"А что это мол ты, Квохча, со всеми в тот конец Плацдарма не пошла?" спрашивает. "Зачем же?" - спрашиваю, - "Ежели здесь пищи навалом?" "Это так, да только тот конец ближе к Халупе, а этот - к Околутолки. Рядом она - нет, нет, да и попадется на глаза, а Квохча, мысли дурные навеет?" Ничего я ему тогда не ответила - пошла ближе к Халупе. А он сзади идет, стервец, ухмыляется - мол, ничего, родная, придет твой час на званый обед к Церберу, в качестве главного блюда. Какой же гад все-таки. Не было у него слаще мечты, чем меня извести. Одноногая-то раньше померла, не застала. А вот я у него была как бельмо на глазу. Тяжело было, что уж тут сказать. Никакой радости, никакого просвета, только одна единственная вещица на всем белом свете и грела меня - Околутолка, она родная, да весь необъятный мир за ней. -Смотри! - крикнул Безымянный с испугом. Квохча тоже глянула. Сквозь густой туман, что сизой мутью заменял им небо опускалось что-то огромное. Серо-стальная его округлая поверхность казалась вызывающе чуждой этому миру серо-желтых оттенков. Что бы это ни было, оно было огромным и опускалось с надлежащей размерам величавой неспешностью. Закругленный его край метил в мутную, хлюпающую жижу. -Поберегись! - крикнула Квохча, но в этот момент блестящее нечто погрузилась во влагу, сразу уйдя на глубину, и только длинный плоский хвост (или шея?) все волочился за ним. С шумным вздохом и породив пологую волну предмет вынырнул на поверхность, аккурат между Квохчей и Безымянным, отбросив их в разные стороны, а затем принялся по акульи кружить по водоему, поднимая со дня кучи нещадно пахнущей липкой субстанции. Безымянный верещал от испуга. Квохча помалкивала - где бы они ни были, надо принимать правила и обычаи этого места спокойно, с достоинством. Через, казалось, бесконечный промежуток времени, жуткое это кружение прекратилось и стальная туша с шумом вынырнула из жижи, в едином прыжке уйдя за облака. Жижа шумно волновалась, плескала, исторгала гадко пахнущий пар. -Эй? - вопросила Квохча, - ты жив, парниша? -Живой... - донеслось до нее, и сквозь клубы пара проступил Безымянный, - хотя думал... конец мне. -Нет, Безымянный, я когда сюда попадала думала тоже - конец. Ан нет, обошлось. Безымянный промолчал. Квохча, вздохнула - перед глазами стоял Чинарик, в тот самый, последний, страшный день. -Бегала в общем я к Околутолке, - сказала она негромко, - И нельзя было, понимала, что нельзя, а все равно бегала. Эх, парень, не дай тебе бог испытать такое, когда вся жизнь из черноты состоит, и нет ей не проблеска, ни просвета. Да даже и тогда все бы ничего, если у тебя нет мечты - тайной или не очень, пусть даже очень маленькой и незаметной! Главное, если есть такая, то ты уже никогда не смиришься, не уткнешь нос в помои как остальные, а все будет тебя тянуть кудато, не давать погрязнуть в серости и тупости. Вот и я так. За мной была установлена слежка, днем Чинариковы лизоблюды ни шагу не давали сделать в сторону Околутолки. И лишь вечерами, когда плацдарм пустел, выбиралась я из халупы. До того доходило, что почти по темноте пробиралась - полуслепая, вот-вот засну - подойду к стене, вскарабкаюсь на нее, дышу воздухом внешним, а глаза слипаются, да все закрыться пытаются. А все равно хорошо, Безымянный. Сейчас даже вспомню те вечера и на душе теплее становится. Цербер пару раз нападал, но я уворачивалась, притерпелась уже к чудовищу. Как никак на цепи он, далеко уйти не может. Правда заметила я одну неприятность цепочка его толстенная, к Околутолке притороченная, вроде как отошла слегка от стены. И уже не на четырех мощных винтах держится, а лишь на двух, да и те ржавые такие, истончились все. Но это к слову. Не Цербер меня тогда пугал, а Чинарик. Докапывался, докапывался гад, ну и в конце-концов добился своего. Как-то ранним утром, когда народец только на плацдарм выползать начал пристал он к нашей одной - Белой, она и вправду во всем народце одна такая светленькая была. У меня на глазах пристал, специально, значит, да не с обычными делами, с каковыми мужики пристают, а расспросами стал ее донимать своим гнусными - нет, правда, не было у него большей радости, чем кого нить из сограждан к Церберу на обед отправить. -"А откуда у тебя, Белая на ножке листок зеленый вчера был?" - медово так спрашивает, ласково. Та обмерла. Чует, пахнет жареным, а в чем подвох - не поймет. Ну листок, ну странный ну и что? -"А то", - говорит Чинарик, - "Что листок это - сережка березовая, а таковых на нем плацдарме отродясь не водилось! А значит, ты его снаружи принесла! Из-за Околутолки!" У Белой вовсе язык онемел и ноги отнялись от ужаса. Ей бы в глаза подлецу глянуть, да спросить - а ты мол, милок, откуда знаешь, как таковой листок называется? Не сам ли на Околутолке был? А листок тот - на то и листок, чтобы по воздуху с ветром лететь. Вот и перелетел через Околутолку к нам на плацдарм. Но промолчала Белая - внешность у нее была, а вот с умом было плоховато. Так и молчала, таращилась на него. А Чинарик на нее вовсе не глядит, ко мне обернулся, зенки свои злобные щурит - смотри мол, Квохча, весь мой народ, захочу - каждого к Церберу отправлю! Смотри, смотри, вольнодумка, как Белую сейчас схватят, да наказанию подвергнут. А ежели попытаешься вмешаться - так вслед за ней отправишься! Это он мне мстил так - за меня зацепиться не мог, так близких хватал. В тот же день Белую отправили к Церберу. Орала, бедная, плакала как ее перед пещерой кинули, да подальше отошли. Вылез Цербер, вперед рванулся. Да и схавал ее в миг. Да еще за нами рванулся, так что цепь натянулась, и заскрипело что-то у нее в основании. Привык скотина, обнаглел. Тошно мне было, муторно. Не поверишь, Безымянный, хотелось вслед за Белой в пасть к Церберу кинуться. Ничего поделать нельзя, ничего. Чинарик для народа царь и деспот и ни слова против него. Вместо Цербера я пошла к Околутолке. Не в первый раз, но как оказалось, в последний. План Чинарика был не простой, и казнь Белой была лишь его началом. Хотел он вывести меня из равновесия, чтобы я осторожность потеряла и добился своего. Как свечерело, не помня себя помчалась я к стене, и не поглядела даже, что светило то уже далеко за халупой, и на небе колкие блестки зажигаются, одна за другой. Что уж тут говорить, не всегда и не за всем можно уследить. Сколько времени просидела я на вершине Околутолки, глазенками слепнущими во сумерки глядючи? Не помню, да и не хочу знать. Долго, наверное, но на все наплевать было, и на жизнь будущую, и на все на свете. Хотелось лишь чувствовать, как овевает тебя вольный ветер, коему нет ни преград не препонов, и который может аки птица за час сотню наших плацдармов миновать и ни устать ни утомиться. Когда я спускалась, уже полностью стемнело, и потому и самого подножия стены сморил меня самый страшный враг нашего невеликого народца - ночной сон. Замечталась я, просидела до темноты. А когда глаза открыла, было уже утро, и вся наша ватага собралась подле стены во главе с Чинариком, который своего торжества не скрывал. Ничего даже не сказал, качнул головой, прихвостней своих подзывая, да только глаза у него горели поистине демоническим огнем, ну чистый Цербер! Вот так вот, оттащили меня в халупу, да в сенях заперли - там обычно всех сажали, кто Чинарику в немилость попал. Двери прикрыли, охрану поставили - все. Говорят, судить тебя Квохча, будут по всей строгости закона, а как посудят, так сразу к Церберу командируют, потому как поймана ты на месте преступления и вина твоя доказана. Квохча замолчала. Жижа шумно вздохнула, качнулась. Туман над головой вроде редел, пропускал неясные очертания каких-то циклопических предметов. Безымянный тоже помалкивал, глядя в их новое небо. -"Где же мы все-таки?" - подумала Квохча, а потом, чтобы забить надвигающийся страх, снова принялась рассказывать: -День я просидела в Сенях. Кормить меня не кормили, и никогда не допускала. Первый полдня страдала, а потом смирилась. К Церберу, так к Церберу, лучше у него в пасти сгинуть, чем под Чинариком продолжать жить. А на утро, слышу шорох за загородкой. И голос знакомый как позовет "Квохча!". Я глянула - а это Хромоногая, подружка давняя, жизнью своей рискуя не бросила меня. "Ты говорит, под загородкой рой с одной стороны, а я с другой помогу. Так и выберешься!" У меня слова благодарности в горле застряли, слезы душили, есть, есть все-таки в нашем гнусном крохотном мирке настоящие друзья! Те, что не бросят тебя, стоит лишь беде случится! Помнила, может, Хромоногая, как я ее от Околутолки на себе тащила. Стали мы копать, из сил выбивая. Я с одной стороны, она с другой, и в конце концов прокопали мы ход, достаточный, чтобы я могла втиснуться. Пролезла, обдирая бока, обнялись мы с Хромоногой, да и побежала я. Ясно было, что оставаться в Халупе нельзя, а значит пути было лишь два - за Околутолку, или на тот свет. Я выбрала первое. Не беду мою, незамеченной пересечь наш плацдарм нельзя. Маленький он слишком. Все на виду. Вот и закричал какой то юнец голосистый "гляньте, Квохча бежит"! шею бы ему скрутила, птенцу желторотому!!! Что тут сталось! Чинарик всю рать свою поднял, да добровольцев еще куча присоединилась. Чуть ли не половина народца за мною гналась, сами себя подбадривая. Как же, понял Чинарик, вождила наш бешенный, куда я бегу! Ежели переберусь за Околутолку - все, считай ушла. Тогда и авторитет его упадет неминуемо, а тут и до бунта недалеко. И так галдела вся эта свора за мною галопируя, что слышно наверное на всех ближайших плацдармах было! И Цербер услышал естественно. Подбегаю я к Околутолки, а он тут как тут. Выполз из своего логова целиком, напружинился, шерсть дыбом стоит, глаза как два светила пылают. А уж зубищи то! Не одного из наших эти кусалки попробовали. Злобный он, рычит, с клыков пена падает. А мне к Околутолке надо. Что поделать, мимо бегу, знаю, что цепи до меня не хватит. А Чинарик с кодлой своей уже совсем рядом, орут, словно ополоумели в конец. Только Цербер вдруг вперед рванулся, цепуру в струну натянул, аж зазвенела она, и увидела я, как винты потихоньку из стены выходят. Ох, страшно стало! Подалась я назад, с Чинариком столкнулась. Он меня сначала схватил, а как допер ситуацию, так сразу выпустил. И толпа замолкла, смотрелками вытаращенными на чудовище глядя. Тянул-тянул Цербер, а потом вдруг хрустнуло крепление, да из стены и вылетело. А вместе с ним и Цербер прямо на нас кинулся. Побежали все, но что толку... Последнее что помню, как Чинарик рядом со мной бежит, и как дите малолетнее от страха лепечет. А потом дохнуло жаром в затылок и все. -Что все? - спросил Безымянный, - а дальше то, что? -Не помню, я, паря, - сказала Квохча, - как есть не помню! Скребусь, скребусь в памяти, а пустая она как плацдарм зимой. Вспоминаю, как Цербер за нами гнался, а дальше, хоть убей, не припоминаю. Замолкли. Безымянный смотрел теперь в жижу - переваривал рассказ. А может быть о чем отвлеченном думал. О своем. -Да, - сказал он, - тяжелая судьба у вас, у деревенских. -Это каких - таких деревенских? - встрепенулась Квохча, - ну я про себя рассказала, потешала историей. Теперь твоя очередь. -Так и быть, расскажу, - согласился Безымянный, - чую, время нас поджимает, но моя история короткая, много времени не займет. -Давай, - согласилась Квохча. Ее мягко покачивало в густой, остро пахнущей жиже, а снизу все время лезли мягкие рыхлые тушки, чем-то похожие на полупереваренные грибы. Квохча не обращала внимания - недогрибы тоже были пленниками ситуации. Она это чувствовала. -Это у вас в деревне нравы дикие, - произнес Безымянный, - а я городской. У нас все расписано, упорядоченно и по всяким там графикам идет. Жил я в боксе. Это ящик такой - не большой не маленький, самое оно для житья. Ну их много было боксов. Все вместе они составляли Город. И жило нас в этом городе великое множество. По четыре души на бокс, кормежка с утра и с вечера - строго по расписанию. И не было, слышишь Квохча, ни разу, чтобы ее в срок не подали. Это у вас там борьба за существование, да собирательство. А у нас порядок - ци-ви-лизация - во! С утречка включали свет, и до вечеру его нам оставляли, так, что от светила никакого мы не зависели. Тепло было, сухо, в боксах убирали регулярно. В общем хорошо было. Правильно. Имен нам не давали - это вам не деревня, зато каждый из нас имел свой порядковый номер. И мы, сидячие, и те из ударниц, что потомство рожали во множестве - хотя те нет-нет, да и получали клички. Но у них среда там была своя, особая. -Так, выходит, ты и впрямь Безымянный, - удивилась Квохча. -Выходит, так, - согласился собеседник, - сладкая жизнь была! Скучноватая только. Ну да мы не страдали, бывало вечерком скучкуемся в боксе своем и давай песни орать. А соседи слышат и подхватывают, так, пока все городские горло драть не начинают. И трепаться с ними было удобно. Так, конечно с однобоксниками трепаться устанешь, зато можно и с соседями через переборку поболтать. Забавно получалось - народу вроде много, а все друг друга знали. Дружили боксами! -Счастливый ты, видать.
1 2 3