давил голову нестерпимо.
Руки и лицо Чэна совершенно почернели от облепивших его комаров. Чэну вспомнились его собственные насмешки над словами Мэй о комарах как биче лётчиков. У него не было сил сгонять их, да это было и бесполезно: вместо прежних на испачканные кровью руки и лицо тотчас устремлялись легионы новых.
Чэн сделал попытку, несмотря на головокружение, добраться до берега. Но едва он спустился с самолёта, как должен был тотчас же взобраться обратно: под ногами была такая топь, что он неизбежно погрузился бы в неё с головою, прежде чем успел бы сделать два шага. Выбор оставался небольшой: утонуть в трясине или умереть от солнечного удара…
Инстинкт заставлял Чэна цепляться за крыло. Все же это было крыло его родного самолёта. И вот он лежал тут, и тягучие, все более медленные и трудные думы текли в его мозгу, казалось кипевшем под лучами беспощадного солнца. Это были мысли о Мэй и о Джойсе, о Фу Би-чене и о строгом командире Лао Кэ; мысли о школе, любви и боях. Стоило Чэну сомкнуть веки, и на огненном фоне рядом с образом Мэй неизбежно возникало лицо негра. Мешалось все: дружба, любовь, ошибки, победа… Мысль о победе всплывала надо всеми другими: победа, победа… Победа?
Чтобы не видеть раскалённого добела неба, Чэн перевернулся на живот. Он попытался спрятать лицо в воротник куртки, но комары тотчас набились туда. Они проникали под одежду, яростно кусали за ушами, шею, спину. Чэну чудилось, что все тело его горит от уколов раскалённых иголок и череп распирает тесный шлем.
Он с усилием вернулся мыслями к товарищам, к полку. Перед ним встала широкая улыбка Лао Кэ, его сверкающие белизною зубы; проплыл перед глазами непослушный вихор Фу Би-чена.
…Сань Тин вошла в блиндаж и подняла цыновку, чтобы сделать сквозняк: в земляном углублении нечем было дышать. Солнце стояло высоко и словно вовсе не собиралось уходить с небосклона.
Сань Тин отёрла лицо и, тряхнув головой, принялась накрывать на стол. Потом принесла большой чайник с трубой, наполненной горячими углями. Командующий любил крепкий, свежезаваренный чай.
Сань Тин приподняла крышечку и заботливо понюхала пар. Кажется, все обстояло благополучно. Она высунулась из блиндажа и приветливо сказала, словно принимая гостей:
— Чай пить!
— Когда-нибудь, — сказал Линь Бяо, — весь мир поймёт, что в жару нужно брать горячую ванну, а не обливаться холодной водой, пить кипящий чай, а не глотать толчёный лёд, как это делают дикари янки, — и потянулся за налитой для него чашкой.
Ловко держа её на растопыренных пальцах, он маленькими глотками отхлёбывал ароматную зеленоватую жидкость, и мохнатые брови его сильно двигались в такт глоткам.
В блиндаж вошёл ординарец.
— Генералу Пын Дэ-хуаю! — доложил он, протягивая пакет.
Пын Дэ-хуай отошёл от стереотрубы и, распечатав длинный узкий конверт, стал быстро просматривать бумагу. Линь Бяо отставил недопитую чашку и напряжённо наблюдал за выражением лица генерала, будто пытаясь по нему угадать содержание донесения.
— Самое важное, — спокойно проговорил Пын Дэ-хуай, закончив чтение, — что авиация Чан Кай-ши больше не принимает участия в обороне Цзиньчжоу…
— Значит, маньчжурскую пробку мы заткнём накрепко.
— И второе: Фан Юй-тан выступил.
— А-а, господин католик, наконец, решился! — смеясь, сказал Линь Бяо.
— Его дивизии ударили от Калгана во фланг Янь Ши-фану.
— Эти два толстяка ненавидят друг друга. Сцепившись, они уже не разойдутся, пока один из них не падёт. А мы поможем пасть изменнику Яню.
— Что же, — подумав, проговорил Пын Дэ-хуай, — можете двигаться и вы.
Вместо ответа Линь Бяо молча перекинул через голову ремень большого маузера.
— Вам выпала большая честь, Линь Бяо, — сказал Пын Дэ-хуай. — Сегодня начинается конец Чан Кай-ши. И этот удар наносят ваши солдаты.
— С именем партии и председателя Мао!
Фу сделал над болотом два круга, далеко высунув за борт голову, чтобы хорошенько разглядеть лежавший посредине болота самолёт. Он видел распластанного на его крыле Чэна. Шум мотора должен был бы разогнать самый крепкий сон, но Чэн не шевелился. Посадив самолёт, Фу поставил сектор на малые обороты и пошёл к воде. Сложив руки рупором, он покричал, но Чэн не отозвался. Фу постоял в раздумье и медленно зашагал обратно к самолёту.
Солнце уже давно перешло зенит, когда над озером снова послышалось стрекотанье мотора. На этот раз из подрулившего к озеру учебного самолёта следом за Фу вылез Джойс. Они оба покричали с берега, но опять не получили ответа. Они сели на берету и молча закурили. Время от времени Фу поглядывал на часы, поднимая взгляд к солнцу, и мерил путь, оставшийся багровому диску до горизонта.
— Я так и знал: санитарному автомобилю сюда не пройти, — сказал он.
— Ему не перебраться через то второе болото. А объезжать — это до завтра, — согласился Джойс. — Такое положение вещей нас не устраивает.
— А ещё больше его, — с горькой усмешкой сказал Фу, движением головы указав на Чэна.
— Тогда мы не должны больше ждать санитарный автомобиль, — сказал Джойс: — в нашем распоряжении мало времени.
Фу молча поднялся и пошёл к самолёту. Джойс помог ему выгрузить надувную резиновую лодку.
…Солнцу оставалось уже пройти совсем короткий путь до горизонта. От высокой травы озера на берег ложились длинные тени.
Тяжело ступая с Чэном на плече, Джойс приближался к своему самолёту. На примятой траве оставались мокрые следы. Его одежда тоже была мокрой.
Остановившись возле самолёта, Джойс осторожно снял со своей шеи руку Чэна. Вдвоём с Фу они бережно положили Чэна в заднюю кабину.
Негр отряхнулся, сбрасывая с себя налипшую траву и грязь. Глядя на него, Фу усмехнулся.
Только когда они выкурили по папиросе, Джойс сказал:
— Втроём мы с этой площадки не взлетим! — И в подтверждение своих слов ударил каблуком в пружинящую почву берега. — За мною пришлёте завтра.
Полагая, повидимому, что другого решения не может быть, он обошёл крыло и взялся за винт.
Фу застегнул шлем и полез в кабину. Прогрев мотор, он дотянулся до Чэна и осторожно ощупал повязку, которой не очень умело, но очень старательно была обмотана его голова.
Наконец Фу уселся и дал обороты. Но тут, пересиливая вихрь от винта, Джойс бросился к самолёту и крикнул в самое ухо Фу:
— Отдайте мне ваши сигареты!.. Тут чертовски много комаров.
Пряча в карман пачку и держась за борт кабины, он ответил улыбкой устремлённому на него с немым вопросом взгляду Чэна. Стараясь казаться весёлым, крикнул раненому:
— Мэй ждёт вас… Ждёт, понимаете?..
Но видя, что вопрос не исчез из глаз Чэна, крикнул ещё громче:
— А Цзиньчжоу уже взят. Линь Бяо ринулся на равнину, понимаете?.. «Его превосходительство Фан» вцепился в спину толстому Яню… Одним словом, все в порядке.
При этих словах Джойс едва не упал на землю, отброшенный мощным потоком воздуха. Самолёт побежал, разбрызгивая воду, подскочил, и на фоне погасаюшей зари Джойсу стали видны оторвавшиеся от земли колеса.
Джойс присел на корточки. Его большие пальцы с ярко белевшими в сумерках ногтями долго разминали сигарету. Так долго, что если бы не комары, он, наверно, и не вспомнил бы, что её нужно закурить.

Часть пятая
…Ваша хвалёная Америка с ног до головы покрыта язвами, эти язвы — вероломство, измена…
Уолт Уитмэн
1
Бывший генерал-полковник Конрад фон Шверер не верил никому. До тех пор, пока собственными глазами не увидит, как их вешают, он не хотел верить ни газетам, ни радио, ни друзьям.
Могли повесить Риббентропа, могли повесить Кальтенбруннера, Шираха, Заукеля — любого из этих каналий. Но Кейтеля! Он же был человеком его круга!.. За пределами мыслимого была для Шверера казнь Кейтеля… Повесить фельдмаршала Германской империи!
Но бывали минуты, когда Шверер понимал: сопротивление действительности бессмысленно. Неизбежность подчинения действительности подтверждалась и тем, что от его квартиры в лучшей, западной, части Берлина остались три комнаты, соединённые с кухней деревянными мостками. Он, генерал-полковник фон Шверер, вынужден был пробираться по этим отвратительным, шатким мосткам всякий раз, когда нужно было выйти из дому. А разве менее отвратительна была эта серая охотничья куртка с зелёными клапанами на бесчисленных карманах и зелёная шляпа с идиотским пёрышком — весь этот клоунский маскарад? На него пришлось впервые пойти с полгода тому назад, чтобы неузнанным пробраться в восточный Берлин, где ещё показывали советский фильм «Суд народов».
Шверер отлично помнит, с каким чувством страха переступал тогда порог зала в кинематографе; помнит, как боялся поднять глаза на входивших сюда вместе с ним.
Во время сеанса Шверер только один раз внимательно, стараясь не пропустить ни секунды, посмотрел в лицо Кейтелю, когда тот вошёл в зал, где сидели союзные главнокомандующие, и, нелепо, как шут, отсалютовав фельдмаршальским жезлом, сел за стол для подписания акта капитуляции.
Позже, когда на экране появились подсудимые, взгляд Шверера был прикован к плечам Кейтеля и Йодля: там уже не было погонов, на воротниках не было петлиц. Он не решался больше смотреть в лицо Кейтелю и даже Йодлю, этому длинноголовому проныре, которому когда-то завидовал и которого боялся.
И вот все они трупы. Впрочем, нет, не все: по страшной иронии судьбы тот, кто не оправдал своей миссии парашютного дипломата, Гесс, цел и невредим!.. Что это — политическая игра англичан и американцев, награда за услуги?..
Едва ли менее страшным, чем фильм, показалось Швереру то, что он наблюдал в зрительном зале и в фойе, пока ждал начала сеанса. Там были люди, пришедшие смотреть картину по второму разу. И не потому, что эти немцы, подобно Швереру, не могли или не хотели поверить в правдивость показанного, а именно для того, чтобы с радостью и облегчением убедить в этой реальности и самих себя и вновь приводимых с собой родных и знакомых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68