И поспели мы, как говорится, в обрез — за шесть недель до того, как ее тело приказало долго жить.
Потому-то мы и маршируем каждый год на параде в День ветеранов. Это не всякому доступно, а только тем первым пяти тысячам, которые раньше других стали вести двойную жизнь, то есть стали амфибионтами. Мы были подопытными морскими свинками, нам терять было нечего, и мы показали всем остальным, как это приятно и надежно — во сто раз надежней, чем год от году перебиваться в теле, рискуя жизнью на каждом шагу.
Рано или поздно у всех нашлись причины попробовать это на себе. Миллионы, потом миллиарды людей стали невидимы, бестелесны, неуязвимы, и, клянусь Богом, мы не связаны никакими условностями, никому не в тягость и ничего не боимся.
В бестелесном состоянии все ветераны могут устроить собрание на острие иголки. Зато когда мы облекаемся в тела в День ветеранов, мы занимаем примерно пятьдесят тысяч квадратных футов, нам приходится заглотать больше трех тонн еды, чтобы поддержать силы для парадного шествия; и многие из нас схватывают насморк, а то и похуже, начинают злиться, что чье-то тело случайно отдавило ногу соседнему телу, и еще завидуют тем, кто шагает во главе, когда их тело тащится в хвосте, да всего, черт побери, и не перескажешь.
Сам я не в таком уж диком восторге от этих парадов. Когда наши тела соберутся всем скопом, впритык друг к другу, в нас просыпается все самое плохое, как бы ни были добры наши души. В прошлом году, к примеру, в День ветеранов стояло настоящее пекло. Как тут людям не выйти из себя; попробуйте-ка часами безвыходно торчать в изнемогающих от жары и жажды телах.
В общем, слово за слово, и командующий парадом пригрозил, что его тело выколотит душу из моего тела, если мое тело еще хоть раз собьется с ноги. Само собой, у него, как у командующего парадом, было лучшее из тел этого года, не считая кенигсвассерского ковбоя, но я все равно послал его куда подальше, невзирая на лица. Он как размахнется — а я скинул тело и был таков, даже не взглянул, попал он по мне или нет. Пришлось ему собственноручно тащить мое тело в телохранилище.
В ту же секунду, как я выскочил из тела, вся моя злость на него испарилась. Понимаете — я просто во всем разобрался. Никто, разве что святой, не может быть безоговорочно добрым или разумным всего каких-нибудь пять-шесть секунд, пока находится в теле, да и счастья настоящего не испытаешь, — так, коротенькими приступами. Но я до сих пор не встречал ни одного амфибионта, с которым не было бы просто, легко, весело и очень интересно, — лишь бы он держался подальше от тела. И ни одного не встречал, который бы тут же не подпортился, стоило ему влезть в какое-нибудь тело.
В ту же секунду, как вы в него входите, на вас начинает действовать химия — разные железы заставляют вас возбуждаться, или лезть на рожон, или драться, или хотеть жрать, или сводят вас с ума от любви или ненависти, да вы просто-напросто не знаете, что на вас в следующую минуту накатит.
Вот почему я не держу зла на наших врагов, на тех, кто против амфибионтов. Они никогда не покидают своих тел и не желают этому учиться. Но и другим они тоже хотят это запретить, им нужно снова загнать всех нас, амфибионтов, в тела и больше не выпускать.
После перепалки, которая у меня произошла с командующим парадом, Мэдж следом за мной бросила свое тело прямо в рядах Женского Батальона. И мы вдвоем, развеселившись от того, что весь парад остался позади, решили отправиться поглядеть на противников. Я-то не очень люблю на них глазеть. А Мэдж нравится смотреть, что носят женщины. Женщины в стане врагов, пожизненно обреченные на одни и те же тела, вынуждены менять одежду, прически и косметику гораздо чаще, чем у нас в телохранилищах.
Меня моды не интересуют, а все, что приходится видеть и слышать на территории противника, так неимоверно скучно, что гипсовая статуя и та сбежит с пьедестала.
Почти всегда противники говорят о старомодном способе воспроизведения себе подобных, а это самая нелепая, самая смешная, самая неудобная деятельность, которую только можно себе вообразить, особенно по сравнению с тем, как это происходит у нас, амфибионтов. А если они не говорят на эту тему, то все разговоры у них только о еде — о химических соединениях, которые они горстями запихивают в себя. А еще они говорят о страхе — мы когда-то звали это политикой: деловая политика, социальная политика, государственная политика…
Больше всего противники ненавидят нас за то, что мы можем вот так, в любой момент, подсматривать за ними, сколько душе угодно, а они нас даже и видеть не могут, пока мы не войдем в тела. Похоже, что они нас до смерти боятся, хотя бояться амфибионтов — все равно что бояться утренней зорьки. Мы, со своей стороны, готовы отдать им весь мир, — кроме телохранилищ. Но они жмутся друг к другу, как будто мы вот-вот с воем спикируем на них с небес и учиним над ними жестокую расправу.
У них везде понатыканы приспособления, которые должны, по идее, обнаруживать амфибионтов. Эти игрушки гроша ломаного не стоят, но противники чувствуют себя увереннее — как будто они окружены превосходящими силами, но не теряют голову и предпринимают против врагов серьезные, эффективные меры. Да еще наука — они только и делают, что хвалят друг друга за то, что у них прогрессирует наука, в то время как у нас ничего подобного нет и в помине. Впрочем, если наука означает разные виды оружия, то тут они правы, слов нет.
* * *
Похоже, что у нас с ними идет война. Мы-то, со своей стороны, никаких военных действий не ведем — мы только не выдаем тайну наших телохранилищ и мест, где бывают парады, а каждый раз, как они устраивают воздушный налет или запускают баллистическую ракету, или еще что-нибудь, мы просто выходим из тел, и все.
Противники от этого только злятся еще больше, потому что воздушные налеты и ракеты влетают им в копеечку, и деньги налогоплательщиков летят на ветер. Нам всегда известно, что, когда и где они собираются сделать, так что держаться от них подальше нам никакого труда не стоит.
Но вообще-то они не такие уж дураки, если учесть, что им приходится не только думать, а еще и обхаживать свои тела, так что я всегда соблюдаю осторожность, когда отправляюсь наблюдать за ними. Именно поэтому мне захотелось убраться подальше, когда мы с Мэдж наткнулись на какое-то телохранилище прямо в чистом поле. В последнее время мы ни с кем не делились новостями о том, что еще замышляет противник, но хранилище имело явно подозрительный вид.
Мэдж была настроена оптимистично — с тех самых пор, как побывала в теле звезды варьете, — и она сказала, что новое хранилище — верный признак того, что враг начал постигать истину, и что все они скоро тоже станут амфибионтами.
Что ж, этому можно было поверить. Перед нами было новехонькое, полностью укомплектованное телами хранилище, которое предлагало свои услуги желающим с самым невинным видом. Мы несколько раз покружили вокруг здания, но Мэдж все сокращала круги, чтобы разглядеть, что у них там выставлено в витрине готовой дамской плоти.
— Давай-ка двинем отсюда подобру-поздорову, — сказал я.
— Я только посмотрю, — сказала Мэдж. — За погляд денег не берут.
Но стоило ей посмотреть, что выставлено в главной витрине, как у нее все из головы вылетело: где она, что с ней, как она сюда попала.
За стеклом красовалось самое потрясающее женское тело, какое мне случалось видеть, — шести футов ростом, сложена, как богиня. Но это далеко не все. Тело было покрыто загаром медного оттенка, волосы и ногти у него бы— ли выкрашены в золотисто-зеленый цвет старого шартреза, и на нем было бальное платье из золотой парчи. А рядом помещалось тело белокурого гиганта в небесно-голубом фельдмаршальском мундире с пурпурными выпушками, при всех регалиях.
Мне кажется, что противники украли эти тела в каком-нибудь из наших заштатных телохранилищ, подкрасили их, разрядили в пух и прах и выставили напоказ.
— Мэдж, назад! — крикнул я.
Вдруг меднокожая женщина с шартрезовыми волосами зашевелилась. Тут завыла сирена, и со всех сторон из укрытий так и посыпались солдаты — они спешили схватить тело, в которое вошла Мэдж.
Это хранилище оказалось ловушкой для амфибионтов!
У тела, на котором попалась Мэдж, щиколотки были связаны вместе, так что ей не удалось бы сделать те несколько шагов, которые нужны, чтобы снова выйти на волю.
Солдаты схватили ее и понесли торжественно, как военнопленного. Чтобы ее выручить, я вскочил в первое попавшееся тело — в маскарадного гиганта-фельдмаршала. Но ничего не вышло — этот красавчик тоже оказался приманкой, и у него щиколотки были связаны. Солдаты поволокли меня следом за Мэдж.
Молодой майор на радостях стал отплясывать джигу на обочине, до того его распирало от гордости. Из всех людей ему первому удалось изловить амфибионтов, а это, с точки зрения противника, было настоящим подвигом. Они пытались воевать с нами много лет, угробили черт знает сколько миллиардов, но только когда нас поймали, амфибионты удостоили их своим вниманием.
Когда мы добрались до города, люди высовывались из окон, махали флажками, кричали «ура» солдатам, издевались над нами. Здесь собрались люди, не желавшие жить двойной жизнью, все, кто считал, что нет ничего ужаснее для человека, чем стать амфибионтом. Тут были люди всех наций, всех цветов кожи, высокие, маленькие — всякие. Всем скопом они ополчились против нас, амфибионтов.
Оказалось, что мы с Мэдж должны предстать перед всенародным судом. После ночи, которую мы провели в кутузке, связанные, как поросята, нас доставили в зал суда, прямо под немигающие глаза телекамер.
Мы с Мэдж вконец измотались, потому что нам Бог знает с каких времен не приходилось так долго торчать в телах. Как раз в то время, когда нам нужно было поразмыслить о своей судьбе, у этих тел стало сосать под ложечкой от голода, и мы не могли, как ни старались, устроить их поудобнее на койках. А ведь всем телам, натурально, требуется не меньше восьми часов сна.
Нам предъявили обвинение в государственном преступлении, по кодексу противника, по статье «дезертирство». С точки зрения противника, все амфибионты — трусы и выскочили из тел как раз в тот исторический момент, когда их тела были необходимы, чтобы совершать смелые и великие деяния на благо человечества.
Надежды на оправдание у нас не было. Они и затеяли-то эту комедию только ради того, чтобы пошуметь, доказать, как они правы и как мы виноваты. Зал суда был битком набит их главарями — они восседали там с видом мужественного и благородного негодования.
— Мистер Амфибионт, — сказал обвинитель. — Вы взрослый человек и должны помнить то время, когда всем людям в своих телах приходилось стоять лицом к лицу с жизнью и трудиться, и бороться за свои идеалы?
— Я помню, что тела постоянно ввязывались в драки, и никто не понимал, с какой стати и как это прекратить, — вежливо ответил я. — Тогда казалось, что у всех есть только один идеал — прекратить эти драки.
— Но что вы думаете о солдате, который покинул поле боя в разгар сражения?
— Я бы сказал, что у него душа в пятки ушла.
— Но ведь он был бы виноват в поражении?
— Ясно…
Тут спорить не приходилось.
— А разве амфибионты не покинули поле сражения, изменив человечеству в борьбе за существование?
— Но мы-то все до сих пор существуем, если вы это имеете в виду, — сказал я.
Это была чистая правда. Мы не истребили смерть, да и не стремились к этому, но, без сомнения, продолжительность жизни мы увеличили неимоверно, по сравнению со сроками, которые отпущены телам.
— Вы сбежали и уклонились от исполнения своего долга! — сказал он.
— Вы бы тоже сбежали из горящего дома, сэр, — сказал я.
— И бросили всех остальных сражаться в одиночку!
— Так ведь каждый может свободно выйти в ту же дверь, что и мы. Вы все можете освободиться в любой момент, стоит только захотеть. Надо только разобраться в том, чего хочется вашему телу и чего хочется вам лично, и сосредоточиться…
Судья так застучал своим молотком, что мне показалось — сейчас он его разобьет. Ведь они у себя сожгли книги Кенигсвассера до последнего экземпляра, а я тут по всей их телевизионной сети стал читать лекцию о том, как избавиться от тел.
— Если вам, амфибионтам, дать волю, то все люди снимут с себя ответственность, покинут свои тела, и тогда весь прогресс, весь привычный нам образ жизни — все пойдет прахом.
— Само собой, — согласился я. — В том-то и суть дела.
— Значит, люди больше не станут трудиться ради своих идеалов? — вызывающе бросил он.
— У меня был друг в старое время, так он семнадцать лет кряду на фабрике просверливал круглые дырочки в маленьких квадратных финтифлюшках, но так и не узнал, зачем они нужны. А другой выращивал виноград для стекловыдувальной фабрики, но в пищу этот виноград не шел, и он тоже не знал, зачем компания этот виноград покупает. А меня от таких дел просто тошнит — конечно, только сейчас, когда на мне тело, — а как подумаю, чем я зарабатывал себе на жизнь, так меня прямо наизнанку выворачивает.
1 2 3
Потому-то мы и маршируем каждый год на параде в День ветеранов. Это не всякому доступно, а только тем первым пяти тысячам, которые раньше других стали вести двойную жизнь, то есть стали амфибионтами. Мы были подопытными морскими свинками, нам терять было нечего, и мы показали всем остальным, как это приятно и надежно — во сто раз надежней, чем год от году перебиваться в теле, рискуя жизнью на каждом шагу.
Рано или поздно у всех нашлись причины попробовать это на себе. Миллионы, потом миллиарды людей стали невидимы, бестелесны, неуязвимы, и, клянусь Богом, мы не связаны никакими условностями, никому не в тягость и ничего не боимся.
В бестелесном состоянии все ветераны могут устроить собрание на острие иголки. Зато когда мы облекаемся в тела в День ветеранов, мы занимаем примерно пятьдесят тысяч квадратных футов, нам приходится заглотать больше трех тонн еды, чтобы поддержать силы для парадного шествия; и многие из нас схватывают насморк, а то и похуже, начинают злиться, что чье-то тело случайно отдавило ногу соседнему телу, и еще завидуют тем, кто шагает во главе, когда их тело тащится в хвосте, да всего, черт побери, и не перескажешь.
Сам я не в таком уж диком восторге от этих парадов. Когда наши тела соберутся всем скопом, впритык друг к другу, в нас просыпается все самое плохое, как бы ни были добры наши души. В прошлом году, к примеру, в День ветеранов стояло настоящее пекло. Как тут людям не выйти из себя; попробуйте-ка часами безвыходно торчать в изнемогающих от жары и жажды телах.
В общем, слово за слово, и командующий парадом пригрозил, что его тело выколотит душу из моего тела, если мое тело еще хоть раз собьется с ноги. Само собой, у него, как у командующего парадом, было лучшее из тел этого года, не считая кенигсвассерского ковбоя, но я все равно послал его куда подальше, невзирая на лица. Он как размахнется — а я скинул тело и был таков, даже не взглянул, попал он по мне или нет. Пришлось ему собственноручно тащить мое тело в телохранилище.
В ту же секунду, как я выскочил из тела, вся моя злость на него испарилась. Понимаете — я просто во всем разобрался. Никто, разве что святой, не может быть безоговорочно добрым или разумным всего каких-нибудь пять-шесть секунд, пока находится в теле, да и счастья настоящего не испытаешь, — так, коротенькими приступами. Но я до сих пор не встречал ни одного амфибионта, с которым не было бы просто, легко, весело и очень интересно, — лишь бы он держался подальше от тела. И ни одного не встречал, который бы тут же не подпортился, стоило ему влезть в какое-нибудь тело.
В ту же секунду, как вы в него входите, на вас начинает действовать химия — разные железы заставляют вас возбуждаться, или лезть на рожон, или драться, или хотеть жрать, или сводят вас с ума от любви или ненависти, да вы просто-напросто не знаете, что на вас в следующую минуту накатит.
Вот почему я не держу зла на наших врагов, на тех, кто против амфибионтов. Они никогда не покидают своих тел и не желают этому учиться. Но и другим они тоже хотят это запретить, им нужно снова загнать всех нас, амфибионтов, в тела и больше не выпускать.
После перепалки, которая у меня произошла с командующим парадом, Мэдж следом за мной бросила свое тело прямо в рядах Женского Батальона. И мы вдвоем, развеселившись от того, что весь парад остался позади, решили отправиться поглядеть на противников. Я-то не очень люблю на них глазеть. А Мэдж нравится смотреть, что носят женщины. Женщины в стане врагов, пожизненно обреченные на одни и те же тела, вынуждены менять одежду, прически и косметику гораздо чаще, чем у нас в телохранилищах.
Меня моды не интересуют, а все, что приходится видеть и слышать на территории противника, так неимоверно скучно, что гипсовая статуя и та сбежит с пьедестала.
Почти всегда противники говорят о старомодном способе воспроизведения себе подобных, а это самая нелепая, самая смешная, самая неудобная деятельность, которую только можно себе вообразить, особенно по сравнению с тем, как это происходит у нас, амфибионтов. А если они не говорят на эту тему, то все разговоры у них только о еде — о химических соединениях, которые они горстями запихивают в себя. А еще они говорят о страхе — мы когда-то звали это политикой: деловая политика, социальная политика, государственная политика…
Больше всего противники ненавидят нас за то, что мы можем вот так, в любой момент, подсматривать за ними, сколько душе угодно, а они нас даже и видеть не могут, пока мы не войдем в тела. Похоже, что они нас до смерти боятся, хотя бояться амфибионтов — все равно что бояться утренней зорьки. Мы, со своей стороны, готовы отдать им весь мир, — кроме телохранилищ. Но они жмутся друг к другу, как будто мы вот-вот с воем спикируем на них с небес и учиним над ними жестокую расправу.
У них везде понатыканы приспособления, которые должны, по идее, обнаруживать амфибионтов. Эти игрушки гроша ломаного не стоят, но противники чувствуют себя увереннее — как будто они окружены превосходящими силами, но не теряют голову и предпринимают против врагов серьезные, эффективные меры. Да еще наука — они только и делают, что хвалят друг друга за то, что у них прогрессирует наука, в то время как у нас ничего подобного нет и в помине. Впрочем, если наука означает разные виды оружия, то тут они правы, слов нет.
* * *
Похоже, что у нас с ними идет война. Мы-то, со своей стороны, никаких военных действий не ведем — мы только не выдаем тайну наших телохранилищ и мест, где бывают парады, а каждый раз, как они устраивают воздушный налет или запускают баллистическую ракету, или еще что-нибудь, мы просто выходим из тел, и все.
Противники от этого только злятся еще больше, потому что воздушные налеты и ракеты влетают им в копеечку, и деньги налогоплательщиков летят на ветер. Нам всегда известно, что, когда и где они собираются сделать, так что держаться от них подальше нам никакого труда не стоит.
Но вообще-то они не такие уж дураки, если учесть, что им приходится не только думать, а еще и обхаживать свои тела, так что я всегда соблюдаю осторожность, когда отправляюсь наблюдать за ними. Именно поэтому мне захотелось убраться подальше, когда мы с Мэдж наткнулись на какое-то телохранилище прямо в чистом поле. В последнее время мы ни с кем не делились новостями о том, что еще замышляет противник, но хранилище имело явно подозрительный вид.
Мэдж была настроена оптимистично — с тех самых пор, как побывала в теле звезды варьете, — и она сказала, что новое хранилище — верный признак того, что враг начал постигать истину, и что все они скоро тоже станут амфибионтами.
Что ж, этому можно было поверить. Перед нами было новехонькое, полностью укомплектованное телами хранилище, которое предлагало свои услуги желающим с самым невинным видом. Мы несколько раз покружили вокруг здания, но Мэдж все сокращала круги, чтобы разглядеть, что у них там выставлено в витрине готовой дамской плоти.
— Давай-ка двинем отсюда подобру-поздорову, — сказал я.
— Я только посмотрю, — сказала Мэдж. — За погляд денег не берут.
Но стоило ей посмотреть, что выставлено в главной витрине, как у нее все из головы вылетело: где она, что с ней, как она сюда попала.
За стеклом красовалось самое потрясающее женское тело, какое мне случалось видеть, — шести футов ростом, сложена, как богиня. Но это далеко не все. Тело было покрыто загаром медного оттенка, волосы и ногти у него бы— ли выкрашены в золотисто-зеленый цвет старого шартреза, и на нем было бальное платье из золотой парчи. А рядом помещалось тело белокурого гиганта в небесно-голубом фельдмаршальском мундире с пурпурными выпушками, при всех регалиях.
Мне кажется, что противники украли эти тела в каком-нибудь из наших заштатных телохранилищ, подкрасили их, разрядили в пух и прах и выставили напоказ.
— Мэдж, назад! — крикнул я.
Вдруг меднокожая женщина с шартрезовыми волосами зашевелилась. Тут завыла сирена, и со всех сторон из укрытий так и посыпались солдаты — они спешили схватить тело, в которое вошла Мэдж.
Это хранилище оказалось ловушкой для амфибионтов!
У тела, на котором попалась Мэдж, щиколотки были связаны вместе, так что ей не удалось бы сделать те несколько шагов, которые нужны, чтобы снова выйти на волю.
Солдаты схватили ее и понесли торжественно, как военнопленного. Чтобы ее выручить, я вскочил в первое попавшееся тело — в маскарадного гиганта-фельдмаршала. Но ничего не вышло — этот красавчик тоже оказался приманкой, и у него щиколотки были связаны. Солдаты поволокли меня следом за Мэдж.
Молодой майор на радостях стал отплясывать джигу на обочине, до того его распирало от гордости. Из всех людей ему первому удалось изловить амфибионтов, а это, с точки зрения противника, было настоящим подвигом. Они пытались воевать с нами много лет, угробили черт знает сколько миллиардов, но только когда нас поймали, амфибионты удостоили их своим вниманием.
Когда мы добрались до города, люди высовывались из окон, махали флажками, кричали «ура» солдатам, издевались над нами. Здесь собрались люди, не желавшие жить двойной жизнью, все, кто считал, что нет ничего ужаснее для человека, чем стать амфибионтом. Тут были люди всех наций, всех цветов кожи, высокие, маленькие — всякие. Всем скопом они ополчились против нас, амфибионтов.
Оказалось, что мы с Мэдж должны предстать перед всенародным судом. После ночи, которую мы провели в кутузке, связанные, как поросята, нас доставили в зал суда, прямо под немигающие глаза телекамер.
Мы с Мэдж вконец измотались, потому что нам Бог знает с каких времен не приходилось так долго торчать в телах. Как раз в то время, когда нам нужно было поразмыслить о своей судьбе, у этих тел стало сосать под ложечкой от голода, и мы не могли, как ни старались, устроить их поудобнее на койках. А ведь всем телам, натурально, требуется не меньше восьми часов сна.
Нам предъявили обвинение в государственном преступлении, по кодексу противника, по статье «дезертирство». С точки зрения противника, все амфибионты — трусы и выскочили из тел как раз в тот исторический момент, когда их тела были необходимы, чтобы совершать смелые и великие деяния на благо человечества.
Надежды на оправдание у нас не было. Они и затеяли-то эту комедию только ради того, чтобы пошуметь, доказать, как они правы и как мы виноваты. Зал суда был битком набит их главарями — они восседали там с видом мужественного и благородного негодования.
— Мистер Амфибионт, — сказал обвинитель. — Вы взрослый человек и должны помнить то время, когда всем людям в своих телах приходилось стоять лицом к лицу с жизнью и трудиться, и бороться за свои идеалы?
— Я помню, что тела постоянно ввязывались в драки, и никто не понимал, с какой стати и как это прекратить, — вежливо ответил я. — Тогда казалось, что у всех есть только один идеал — прекратить эти драки.
— Но что вы думаете о солдате, который покинул поле боя в разгар сражения?
— Я бы сказал, что у него душа в пятки ушла.
— Но ведь он был бы виноват в поражении?
— Ясно…
Тут спорить не приходилось.
— А разве амфибионты не покинули поле сражения, изменив человечеству в борьбе за существование?
— Но мы-то все до сих пор существуем, если вы это имеете в виду, — сказал я.
Это была чистая правда. Мы не истребили смерть, да и не стремились к этому, но, без сомнения, продолжительность жизни мы увеличили неимоверно, по сравнению со сроками, которые отпущены телам.
— Вы сбежали и уклонились от исполнения своего долга! — сказал он.
— Вы бы тоже сбежали из горящего дома, сэр, — сказал я.
— И бросили всех остальных сражаться в одиночку!
— Так ведь каждый может свободно выйти в ту же дверь, что и мы. Вы все можете освободиться в любой момент, стоит только захотеть. Надо только разобраться в том, чего хочется вашему телу и чего хочется вам лично, и сосредоточиться…
Судья так застучал своим молотком, что мне показалось — сейчас он его разобьет. Ведь они у себя сожгли книги Кенигсвассера до последнего экземпляра, а я тут по всей их телевизионной сети стал читать лекцию о том, как избавиться от тел.
— Если вам, амфибионтам, дать волю, то все люди снимут с себя ответственность, покинут свои тела, и тогда весь прогресс, весь привычный нам образ жизни — все пойдет прахом.
— Само собой, — согласился я. — В том-то и суть дела.
— Значит, люди больше не станут трудиться ради своих идеалов? — вызывающе бросил он.
— У меня был друг в старое время, так он семнадцать лет кряду на фабрике просверливал круглые дырочки в маленьких квадратных финтифлюшках, но так и не узнал, зачем они нужны. А другой выращивал виноград для стекловыдувальной фабрики, но в пищу этот виноград не шел, и он тоже не знал, зачем компания этот виноград покупает. А меня от таких дел просто тошнит — конечно, только сейчас, когда на мне тело, — а как подумаю, чем я зарабатывал себе на жизнь, так меня прямо наизнанку выворачивает.
1 2 3